- Товарищ Климов, чтой-то вы за кирасиров поминали? Это такой полк, что ли, был? - поинтересовался Григорьев.
- А как же!
- А форма какая?
- Весь медный: грудь, спина. А на голове каска. Так все и сверкает. Ну вроде, как бы сказать, живой самовар. Только с усами.
- Здоровый был народ, - подхватил Харламов. - Я ведь тоже в гвардии служил. Знаю.
- Ну? - удивился Климов. - Стало, мы с тобой земляки? Ты какого полка?
- Лейб-казачьего.
- Товарищ Харламов, а много этой гвардии было? - спросил Григорьев.
- Много. Корпус кавалерии и два корпуса пехоты.
- Значит, и пехота была?
- Была. В Петрограде стояла.
- А ну, расскажите, - попросил Григорьев.
- Нехай Василий Прокопыч рассказывает, - сказал Харламов. - Он служил поболей меня.
- Что ж, можно и рассказать, - охотно согласился трубач. - Только ты, сынок, сверни-ка мне закурить.
Вблизи послышались шаги. Все оглянулись. К костру шел Миша Казачок. Он подошел и присел на корточки рядом с лекпомом. В карманах его что-то лязгнуло. Кузьмич поспешно отодвинулся в сторону.
- Слушай, Миша! - сказал он взволнованным голосом. - Ты все же поосторожней. А то и сам взорвешься и людей покалечишь.
Миша Казачок с тихой грустью в добрых глазах молча взглянул на него, поднялся и, отойдя в сторону, прилег под кустом.
- Что-то с Мишей? - спросил боец в черной кубанке. - Вроде грустный какой.
- Не тронь его, - строго сказал Митька. - Коня у него подвалили… Два года ездил… Видишь, страдает, не в себе человек.
- Ну, братцы, слушайте, - начал Климов, сделав подряд несколько жадных затяжек. - Начинаю за гвардию разговор. Было это, можно сказать, самое отборное войско. Да… Вот гляди, какой Харламов здоровый, - сказал он Григорьеву, - а его бы в гвардейской пехоте в первую роту не взяли. Нет. Там были такие, что смотреть страшно. Не то слон, не то человек. Бывало в германскую в атаку пойдут - немцев через плечо штыком, как котят, кидают. У них, у немцев, тоже были отборные войска. Баварская гвардия называлась. Ну, в ту пору, конечно, было много измены. Только бывало нас, то-есть гвардию, на новый участок перебросят, а они, баварцы, уже кричат из окопов: "Эй, русс! А мы уже тут!"
- А много было ваших полков? - спросил Митька.
- Разные были полки. По всей России отбирали, чтобы солдаты были и по масти похожие, и по росту, и по личности. Да…
- А ни к чему все это, - заметил Харламов.
- Эка! - усомнился Митька. - Разве можно набрать целый полк одинаковых людей!
- А что ты думаешь! Ого! - Климов качнул головой. - У меня свояк в Семеновском полку служил. Так у них все солдаты были один к одному: волос светлый, нос с горбинкой… Егеря - те черные, как цыганы, нос редькой… Вру? А вот его спроси, коли я вру! - кивнул трубач на Харламова.
- Он верно говорит, - сказал Харламов.
- Теперича гренадеры, - продолжал Климов. - Екатеринский полк назывались. Ну, те все смугленькие такие, пригожие с виду. Да… Павловцы - так те все курносы. Да вот случай был…
- Начдив едет! - сказал боец в черной кубанке.
Все встрепенулись. Сачков встал, подправил ремень.
- Почему не спите, товарищи? - спросил Морозов, останавливая лошадь подле костра и оглядывая бойцов.
- Да вот сказки сказываем, товарищ начдив, - сказал Климов, поднимаясь и веселыми глазами глядя на начдива.
- Завтра в бой. Надо сил набираться, - проговорил Морозов, ласково глядя на бойцов. - Климов, как до вашего штаба полка проехать? - спросил он трубача.
- А вот этой ложбинкой езжайте, никуда не сворачивайте, - показал Климов. - Может, вас проводить?
- Не надо, я сам. Ну, ребята, смотрите: как буду ехать обратно, чтобы все спали. А не то рассержусь.
Морозов кивнул бойцам и поехал вперед по лощине.
- И до чего душевный человек! - сказал Климов, глядя ему вслед.
- Давай, давай, Василий Прокопыч, досказывай, а то и верно спать время, - заметил Харламов.
- Ну, ладно, - сказал Климов, присаживаясь. - Да, братцы, а на чем я остановился?
- За Павловский полк начал рассказывать. Стал быть, случай там был.
- Ах, да! - вспомнил Климов. - Ну вот, приезжает в этот полк мать одного из солдат, сынка проведать. А взводный такой шутник был: "Как, - говорит, - мамаша, сынка твоего звать?" - "Григорий". Ладно. Построил он взвод и спрашивает: "Ну, который твой сынок, покажи". Ходит она перед фронтом, смотрит. А солдаты-то все, как родные братья: рыжи, курносы, конопаты, глаза светлые и росту одного. Подступится она к одному, к другому - будто ее Гришка, а будто и нет. Ну, тут взводному, видать, жаль стало ее, и он подал команду. Выходит со строя солдат - сын ее, значит.
- Здорово, если не врешь, - сказал боец в черной кубанке.
- Истинный бог!
