Девочка – младшенькая – лет пяти, проворно соскользнула на пол, придвинулась ко мне и смело, как мать взяла мою руку в свои маленькие мягкие ручонки. Стала поглаживать. Братик – старший – лет семи, попробовал было ее остановить: – "Ты еще руки не мыла…" Передернув плечиками, девочка освободилась от власти старшего брата и смело спросила: – "А как тебя зовут?". Я хотел представиться как "гвардии Мишка", но, решив, что это слишком смелая шутка, сказал: – "дядя Миша". А девочка, не дожидаясь вопроса, представилась: – "А я – Оля…" Я чуть не воскликнул от удивления: – "И ты? А на самом деле?!" Но во время спохватился, тем более, что она уже представляла братца: – "А он – Коленька…" – "Николай" – поправил ее брат…
В это время легко, будто освободившаяся от всех болей, бед и обид, вошла в наш отсек мама ребятишек. И Оленька ее тоже представила: – "А маму зовут – Галя" – Но брат тут же поправил сестренку: – "Галина Михайловна". – "Спасибо, – сказала мама, – Я сама не догадалась представиться". Очень пластично передвигаясь в тесноте, Галина Михайловна собрала детей для похода в туалет, поручила Коленьке-Николаю помочь младшенькой помыть уши и принялась приводить их семейное лежбище в дневной порядок.
Уже заметно посветлело, и я смог внимательно рассмотреть свою соседку. Она была очень хороша. Красива, умела. Точна в движениях и в словах. Все у нее естественно – ничего деланного. Привлекательна-а – а! Она мне очень нравилась. "И как можно такую тиранить, унижать, не давая развернуться в любви?!" думал я, и в это время услышал:
– Знаете, вот есть женщины, которые не любят ни расстилать, ни застилать постель. Правда. Вот генеральную убору делают с удовольствием – к 1-му Мая, ко Дню Парижской Коммуны (тогда этот день отмечали)… а вот каждый день прибрать кровать…
… Я вспомнил – с каким удовольствием Зорька расписывала генеральную послевоенную уборку. С картинками. Большую стирку! А если окажется, что она не любит каждый день?.. (Потом – оказалось: не любит! Ну, и что?). Тогда же я рассмеялся и рассказал Галине Михайловне, с какой любовью я этим занимался в детстве. И если кто-нибудь приготовит мне постель, то я обязательно перестилаю, конечно, если это только не мама, которая меня учила… А потом в армии – был такой случай: меня поставили в наряд и мне предстояло привести в порядок шестьдесят коек. Они были объединены в трехэтажные ярусы. Так крепились кровати, чтоб была компактной спальня. И я за час выполнил приказ. Пришел поверяющий – полковник. Не поленился – облазил все ряды и сказал:
– Молодцы – как-будто один человек делал!
После этого командир нашей учебной батареи перед каждой начальственной поверкой – вызывал меня и говорил: – "Чтоб, как один человек!"
Моя соседка, мать двоих детей, бывшая учительница – расхохоталась. Смеялась долго, как ребенок, без устали, заразительно.
В наш отсек заглядывали ближние, дальние соседи и тоже начинали смеяться, но не потому, почему смеялась Галина Михайловна, а потому – как она смеялась!
Вернулись дети – прибежали на хохот – и тоже заразились.
Вскоре весь вагон гудел, даже, казалось, от этого он стал сильнее раскачиваться. Пришли разбуженные гвалтом моряки, посмотрели на меня, на мою визави – и с укоризной покачали головами, будто спрашивали: – "А что мы скажем Зорьке?" Я им дал отмашку – мол, все в полном порядке – они тяжело вздохнули – какой это порядок?! Но все же ушли "на боковую" – досыпать… Только мои сопровождающие не проявили никакой реакции, ни на громовой хохот, ни на общее движение, шум. Правда, Фадеичь пару раз улыбнулся, но это, скорее всего, из-за чего-то случившегося во сне.
… Немного успокоившись, Галина Михайловна принялась, внимательно меня разглядывать. В глазах ее то появлялись вопросы, то исчезали. На одни вопросы она, возможно, находила ответы, и тогда на ее лице появлялась довольная улыбка. А когда она сомневалась в ответах, то лицо ее становилось серьезным. Чтобы она не мучилась, не блуждала среди догадок, я сам решил ответить на ее немые вопросы.
– Я нашел девушку, – сказал я, – которая мне очень нужна. Она лучше всех мне известных. И если она чего-то не умеет, во что я совершенно не верю, или что-то не хочет или не любит делать, но это нужно – сделаю я. А если уж и я не сумею – сообща найдем решение…
… Радость, удивление, растерянность – все сразу отразилось на лице моей соседки. Она даже зачем-то стала озираться по сторонам, будто искала поддержки… в чем? Зачем?
