2
Да, черт бы подрал эту забытую богом страну и нас вместе с нею! Прошло десять лет, а мы всё оглядываемся назад и с надеждой смотрим туда, откуда восходит солнце. Мы слышим опять заунывный голос муллы, протяжно зовущий к утреннему намазу, и словно пытаемся понять наконец, что же там с нами было и как нам жить дальше... Прошло десять лет, пора уж забыть - да и лучше бы забыть! Ведь крест ждет того, кто возьмет на себя грех всего мира. Война - это грех всего мира, но я не хочу на крест. Я не хочу быть спасителем, я ничего не хочу; только бы жить простым человеком.
- Понимаешь, чтобы возвыситься над людьми, надо совершить какую-то подлость!.. - сказал вдруг Коняга дня через три, как уплыли по реке наши арбузы и дыни.
Солнце в этот полдень пекло нещадно. Прохладные лощеные скалы отодвинулись в прошлое, они уступили место зеленоватым предгорьям. Всю ночь мы тряслись под броней, перемещаясь на запад, и стаяли теперь в оцеплении. На прочесывание очередного населенного пункта вышла первая рота, а мы тем временем перекрыли все подступы к кишлаку; БТР наш стоял у дороги.
- Вот отец мой, - продолжил Коняга. - Он всю жизнь совершает подлости, это я точно знаю!
- Ну ты даешь, - усмехнулся я, запихивая в длинное резиновое ведерко с бензином свою завшивевшую одежду.
На досуге мы решили провести профилактику.
Коняга сидел раздетый на краю наспех вырытого окопа, только что разбросав по горячей броне свои куртку и брюки, выполосканные в бензине.
- А что, нет, что ли?! - Славик презрительно сплюнул. - И ротный сейчас скрежещет зубами...
- А что ротный-то?
- Ну как что... Не мы, а первая рота орудует там в кишлаке - прогадал он.
- Да, ты прав, прогадал...
Я вынул из ведерка с бензином тяжелый комок мокрой робы и, посильнее отжав его, принялся встряхивать.
- Все ему мало, - продолжил Коняга с обыкновенным для него равнодушием. - Здесь получает чеками, в Союзе зарплата идет, выслуга - год за два... Все ему мало, сволочь! Сделал-таки нас соучастниками.
- Гад, мародер, - поддержал я товарища, так же раскидывая по горячей броне отжатые куртку и брюки,
- Хотя, в общем, если так разобраться: мы все мародеры. Все мы обкрадываем родную страну.
Коняга потянулся лениво, достал сигарету из мятой пачки, а из лежащего по правую руку подсумка спички.
- Э! Ты потише с огнем там - хочешь поджарить нас заживо!
- А что тише-то? - Славик вынул изо рта сигарету и повернулся ко мне лицом. - Твои родители - что, не воруют?..
- При чем здесь мои родители?
- А вот при том. - Коняга многозначительно уставился в небо. - Что, кроме как мародерства и крови, мы ничего и не могли сюда принести.
- Это не наше дело.
Я спрыгнул с брони на землю и выплеснул из ведерка остатки бензина.
- А вшей кормить - это наше дело, - усмехнулся Коняга.
- Что ты все воду мутишь! Чего ты хочешь? - я обернулся, отбросив ведерко.
- Черт его знает. Правды охота; справедливости, знаешь...
- Не надо никакой справедливости! Вернемся домой, там все будет путем...
- А отвечать кто будет?
- За что?
- Да за то. - Коняга отвернулся поморщившись.
- Это не наше дело.
- А чье?
- Вон, ротный есть! И ублюдки повыше... Дерьмо собачье!
- Во! - Коняга повернулся ко мне. - Мы-то и останемся в дураках! - Он тыкал в свою тощую грудь указательным пальцем. - Ротный откупится: бытие определяет сознание - так нас учили! У ротного-то все будет схвачено.- Коняга усмехнулся и шлепнул меня по плечу.
- А у нас? - я пытался ему возразить. - У нас тоже все будет схвачено! Да нам выдадут такие бумажки, что не устоит никакой бюрократ! - я взглянул на товарища, Коняга согласно кивал.
- Бумажки, говоришь... За проданную душу - бумажки?..
- Ее никто и не продавал.
- Тогда и бумажкам твоим грош цена!
- Какая разница?! Привязался к этим бумажкам - Мы видели такое!.. Мы должны что-то сделать!.. Хочешь, я скажу тебе?
Славик кивнул.
- А ну-ка, давай!
- Я поступлю в университет Ломоносова.
Коняга присвистнул.
- Нормально, валяй! - он засмеялся.
- Что ты смеешься? Думаешь, не получится?
Славик поморщился и взглянул на меня с сожалением.
- Послушай меня... и запомни, - теперь он говорил безо всякой иронии: медленно и устало. - Самое лучшее, что мы можем сделать, так это остаться здесь.
- Не понял?
- Лечь костьми в эту проклятую землю! - Коняга сплюнул и вновь посмотрел на небо. - Или вернуться, но только в цинковой упаковке.
- Нет, дружище, меня дома ждут.
- Мать проплачется... Но мне кажется: слез будет меньше, если ты не вернешься.
