Но, осмотрев все углы, женщины ничего не нашли. Они уже хотели было уходить, как вдруг Ольга Ермолаевна обратила внимание на то, что одна постель плохо заправлена. "Кажется, здесь спит Гриша Миллер, - припомнила она. - Неряшливый парень".
Ольга Ермолаевна подошла к небрежно, кое–как застланной постели, подтянула к изголовью матрац и только стала подбивать его с боков, как на пол вывалилось несколько клочков сена.
Воспитательница быстро откинула край одеяла, простыню… Матрац с одного края был распорот. Она кинулась к другой постели, третьей, десятой… Везде одна и та же картина!
Самыми тощими оказались матрацы братьев Шестакиных.
Ольга Ермолаевна сначала возмзтилась, потом громко рассмеялась:
- Ишь ты! Они оказались находчивее нас!
- Ох, дети, дети, - вздохнула Серафима Александровна, - как плохо мы их еще знаем!
Обо всем этом доложили Надежде Павловне.
- Я так и предполагала, - сказала она. - Ребятне ругайте, сделайте вид, что ничего не знаете. Я уже говорила Асе, скажу и вам: пусть это будет их мальчишеской тайной. Но присмотреть за ними надо. Не дай бог, нам не привезут сегодня сена! Тогда через день–два мальчишки будут спать на голых досках!
Оставшись одна, Надежда Павловна подумала: "Странные эти братья Шестакины. По каждому пустяку дерутся, дразнят друг друга, а чуть что - вместе. В обиду себя не дадут. Это хорошо. Но сколько в них злости! Откуда это? Неужели от того, что война оторвала их от родителей? Но ведь и другие дети не в лучшем положении… А их сестра Фира? Умница, добрая и послушная девочка…"
Так или примерно так размышляла Надежда Павловна, не зная, что у Рудьки и у Юрки с Фирой разные отцы, что в семье относились к ним по–разному и братья с малолетства враждовали из–за этого друг с другом. Объединяла их только любовь к матери, которая у них была одна.
* * *
Позавтракав, Юрка Шестакин в школу не пошел. Он давно уже хотел что–нибудь придумать, чтобы не быть вечно голодным, чтобы иметь вдоволь хлеба для себя и брата. И придумал.
Аркадий Шахнович, или просто Шахна, коренастый, толстощекий крепыш с живыми черными глазами, очень искусно умел вырезать по дереву. Особенно здорово у него получались танки, самолеты, миниатюрные грузовички и пушки - в общем, все то, к чему не могли оставаться равнодушными сердца мальчишек, чьи отцы воевали на фронтах Великой Отечественной…
- Шахна, - обратился к Аркашке Шестакин–старший, - ты можешь вырезать для меня десяток танкеток и самолетиков?
- Могу. Только зачем так много и что ты мне за это дашь?
- Зачем - не твое дело, а дам тебе кусок хлеба и полпорции каши.
Аркашка подумал, подумал, что–то прикидывая в уме, и пообещал:
- Ладно, Шестак. В воскресенье сделаю.
- Нет, Шахна. Мне обязательно нужно сегодня и к тому времени, как ребята со школы придут.
- Так ведь и я в школе буду!
- Опять же нет, Шахна. В школу ты не пойдешь. Мы спрячемся с тобой на чердаке, там тепло возле печной трубы, и ты будешь вырезать мне игрушки. Послушаешь меня - получишь не один, а два куска хлеба. Сегодня же!
- Но…
- Безо всяких "но", Аркаша. Или ты не хочешь мне помочь?
- Хочу, но…
- Я же сказал: оставь свое "но". Я не лошадь, и ты меня не запряг.
- Мне просто не успеть сделать десять игрушек до обеда! - взмолился Шахна.
- Ну, сделай пять, шесть, сколько успеешь… Пошли. Самое время, а то засекут!
И они спрятались на чердаке.
У Аркашки был отменный перочинный нож с двумя остро отточенными лезвиями и запас сухих осиновых чурбачков.
Он сел на груду старых березовых веников, сваленных у дымоходной трубы, и принялся за работу. Света было достаточно: рядом находилось слуховое окно.
Пока Шахна сосредоточенно работал, Юрка, привалившись спиной к теплой кирпичной трубе, дремал.
А в это время во двор въехало сразу несколько, саней. На первых была здоровенная копна сена, на двух других - березовые дрова, а еще на одних - густая зеленая сосенка. Рядом с санями шествовал председатель райисполкома.
- Принимай, хозяйка, подарки к Новому году! - весело крикнул он вышедшей во двор Надежде Павловне. - Вот только вместо елочки сосенку вам привезли! Чем богаты - тем и рады. А елок у нас просто нет…
- Отличная сосенка! Прямо–таки лесная красавица! - воскликнула Надежда Павловна. - Большое вам спасибо, Алексей Иванович. От всего интерната спасибо!
- Да что там! Не меня, не меня, людей наших благодарите. А впрочем, и их не надо - обидятся. Они ведь не для благодарности, а от чистого сердца, от всей души!
* * *
Когда Аркашка услыхал шум и крики вернувшихся из школы ребят, он растолкал совсем разоспавшегося Юрку:
- Эй, вставай! Уже со школы все пришли. Сейчас обедать позовут!
Юрка вскочил, отряхнулся от пыли, от крошева пересохших веников и спросил:
- Сколько сделал?
- Семь. Три танка, три самолета и одну пушку.