Она привлекла к себе детей (на помощь?) Прошлась глазами по лицам соседей, тоже внимательно выслушавших мой монолог. Кто-то согласно кивнул головой, кто-то беспомощно развел руками – что с ним поделаешь?! Она со всеми была согласна. И долго не знала что сказать. Галина Михайловна очень добро улыбнулась мне. Коснулась моей руки, погладила ее. Взгляд ее сделался томным-томным. Маленькая Оленька тоже коснулась моей руки, прижалась ко мне. Я поцеловал ее круглый пахнущий чем-то приятным лобик. Она потрогала мою бороду… Коля-Николай позавидовал сестринской решительности. Но чтобы как-то поучаствовать в этом действе, он придумал:… Коля постучал себе по груди и показал пальцем на мои орденские колодки: что эта обозначает, а эта, а та?.. Я механически отвечал, не будучи в силах оторвать взгляда от Галины Михайловны. Слегка размягченной, с затуманенными, чуть прикрытыми веками, глазами. Неожиданно она собралась с силами и попыталась спросить: – "А если "она"…!" Я не дал ей закончить – решительно замотал головой: нет. Побежденная она откинулась к спинке лежбища и тихо засмеялась…
… Неожиданно я почувствовал, что моя соседка по купе влюбилась в мое увлечение, в мою цельность, верность избраннице, непоколебимость – она влюбилась в мою любовь… ее только пугала непредсказуемая реакция избранницы, она не хотела доверять такие искренние мои чувства незнакомке…
… Мы еще проведем вместе целый день и целую ночь. И все это время я с ней буду говорить о Зоре. Она попросит разрешения взглянуть на письма, почитает их. После чего снова станет рассматривать меня…
– Вот вас я вижу, могу дотронуться до вас, могу ощутить вас – и понять, что вы собой представляете… хоть немного!.. Ну, вот тут недавно сидела молодая, красивая, общительная женщина – живая, и сразу чувствуешь, понимаешь, что перед тобой – хищница, зверь!..
Я попытался высказать свое мнение об Оле-Свете. Но Галина Михайловна не позволила себя перебить, не дала мне сказать и слова, заговорив без пауз: – "А тут одни линии, черточки – карандашные, чернильные… – показала она пальцем на Зорино письмо. И при моей попытке что-то возразить она выставила перед собой свою руку для защиты своего мнения: – "Да, конечно, из этих черточек получились буквы, слова…"
– А какой почерк! – наконец, я сумел вклиниться в ее монолог.
– Можете мне поверить – я учительница – и доводилось встречать почерка получше…
– Но не такой! – еще раз вставил я. Когда она удивленно вскинула плечи, попытался объяснить: – Есть такая наука: графология…
– Астрономия, астрология, – попробовала пошутить учительница.
– Я в ней не очень разбираюсь, – продолжал я, пытаясь закончить свою мысль, – но вот жена нашего начштаба – дока в этом деле. Так та, только взглянув на "ее" письмо, сказала: "немного прижимистая… вот видишь – конец строки чуть не помещается, она старается ее втиснуть, не разделяет слово – не переносит на следующую строчку, но для женщины это хорошо… а вообще, (просматривая лист за листом, она заключила) Мишка, тебе очень повезло!.. А я до этого ощутил ее образ, который ничто не может разрушить. Детали могут только дополнять его…
Галина Михайловна, обладающая всеми качествами, составляющими понятие интересная женщина – бывшая учительница, жена очень ревнивого мужа, мать двух прелестных детей, я бы добавил еще – надежный и достаточно сильный человек… проиграла сражение со мной "за меня". Проиграла и от этой борьбы очень устала. Обессилев, она тяжело выдохнула, совсем обмякла, прислонившись к тюфяку, уже готовому к выносу – и уснула. Но перед этим она еще раз посмотрела на меня долгим оценивающим взглядом. Оценивающим то, что она потеряла или…
… Мне вообще показалось, что она вовсе не спит, а думает. И не о том, что потеряла, а что обрела в проигранной схватке со мной!.. Это было настолько важно для нее, что она даже не обращала внимания на ползающих по ней детей (-они пробовали ее причесывать, перезастегивать пуговички на ее кофточке, прижимались щеками к материнской груди, прикидываясь спящими). Соседка даже не обращала внимания на проснувшихся, наконец, моих товарищей. Они сидели рядом со мной, по обеим сторонам, глядели на соседку, ее детей, старательно тараща глаза, при этом, громковато посапывая. Оба – они никак не участвовали в нашем разговоре, и, кажется, даже не следили за ним. Было полное впечатление, будто они досматривают свои сновидения широко раскрытыми глазами.
Дети же, по наивности, думали, должно быть, что дяденьки с широко раскрытыми глазами следят за их действиями – и старались…
И тут послышался голос проводника, возвестивший о приближении… забыл какой станции… Зима? Тюмень?.. Помню только деревянный перрон и широкая деревянная лестница, ведущая к станционному зданию, возвышающемуся на горе. На последней ступени этой лестницы на фоне бело-синей старинной станции заметна была статная фигура мужчины в аккуратном штатском одеянии. Рядом со снующими в полувоенном облачении (убывающими, прибывающими, встречающими и провожающими) – его хорошо сохранившийся довоенный наряд обращал на себя внимание. Он выглядел величавым, спокойным. Только изредка нервозно резкие повороты головы то вправо, то влево – выдавали его нетерпение. Видно было, что он кого-то ждет – ищет среди прибывающих, внимательно вглядываясь в окна вагонов остановившегося поезда, в лица выходивших из вагонов…