Мне до боли стало жалко дежурного по разъезду и особенно его жену, которая из-за меня лишится мужа, а ребенок, который должен вскоре родиться, останется без отца! Мой остывающий мозг корил мою едва теплившуюся совесть за то, что я не отложил поездку "до завтра", и поэтому демобилизованный человек, мой бывший ординарец, не сможет уже никогда, после многолетнего перерыва, обнять, приласкать своих домочадцев! А мой спутник-дружок-минометчик?.. И, конечно же, не забылась и Зоренька, с которой так и не суждено, должно быть, свидеться!
… Никогда – ни на фронте, ни в пустыне, которую пришлось пройти в Китае, – не доводилось так реально ощутить обреченность…
Уже не озноб, а коварное тепло разливалось по телу, оно уже плавило меня, я таял, и будто последний выдох – до моего сознании, как заклинание, донеслось: – "Зоренька ясная…"
Но: то ли буря устала куролесить, то ли Провидение услышало, что я во всем случившемся – виню только себя… и, почуяв, что оно в своих стараниях перебарщивает… – но злая снежная круговерть прекратилась. Все вокруг заметно прояснилось.
Оглядевшись, чтобы понять, куда и как нужно двигаться, ехать, идти или ползти, – я встретился взглядом с уставившимися на меня сигнальными огнями последнего вагона поезда, в который мы уткнулись…
Чтобы обрадовать своих спутников, мне, самому едва способному шевелиться, через "не могу"… пришлось их разбудить. Они от усталости успели уснуть… или замерзнуть? Я их тер, тряс, потом они – друг друга, во всяком случае, с большим трудом они возвратились в полуясное сознание.
Зато разбудить спящих проводников нужного нам вагона – не удалось. Или они принципиально не открывали. Чтобы никого не впускать в переполненный вагон. Там все ехали до Узловой.
Пришлось устраиваться в паровозной (чуть не сказалось: топке) – кабине машинистов. Дежурного мы уже не отпустили, потащили с собой до Узловой, а оттуда с этим же поездом он вернется на разъезд. Жену, чтобы не волновалась, предупредили по телефону.
… Через открытое окошко вместе со снежинками, круто замешанными на пару, в кабину влетало натужное ритмичное дыхание машины. И в этот ритм вплетались слова: – "… поговорим о том, что было, и о том, / Что неизвестной скрыто мглою… / О том, что знать нам не дано./ О том, что чудится зимою… / Через замерзшее окно…" Несмотря на то, что окошко было открыто, в необозримой безразмерной белизне все равно ничего нельзя было разглядеть.
Было еще несколько вынужденных остановок. На узловую станцию мы прибыли с большим опозданием. Опоздали на скорый поезд, который ушел на Москву. Следующего нужно было ждать сутки.
И сутки эти – начались неудачно. Сразу что-либо разузнать о посадке – "где и когда", оформить проездные документы – мы не смогли.
Сразу и остро пришлось почувствовать разницу между военной, хорошо организованной жизнью, и – мирной. В той жизни – мы были "грузом?…" – нас подвозили, погружали, везли, выгружали… А в этой – новой (хорошо забытой – старой)…
… Никто ни на какие наши вопросы вразумительного ответа дать не мог. Настенное расписание движения поездов было все исчеркано-перечеркано. Пробившись к кассе через тела ожидающих, мы увидели затянутое паутиной окошко, с полустертой, но еще хорошо читаемой надписью "Не стучать". Рядом приписка, должно быть, обиженного пассажира: "безнадега"… Поодаль стоявший милиционер, внимательно оглядев нашу солидную, и вместе с тем странную экипировку, добротные кожаные чемоданы, и особенно мой ладный реглан с меховым воротником, закрывающим погоны, необычную мою бороду, палку-трость с загадочными бляшками – сказал: – "Попробуйте, тут один полковник постучал, и ему открыли…" Пушистый меховой воротник, должно быть, заставлял предполагать более высокое звание, чем-то, что было мне присвоено…
… Я попробовал, предварительно смахнув с окошка пыль, старые окурки, паутину – постучал. Но… действительно – "безнадега"! Милиционер виновато пожал плечами и глазами показал на объявление, прикрепленное повыше: "Касса проездными документами не обеспечивает"! Каково?! Что делать? Куда обратиться?
На камере хранения – табличка: "За сохранность багажа не отвечаем"… на титане – надпись: "Горячей воды нет!" На баке для холодной воды – просто: "нет воды".
И… далее – везде – "не курить", "не сорить" "не хлопать дверью", которая не закрывалась из-за обледенелого порога. Кроме того, на входной двери… да на всех дверях – были прикреплены бумажки-объявления, о том, что "Извещать пассажиров о прибытии и убытии поездов по радио не будем. Радио не работает. Будьте внимательны!"…
… Обиженные, разозленные пассажиры черкали, царапали, чем попало эти объявления, расписывали их бранными словами, гасили о них окурки…
Но все старания не в состоянии были зачеркнуть всеобщего отрицания всяческих услуг, всевозможной помощи, даже информации… – сквозь росчерки, грязь, окурочные ожоги – на всех объявлениях настойчиво проступали: "не, не, не… нет!"
