Сделал он все точно, как надо. На крутом повороте, где одна окутанная зеленью улочка пересекалась другой, он лишь на миг раньше дал стоп правой трансмиссии, а левой поддал полный ход - машину развернуло рывком вполоборота, и зад ее выбил одно из бревен, подпиравших крышу... Нас сбросило с узких сидений, а головы наши спасли разве что каски, обтянутые мешковиной. Машина проскочила вперед метров на десять и замерла,
- Ай, дьявол! Какая жалость! - выкрикивал ротный, торопливо выбираясь из люка. - А ты куда смотришь! - замахнулся он на водителя. - Башку снесу!
- Чего сидите? - крикнул он нам. - Вылезайте! Не видите, людям надо помочь...
Выбравшись из брони, мы растерялись на миг, ослепленные утренним солнцем. Но вот в оседающем облаке светло-коричневой пыли увидели дом несчастного лавочника: крыша была одним краем завалена, в центре она сильно прогнулась и почти полностью закрыла проход. Бревно отлетело в сторону. Из-за осыпавшейся кусками глины и торчащих кривых стропил проступали яркие пятна разбросанного товара.
- Быстро, быстро! - ротный проскочил мимо нас, почему-то пригнувшись и держа автомат на весу. - Схватили дружно бревно и установили на место... Багров, за мной! - он нырнул под крышу как раз с того края, который удержался, подпертый уцелевшей опорой.
Втроем мы старались приподнять полурассыпавшийся настил и поставить на место опору; это оказалось кем не под силу.
- Эй, ты куда! - крикнул я молодому солдату, который побежал, пригнувшись, к машине. - Быстро - на крышу! И занял тем оборону...
Солдат развернулся и побежал туда, куда ему приказали. Я вслед за Конягой пробрался вовнутрь.
Пыльный полумрак под завалившейся крышей наискось прошивали несколько ярких лучей, их пересекали острые струйки песка, стекавшие сверху. Коняга оглянулся на меня и поежился,
- Эй ты, салабон! Не возись там! - крикнул он молодому солдату. - Какого черта, завалишь тут нас!
Я осмотрелся: ротного с Багровым здесь не было. Под ногами валялись все те же арбузы и дыни; в плетенные из веток корзины были навалены сливы и виноград, пыльные стопки продолговатых лепешек, другой непонятный товар - вроде как съестное... В углу груда металлических частей различного инструмента, на узких полках вдоль дальней стены рядами - глиняные кувшины и другая грубой работы посуда. Часть стены была занавешена ширмой.
- Вот такой штукой раскроили черепок Ваньке Борщову... - Коняга держал в руках тяжелый, кованый зуб допотопной мотыги. - Когда он стоял на обочине и мочился. Сзади проходил караван груженых верблюдов, и прямо сверху так - бац!
- Отдай ротному, - предложил я. - Он здесь, кажется, оружие ищет.
- Да, оружие, - согласился Коняга.
Тут из-за дальней стены послышался гулкий удар и голос нашего ротного: "А, черт!" Ширма откинулась - и появился он сам, а вслед за ним протиснулся боком Багров.
- Ну как, все нормально?! - ротный осмотрел нас внимательно: наши потные лица и обтянутые мешковиной, запыленные каски. - Чего стоите?! Рубать не хотите?.. Берите по паре дынь - и что там еще... поехали!
- Оружие ищем, - вдруг ответил Коняга.
Ротный обернулся.
- Нет там никакого оружия, поняли! По местам всем! Поехали!
Сзади раздался грохот заведенного двигателя, заскрежетали гусеницы. Багров подогнал машину вплотную к разрушенной лавке, мы открыли задние люки, быстренько побросали туда несколько арбузов и дынь, пару корзин с виноградом и сливами, стопку лепешек, влезли сами и скоро выехали на дорогу, оставив позади обезлюдевший мгновенно кишлак.