- Ну, спасибо. Обещанное за мной. В обед или ужин… А теперь - дуй вниз.
Через несколько минут они уже были в комнате, среди ребят, которые по очереди мыли руки над жестяным тазом, готовясь к обеду.
- Эй, огольцы! - крикнул Юрка, расставляя на столе Аркашкины изделия. - Налетай, покупай. Кусок хлеба за /штуку, а пушку за полкуска отдам!
У Аркашки глаза на лоб чуть не вылезли. Надо же так продешевить! Ведь все это он отдал Шестаку за два куска хлеба и ложку каши. А тот получит целых шесть с половиной кусков!
- Шестак, а откуда у тебя эти танки и самолетики? - спросил писклявым голоском Валька Пим - Такие только Шахна делать умеет!
- А я их купил у Шахны для себя и для Рудьки. И за такую же цену! А теперь, вот, передумал…
"Ну и загибает", - уже не возмущался, а удивлялся Шахна.
Свой товар Юрка распродал быстро. Он подсчитал, что после расчетов с Аркашкой у него останется целых четыре с половиной куска хлеба! Й каждый - по сто граммов! Полкуска Юрка решил также отдать Шахне - вместо обещанной каши. "Два куска я съем, - думал Шестак, - один Рудьке, а один…" Он вскочил с топчана и хлопнул себя по лбу: "Придумал!"
Ребята вернулись с обеда. Должники вручили Шестаку хлеб. Два с половиной куска он, как и решил, отдал Аркашке Шахновичу; два, не торопясь, съел, запивая водой, третий отдал Рудьке, а четвертый завернул в обрывок бумаги и спрятал нод матрац. Потом позвал Борьку Тимкина и пошел с ним колоть дрова, - зарабатывать на ужин добавку.
Вечер прошел спокойно. Кое–кто из ребят доделывал уроки при тусклом свете керосиновой лампы с треснувшим стеклом, Аркашка сосредоточенно вырезал перочинным ножичком какие–то фигурки, Федоров сидел на своем топчане, поджав по–турецки ноги, и тихонько наигрывал на мандолине что–то очень грустное.
В углу комнаты шушукались первоклашки - у них были свои секреты.
Но вот пора и спать. Пришла Ольга Ермолаевна и, подождав, пока все разденутся и залезут под одеяла, унесла лампу. Стало темно и совсем тихо. Лунный свет не мог пробиться в заиндевелые окна и только голубил их. Было слышно, как в печной трубе время от времени стонал ветер да на окраине села, возле кладбища, нудно и противно перекликались волки.
- Тоска-а… - громко протянул длинный и тощий Николай Шестаков, прозванный Паганелем. - Развылись, чуть не под окнами.
- А может, это мертвяки? - подал испуганный голос Валька Пим. - Им, наверное, страсть как холодно на морозе…
- Балда, не говори глупостей.
Пим замолк. Как–никак Николаю уже исполнилось четырнадцать лет, и семилетнему Вальке Пиму лучше было его не злить. Николай Шестаков только прозвище имел несерьезное, прямо–таки безобидное прозвище, а характерец - ой–ой!
Но сегодня настроение у Николая было хорошее. В школе он получил "отлично" по истории, за ужином - добавочную порцию вареной свеклы, а сейчас лежал в уютной темноте хорошо протопленной комнаты, и раздражали. его только ветер в трубе да завывание волков за окном. Хотелось с кем–то поговорить - спокойно, по–доброму, и он заговорил сам, на авось, может, кто–нибудь и откликнется.
- Третий раз мы живем у кладбища - в Нерехте, в Григорцеве и вот теперь тут. Я слышал, тетя Капа говорила Серафиме, что это к счастью. А какое счастье, если война все идет и идет, и в Ленинграде люди от голода и бомб гибнут. Какое тут счастье, спрашивается?! Ребята зашевелились. Николай задел больную струнку - не было дня, чтобы они не думали о доме, о родном городе. Но они не видели его в развалинах, в дыму пожарищ и потому не представляли в полной мере всего ужаса происходящего.
- Так ведь Капа про нас говорила, - подал голос Шахна. - А тут нет ни бомб, ни блокады. Есть, правда, тоже хочется…
- А я вот никак не пойму, - рассудительно начал Стасик Маркунас - Ну, блокада. Это значит окружение, то есть ни туда, ни сюда. Но ведь есть же самолеты! Загрузить их едой - хлебом, картошкой, мясом - и посбрасывать все на парашютах…
- Дурак ты, Маркун! - оборвал его Рудька. - Трижды дурак! Самолеты, чтобы немцев бомбить, нужны. Это раз. Много ли ты на самолетах увезешь? В Ленинграде же народу - пропасть! Это два. И потом посбивать их фашисты могут. Это три!
Эх, скорей бы этих гадов погнали! - процедил сквозь зубы Николай. - Так же, как под Москвой. Ну и врезали же им там!
Ребята замолчали. Наверное, каждый представил в ту минуту, как их отцы бьют и гонят немцев уже не от Москвы, а от Ленинграда.
Снова стало тихо в комнате, лишь по–прежнему стонал и всхлипывал ветер в печных трубах.
Но молчание было недолгим.
- Да-а, - пробасил Мишка Бахвал. - . Голод - не тетка. И там и тут. Я сейчас ох как пожевал бы чего–нибудь! А то что это за ужин - свекла да лепесток хлебушка!