- Правильно говоришь, - помолчав, начал Харламов. - Сколько народных денег расходовали на эту петрушку. А как пошли с немцем воевать, так ни пушек, ни снарядов, ни винтовок в достатке не оказалось. Сколько за это зря полегло нашего брата…
- Ну, Василий Прокопыч, если уж ты так все здорово знаешь, скажи, за какую такую провинность с кавалергардского полка царские вензеля с погон сняли? - спросил до сих пор молчавший Сачков.
- И за это скажу. Было это, братцы мои, в пятом году, в революцию, - заговорил Климов, беря предупредительно поданную ему папироску. - Сидит это, как бы сказать, царь Николай во дворце и чай пьет.
- Эка загнули! - захохотал басом Кузьмич. - Да разве царь чай будет пить!
- А что же по-вашему?
- Ну, кофий, какаву.
- Мне, конечно, правду сказать, во дворце бывать не приходилось, - возразил Климов, пожимая плечами. - Мимо, верно, не раз хаживал. Да… Ну ладно. Выдул он один чайник, фельдмаршал ему другой несет, а сам докладывает: "Ваше, мол, инператорское, в городе беспорядки, народ бунтуется". Ну, берет царь телефон и говорит в эту… в трубку: "Алё! Это кавалергардский полк? А ну, подать мне живой ногой командира". Ладно. Приходит к телефону полковой командир, а царь ему: "Рабочие бунтують! Приказываю выступить на усмирение". А командир ему в ответ: "На защиту отечества от немца, турки или там кого другого - сполню долг присяги, выступлю немедля, а против народа не могу, душа, мол, не позволяет. На это, мол, полиция есть". Николай-то осерчал, ногами затопал, было разбил телефон. "Это ваше последнее слово?" - спрашивает. "Последнее". - "Ну, как хочете, но в таком разе я с вашего полка вензеля снимаю, а вас самого в крепость на отсидку и без права передач". Вот, братцы, как…
- Были, значит, и с офицеров хорошие люди, - сказал Григорьев.
- А как же! Вот в нашем в пятом драгунском Каргопольском полку был корнет Лихарев, - заговорил боец в черной кубанке. - Ну, он, конечно, не кадровый, из студентов. Офицер, как бы сказать, военного времени. Молодой. И до чего, ребята, чистый, сердечный был человек! Придет бывало во взвод: "А ну, ребятки, давай оружие почистим, а я вам расскажу чего-нибудь. Но только чтоб этот разговор был между нами". Вот мы, значит, чистим, а он рассказывает, глаза нам открывает. При Керенском мы его в комитет выбрали, а в Октябрьскую революцию он к большевикам перешел. Сейчас где-то полком командует. Очень хороший был человек, умный. За словом в карман не лез. Аккурат под Сандомиром в шестнадцатом году случай с ним был. У нас дивизией командовал немец. Фон Крит фамилие.
- Фамилия, - поправил Митька.
- Ну, фамилия, - повторил рассказчик. - Видали индюка, братва?
- Ну, ну?
- Точный патрет этот фон Крит. И вот аккурат перед боем стали к нему прибывать офицеры для связи с разных полков, И наш Лихарев приезжает. А он, Лихарев, после контузии немного заикался. Хорошо. Подходит он к фон Криту и докладывает: "Ваше пре-превосходительство, от пя-пятого д-драгунекого Каргопольского п-полка корнет Ли-Лихарев". А фон Крит так это на него поглядел и говорит: "Что, не могли хорошего послать?" А Лихарев с лица сменился, чуток побледнел и отвечает: "Хорошего, видно, к хорошим, а меня уж к вам".
- Ха-ха-ха! Вот это поддел немца! - рассмеялся Харламов. - Ну, ладно, братва, давайте, верно, спать ложиться, а то скоро светать.
Он взял свою бурку и раскинул ее подле костра.
Бойцы еще поговорили немного и тоже стали располагаться на отдых.
Морозов застал Панкеева и Бочкарева сидящими у костра над котелком кипятку. Тут же на лопухе лежал кусок сахару и ржаной сухарь.
- Чаевничаете? - сказал начдив, спешившись и подойдя к ним.
- Садитесь с нами, Федор Максимович, - радушно предложил Панхеев. - Чай поспел. Только заварки нет.
- Пейте сами, друзья, я не хочу, - отказался Морозов.
Он подошел к костру и присел на попону.
Бочкарев, хорошо изучивший Морозова, сразу почувствовал, что тот чем-то сильно озабочен. Всегда живой и веселый, начдив сидел молча, глухо покряхтывал.
- Ну, как? - вдруг спросил он, повертываясь к Панкееву и пристально глядя на него.
Заметив в глазах начдива знакомое тревожное выражение, Панкеев понял, о чем задан вопрос.
- За сегодняшний день в полку пятьдесят восемь раненых и семнадцать убитых, - сказал он, помолчав.
- Жаль, жаль людей, - с болью в сердце заговорил Морозов, - а тем более жаль, когда несешь потери напрасно… Сегодня ночью, друзья, мы уходим из-под Львова.
- Как? Почему? - в один голос вскрикнули Бочкарев и Панкеев.
- Таков приказ - пояснил Морозов. - Товарищ Ворошилов ездил на прямой провод, требовал отмены приказа. Но некому поддержать. Товарищ Сталин тяжело заболел.