Высоко над нами, из-за зеленоватых каменистых вершин выкатывался ослепительный шар, утренним светом наполняя синее небо. Первые солнечные лучи скользнули по скалам, но только по самым верхним из них; внизу же ущелья, там, где шумел холодный горный поток, было по-прежнему мрачно и сыро.
Ротный приказал остановить машину возле реки. Мне отлично запомнилось место: при выходе из ущелья река разливалась, несколько замедляла свой бег, и рокот ее не упирался в отвесные скалы. Брод остался левее, мы свернули с дороги и проехали с полкилометра по весеннему каменистому руслу, оставленному рекою с тех веселых времен, когда таяли снега и с гор спускались лавины. Сейчас снег белел лишь на недоступных, вечно холодных вершинах, скрываемых порою несущимися неустанно глыбами облаков.
- Даю вам ровно пятнадцать минут на то, чтобы уничтожить все это, - процедил ротный сквозь зубы, как только мы пососкакивали с брони на округлые камни. Он откинул рукав маскировочной куртки и взглянул на запястье; на точеный циферблат швейцарских часов с тремя крупными кнопками и выпуклым граненым стеклом. - То, что не осилите, - в реку! С собой ничего не возьмем. Да не вздумайте вякнуть кому, что я позволил вам грабить несчастных афганцев, они и так богом обижены... Давайте, рубайте, - он улыбнулся, - вам надо молиться на вашего ротного.
Мой товарищ сидел на большом валуне и смачно вгрызался в кровавую мякоть арбуза. Огромный ломоть, грубо отхваченный широким лезвием штык-ножа, он держал в правой руке, а левой утирал себе щеки и рот, то и дело откидывая каску к затылку. Коняга сидел напротив меня, поглядывая исподлобья на ротного, и мне вдруг стало смешно.
Всего минуту назад мне хотелось плюнуть в лицо своему командиру. Так же, как и до этого - в полуразрушенной лавке, когда он выходил из-за ширмы, торопливо запихивая в нагрудный карман свернутую вдвое, пухлую пачку афганий, - мне хотелось плюнуть ему в лицо. Я не знаю, почему у меня возникло такое желание: может быть, даже и от зависти. Но в тот момент я ненавидел ротного. Мне хотелось вспороть ему живот короткой огненной очередью, и это не составило бы большого труда, надо было только чуть-чуть повести плечом и приподнять ствол автомата. И тут же увидеть, как мой доблестный ротный корчится под ногами... Я должен был его застрелить, по всем законам чести и справедливости - я должен был бы его застрелить; но я знал, что тогда неминуемо буду наказан. Меня арестуют и отдадут под трибунал. Мои же товарищи. И скорее всего расстреляют, а может, разберутся и надолго посадят в дисбат. Но это не имеет уже большого значения, поскольку те, кто возвращается из дисбата, не могут в полном смысле считаться людьми.
Так думал я, пока не взглянул на своего Славика Конева; а он уже ел арбуз. Меня всегда успокаивало лицо его с мягкими и выразительными чертами: узким, с горбинкой носом, яркими губами и подвижными темными глазками, - определенно, в крови его чувствовалось присутствие Моисея. Роста Коняга был невысокого, какой-то весь пухленький, свежий. Имел движения плавные, ни дать ни взять черный кот. И я даже помню, как в зимние дождливые ночи, когда мы прижимались друг к другу в промокших палатках, трясясь от холода, мне становилось теплей и приятней, если рядом оказывался именно он, мой давний товарищ.
Я уже говорил, что он с удовольствием рассказывал о себе. Родители его остались в Кронштадте. Отец - суровый мужик, капитан первого ранга, замкомбриг. Даже и пальцем не пошевелил для спасения сына от армии, когда пришел срок. Он хотел, чтобы тот поумнел, но потом, очевидно, смягчился. Из ухоженной, благословенной Германии нас перебросили в эту забытую богом страну. И Славику дважды за службу удавалось вырваться в отпуск, причем оба раза, как говорили наши штабисты, по вызову Ленинградского военного округа. Так что Коняга был не таким уж простым и бесхитростным малым, каким порою любил прикинуться.