- Почему?
- Да потому что ты уже не сможешь быть собачьим дерьмом, - он вдруг поднялся, выбрался из окопа, взял резиновое ведерко и понес его на место, в машину. Но потом опять вернулся в окоп.
Солнце застыло в самом центре вечного круга, обжигая с высоты спины двух бритоголовых парней. Мы молча сидели на краю наспех вырытого окопа, рядом с бронированной пыльной громадиной, и теперь равнодушно смотрели в дальнюю даль: на лазурные горные вершины. Их подпирали под самое основание поля - плавно очерченными, будто накиданными друг на друга пластами; они были разными по окраске - от темно-серых, наверное, только что вспаханных, до бурых и желтоватых, цвета прелых трав и осенней листвы.
И все же они были очень похожими, я это чувствовал: в каждом из них присутствовал один и тот же оттенок, едва уловимый и доставляющий какую-то неясную боль. Если бы знал я, что это всего лишь соленый привкус здорового пота, густой и устойчивый; такой же, каким была пропитана клетчатая застиранная рубаха отца, когда он приносил ее с работу стирать, а может, облегчающий душу вздох благодарности.
Земля не может быть проклятой, если по ней ходят люди. Ведь они не просто так ходят, снашивая подошвы,- люди сразу берутся работать, так уж они устроены. Они как бы врываются в землю своими ладонями, дышат ее испарениями, начинают рождать на ней и умирать; те же безутешные матери увлажняют землю слезами... И всегда должен вызваться тот, кто готов за нее постоять. Если надо, очистить от всякой падали. Как это просто и правильно! И как непросто понять, что это и есть самое главное, а все остальное - возня и туман.
А пока мы сидели и почесывали бритые головы, изредка поглядывая в ту сторону, где орудует первая рота. Слабенький ветерок, вытекающий из ущелья, приглушал всплески выстрелов; кишлак терялся в пышной зелени фруктовых деревьев. И еще оттуда тянуло прохладой, мы знали, что там должна быть вода - журчит себе речушка или ручей по щебенке, между приземистыми лачугами, будто вылепленными из глины; и тут парни с исхудалыми, заостренными лицами в касках, обтянутых мешковиной, ударами ног вышибают ветхие двери и, пуская короткие очереди, боком вламываются внутрь,- нам тоже, конечно, хотелось быть на их месте. Вот тогда-то и появился на пыльной дороге этот странный старик с ишаком...
Он направлялся к жилью со стороны холодных каменных гор, откуда и мы прибыли на рассвете. Шел неторопливой, угрюмой походкой в просторных, совсем белоснежных полотняных штанах и длиннополой рубахе, поверх которой был накинут обыкновенный пиджак. И я помню - Коняга сказал: "Что бы ему не сесть верхом на осла и не въехать к людям, как полагается?.." Я не понял, что он имеет в виду, а старик тем временем приостановился и, повернувшись к нам спиною, осматривал бронетранспортер третьего отделения. Его не смутил даже грозный ствол крупнокалиберного пулемета, направленный как раз на него. Старик постоял немного и двинулся дальше, ведя за собой ишака.
Но, не покрыв и тридцати метров, он снова остановился, теперь уже напротив нашей машины: взглянул на солнце, на небо, достал откуда-то квадратный коврик или плед, расстелил под ногами, опять посмотрел на солнце и как бы прислушался. Затем осторожно, упершись по-старчески в бедра руками, он встал на колени, прижал ладони к груди и вдруг уткнулся чалмою в дорожную пыль.
- Видали, нет?!
Мы обернулись - это к нам подошел Володька Стеценко. Он кивнул в сторону старика:
- Силен, бродяга!
Ком яга согласно усмехнулся:
- Силен!
Стец был босой, без ботинок. Ноги его были по щиколотку покрыты желтоватой дорожной пылью. Но я знал, что на верхней части одной стопы у него наколото: "Они устали", а на другой - "Хотят отдохнуть". И на руке у Стеца была наколка: "Ростов-на-Дону"; и он старался держать свою, так сказать, мерку - слыл парнишей бесшабашным и вороватым, имея притом душу ранимую.
- Может, пойти "маклю" сделать с этим папашкой? - Володька усмехнулся. - В смысле, обмен.
- Он сейчас занят, - заметил я.
- Какой там обмен, - вмешался Коняга. - Прикладом по лбу - и весь обмен!
- Бросай так шутить!
- А что?! - Стеценко еще раз посмотрел на дорогу - старик молился. - Может, он это... Лазутчик!
- Точно, - согласился Коняга.
- Ну ладно, пусть пока отдыхает... - Стеценко опустился на корточки. - Мужики, там у вас бражка осталась?
- Да какая там бражка в такую жару!.. Но Володька встал и пошел к машине; сдернул с брони канистру и поболтал на весу.
- О! Мал-мала есть! Давайте нацедим по котелочку...
- Я не буду, - отрезал Коняга.
- Как хочешь, а мы с братишкой накатим... Надо допивать до конца, иначе прокиснет - и уксус будет... Где у вас котелки?
Стец потянулся и влез в люк машины. Минуту спустя он появился снова, сбросив на землю два котелка.