– Я, знаете, тоже переписывался… такие хорошие письма писала! После госпиталя мне дали отпуск. Дай, думаю, поеду, проведаю, а там, может, что и выйдет!.. Приехал по означенному адресу… тоже в Москве! Поднимаюсь по лестнице. Звоню. Открывает дверь такая страшненькая женщина, горбатая. "Вам кого?" – спрашивает писклявым голоском. А там под звонком целое расписание – сколько кому раз звонить. И я звонил сколько надо. А она: "Ее нет – уехала. Когда будет – не сказала! – и быстро захлопнула дверь. Я растерялся. Чего делать – не знаю. Тут женщина поднимается по лестнице, открывает ключом дверь… ну, видит, что я как-то так стою. Спрашивает: – "Вам кого?" – Я говорю фамилию, имя, а она: – "Вы кто ей будете?" – "Мы переписывались", – говорю… а она: – "Ты прости ее, милый, она многим писала: Но чтоб не свидеться, а… ты ж видел ее…" Вот какие дела бывают… (отсутствие погон заставило рассказчика внимательно всмотреться в мой китель из необыкновенного материала, замечательно сшитый…) и он на всякий случай добавил: товарищ майор".
В это время появились матросы. Они подозрительно оглядели моего собеседника и спросили: "Не мешает, товарищ подполковник?.."
– Ой, простите, – товарищ подполковник, – извинился за нечаянно "допущенную ошибку" мой собеседник. Я великодушно отпустил ему "грех", добавив: "Спасибо за предупреждение". Тем самым, высоко оценив его сообщение. Он же – на всякий случай виновато попятился и вышел из тамбура. Тогда моряки взялись резво за меня. Пора, мол, подполковник, и отдохнуть – впереди еще вон сколько остановок. Они одновременно указали на расписание движения поездов, прикрепленное к стенке тамбура, и завершили дует такими словами:
– Много курить вредно! Оставьте нам "бычок" (так в те времена называли "окурок"), и на боковую. Мы в курсе, как вы коротали ночь с "принцессой". Говорят, вы не промах… А что мы скажем Зореньке?..
– Я ей все скажу сам. А вы скажите: у вас уже кончились сигареты?
– Что вы! Мы их бережем, как вы велели – праздничный товар!
Я моим оберегателям на всякий случай погрозил пальцем, смотрите, старших обманывать нельзя. Они спешно осенили себя множеством клятвенных знамений, и я, изобразив, успокоенный вид, вошел в вагон. Но стоило прикрыть за собой дверь, как ко мне придвинулся молодой солдат и вкратце изложил свою историю, поглядывая на дверь… видно, мой предыдущий собеседник поведал ему о "морской охране"! Вкратце его краткое изложение короткой истории выглядело, примерно, так: "Он тоже переписывался с девушкой. Письма были со стихами, рисунками… "Он" приехал к "ней", а она оказалось – замужней. И муж ее в это время вернулся – весело было…" Солдат собирался еще что-то сказать, но, видно, его голос услышали моряки, распахнулась дверь – солдатик скрылся в вагонной неразберихе, я жестом успокоил моряков – дверь закрылась, можно было укладываться на наше лежбище…
Фадеич уже устало храпел. Крылов отвернулся на своем месте к стенке. Может быть, тоже заснул. Он любил поспать. А, возможно, так прятался от ответственности за неправильный прогноз во время ремонтных работ в туалете, за свое неверие в Фадеичево и моё – умение…
Я лег, укрылся остатком своего кожаного реглана (основную часть его прихватил на себя Фадеич) – и заснул. Нет, я просто закрыл глаза и долго не мог уснуть – думал…
Ну, о чем я мог думать?! О НЕЙ, конечно. О Зорьке. Мысленно перечитывал ее письма и вносил коррективы в ее облик, предполагаемые поступки. Вот я вхожу в ее комнату. Тихо. Свет настольной лампы едва позволяет рассмотреть комнату. Зоря спит на тахте, укрывшись пледом… нет, это еще не ночь, – поздний зимний вечер. Она просто устала и прилегла отдохнуть. Я тихо ступаю, чтобы ее не разбудить и осматриваю комнату. Насколько мне здесь все знакомо! Книжный шкаф, старинный, красного дерева. В нем книги дореволюционных изданий. А у окна простенький однотумбовый письменный стол. На нем разбросаны цветные карандаши, которыми Зорька недавно рисовала Красную площадь. Из-за кремлевских стен виднеются всполохи салютов. Слева на рисунке ее портрет – улыбка до ушей, в широко раскрытых глазах отражается разноцветье салютных огней – это письмо предназначается мне…
Вдруг хлопнула дверь, я испуганно оглянулся – не разбудил ли этот звук Зорю. Глаза мои открылись, и я понял, что этот звук родился в вагоне – хлопают тамбурной дверью "очередники". Вышедший не закрыл ее за собой, и стало слышно, как моряки старательно корят проводника: – "А ты их не хотел пускать?!" Моряки, наверно, имели в виду нашу троицу. Проводник отчаянно винился: – "Каюсь, ребята, каюсь" А моряки все наступали: – "Так чтобы ты слушался нас…" – "Буду, хлопчики, буду!" – "Закрой лучше дверь, а то разбудишь всех. Разбухтелся! Буду, буду…" Дверь закрыли. Стало тише. Я всмотрелся в соседскую полутьму – не разбудил ли этот шум ребятишек или их маму…
Мама – не спала. Мы встретились взглядами.