– Да-а-а-а… – Гриша Крылов растянул короткое слово, насколько хватило его дыхания, осматривая зал ожидания, как поле боя, плотно усеянное телами, валяющимися на лавках, на полу, в углах (они даже не храпели), казалось, бездыханных, потерявших всякую надежду на что-либо – мужчин, женщин и детей. А когда Гриша снова вдохнул, то добавил: – Придется нанимать дрезину, а иначе отсюда…
Мой бывший ординарец возразил, ни на грамм не прибавив оптимизма:
– Не пойдет – если не замерзнем, то доберетесь к концу отпуска, а то с полпути вертаться придется – вам… я-то вольная птица…
– С таким настроением… – я попробовал, было заразить своих товарищей оптимизмом, ну хоть немножко, но не закончил фразу, потому что сам не знал, даже не мог представить, как и куда – в каком направлении следует сделать первый шаг. И сами собой у меня стали складываться строки: – "Что мне сделать, / Чтоб увидеться с тобой, / Расчудесною моей мечтой…"
– Вы офицеры – вы и придумывайте, а я схожу в одно местечко, – сказал мой бывший ординарец, и чтобы было яснее, нарочито поддернул брюки.
Ушел, и вскоре вернулся с милиционером. Сначала, глядя на виновато улыбающегося Фадеича, можно было подумать, что милиционер задержал его за какое-нибудь "нарушение порядка", а оказалось…
… Милиционер явился, чтобы нам помочь. Возможно, что его вдруг одолела простая человеческая жалость. То ли мы ему чем-то "показались". Он еще раз окатил нас оценивающим взглядом. Чтобы окончательно убедиться в нашей благонадежности (уж очень мы какие-то не такие), и на всякий случай спросил:
– Документы у вас какие есть?
Мое удостоверение его потрясло! Бланк гвардейской танковой армии, корпус Сталинградско-Киевский… Будапештский… Венский… Пражский… Порт-артурский… командируется… (ознакомившись с текстом, он еще раз взглянул на меня!)… подпись – генерал!.. Милиционер только на секунду задержался на том месте, где указывалось мое звание – не полковник и даже не майор. Улыбнулся своей недавней "промашке". Как человек с юмором – глянул еще раз на мой воротник, мне в глаза, понял, что это не игра и… (Мы потом узнали: что он – рядовой участник войны, пехотинец, все время, отведенное ему судьбой на фронте, просидевший в одном окопе под Ржевом, – очень уважает тех, кому довелось сделать на войне гораздо больше, чем он сам)…
… Он, сержант милиции, подтянулся, отдал честь, вернул документ, и решительно сказал: – "Пошли – попробуем…". Он подвел нас к двери с надписью "Посторонним вход строго воспрещен", еще раз подтянулся и ввел нас к дежурному. Милиционер говорил обо мне, о моих товарищах так, будто мы только что спустились с небес, добавив: – "Я все тщательно проверил".
Дежурный – пожилой человек с очень уставшим, плохо запоминающимся лицом – внимательно осмотрел нас, не найдя к чему придраться, задвигал челюстью, губами, словно пережевывал ситуацию и, наконец, спросил:
– Вам обязательно на "скорый"? A-то, вы видели, ожидать сутки негде. Тут пришел "такой"… если не устроит, то пересядете в Иркутске, Красноярске… Я предупрежу там дежурных. Посмотрите. "Такой" – сейчас стоит.
Через служебный ход мы вышли на перрон, у которого стоял состав с надписями на вагонах: "Владивосток – Москва". Поезд, видно, только что прибыл. Но ни в нем, ни вокруг не наблюдалось никаких признаков движения. Все вагонные двери были наглухо закрыты. А поезд, как пришел, мог так же без объявления – уйти?!..
– Подождите, – попросил дежурный, – я поищу главного, – и торопливо – на сколько позволяли возраст и усталость – заковылял к первому вагону.
В это время Фадеич шепнул мне, хитро улыбаясь:
– Видите, мир не без добрых людей?..
… Тогда я понял, что это он привел милиционера, и не очень строго, но все же выговорил ему:
– Обманщик, сказал, что "по нужде"… – я сжал и поднял кулак на уровень его носа, как это делал комдив, когда меня провожал. Но жест получился не таким угрожающим. Тем более, что оправдательный ответ Фадеича оказался очень аргументированным:
– А что разве не было нужды? Добрые люди на дороге не валяются – их надо искать.
Впрочем, вскоре случай опроверг Фадеичеву теорию – и добрые люди явились сами.
Вид поезда не был многообещающим. Каждый вагон гляделся неприступным ДОТом – не состав, а "оборонительная линия"