– Вас разбудил шум? – спросил я.
– Нет-нет, я давно не сплю, – ответила соседка.
– Мы что – напрасно вернули к жизни этот туалет? Теперь вам стало беспокойно тут. И не отдохнешь?..
– Да нет, я смотрю на вас и все думаю…
Я еще внимательнее всмотрелся в полутемный портрет. Увидел улыбку на ее лице. Она улыбалась одними морщинками: у глаз, возле уголков рта. Но морщинки ее совсем не старили, не портили. Даже наоборот. Они делали ее еще милее, более открытой, интересной.
Я приподнялся, сел, сложил руки на коленях для упора, нагнулся к ней, чтобы не заставлять ее усиливать голос и приготовился слушать. А она накрыла мои руки своими, огрубевшими от стирки, готовки, закаленные трудолюбием и безотказностью, но чувствовалось, что они еще не утратили способности быть проводниками сердечной теплоты, нежности…
– Вы, правда, не видели "ее"? – спросила она тихо-тихо и очень заинтересованно. Я отрицательно покачал головой, а она настойчиво переспросила. – Ни разочка? Даже в щелочку? Честно?
– Честно. А почему это вас так беспокоит?
– Боязно за вас…
– ???
– Вы такой молодой. Чувствуется – положительный. Аккуратный, видно, а ту, в которую влюблены, за которой едете – не знаете. Одни картинки. А жить надо с человеком, "со всей женщиной", как говорится…
– Я знаю… и то, что меня привлекает…
– Не говорите… – пошла в наступление соседка, – Вот вы не знаете: любит она убирать посуду после еды или нет? А это очень важно…
Я не удержался и засмеялся. То ли мой смех, то ли еще что-то разбудило детей – они зашевелились. Мать привычно попригладила, поукрывала их, и они притихли, ритмично засопели. И меня соседка не отпускала из объятий своей материнской заботы.
– Ой, зря смеетесь. Зря… – тихо, но твердо настаивала моя, видно хорошо обученная жизнью, просветительница. Я не мог защищать Зорю в этой плоскости, потому что уборку грязной посуды мы в письмах не обсуждали. И я не мог знать, что Зоренька еще с детского сада не любила убирать за собой… Она, скажем, после еды, с которой очень быстро расправлялась, вскакивала и привычно выкрикивала: "-Закон моря! Последний убирает со стола!" – и убегала к более приятным для себя занятиям. Эта привычка сохранится у Зори по сей день. Но это обстоятельство никак не будет меня смущать, задевать, раздражать, унижать… Мне пришлось объяснить, почему смеюсь. Не над поучениями. И не потому, что безразлично отношусь к грязной посуде и вообще – к неряшливости. Просто я сам люблю мыть и убирать посуду. Еще с детства, А она сказала: – "Это тоже плохо! Женщине может это не понравиться. Она может подумать, что вы ей не доверяете. Знаете, какие есть ревнивые?!"
Пошел разговор о ревности…
… Я вырос в дружной семье, с этим чувством, мне не приходилось сталкиваться. Поэтому слушал рассказ соседки о ее жизни, как недобрую сказку без счастливого конца…
… Злобное тираническое чувство, понимаемое многими, как выражение, проявление… любви! Муж заставил ее бросить работу. Чтобы она постоянно была рядом с ним. А она – учительница младших классов, без детей – тосковала. Когда появились свои дети, он стал ревновать к ним. Упреки, подозрения, постоянный контроль. Она любит мужа, поэтому не уходит. Но никак не может проявить эту любовь. Потому что все время приходится оправдываться, обороняться…
… Она так увлеченно, со слезами на глазах, жаловалась, что даже не заметила, как проснулись дети и, почувствовав что-то недоброе, прижались к матери, стараясь ее как-то защитить от непонятной угрозы, неясно откуда исходящей. Они подозрительно на меня поглядывали. А я попробовал избавить их матушку от боли, которую она сама себе причинила, разбередив незаживающую рану: вынул свои руки из ее, крепко сжимавших мои запястья, мягко погладил тыльную сторону и ладони ее рук… она, словно, очнулась, вернулась из забытья, улыбнулась. Потом кулаками смахнула со щек выкатившиеся из глаз непрошенные слезы. Подхватила полотенце. Легко подняла с лежбища свое надежное женское тело, еще не лишенное гибкости, и проворно преодолев всевозможные "вагонные препятствия", скрылась в тамбуре, ведущему к недавно возрожденному туалету. Да, она еще успела на ходу дать детям указания: – "А вы поберегите дяденьку…" – кивнула она в мою сторону.