- Я думаю так, Климент Ефремович, - заговорил Буденный, помолчав - снимем его с бригады и предадим суду военного трибунала, чтобы и другим неповадно было. Я ему уже раз говорил, предупреждал.
- А вот возьмем завтра Львов, встанем на отдых и разберемся с этим делом, - сказал Ворошилов. Он поднял голову, услышав чьи-то шаги. - Кто идет? - спросил он.
- Я, Климент Ефремович, - послышался голос Орловского. - Там ребята банку консервов достали и немного молока, - сказал он, подойдя. - Так, может быть, вы с Семеном Михайловичем закусите?
- Ну что ж, прекрасно, Сергей Николаич, - весело сказал Ворошилов. - Только посидим немного. Больно уж ночь хороша. Присаживайтесь с нами, поговорим…
- Я вот поглядел на эту банку консервов, и мне вспомнилась наша студенческая жизнь, - заговорил Орловский, устало приваливаясь к копне. - В Москве, у Дорогомиловской заставы, был дом. В нем помещалось общество трезвости. Мы, студенты, называли его обществом по уничтожению спиртных напитков. Там у них чуть ли не каждый день происходили банкеты. А внизу помещалась дешевая столовка, вернее сказать - харчевня. Содержала ее вдова Алтуфьева. Так мы, студенты, покупали у нее обрезки всякие. Они казались нам с голоду царским кушаньем… Я бы сейчас этих обрезков один полведра съел.
- Так вы идите и съешьте эту банку консервов, Сергей Николаич. Я что-то не хочу есть, - сказал Ворошилов.
- Я тоже не хочу, - подхватил Буденный.
- Спасибо за великодушие, но мне эта банка, как слону горошина, - улыбаясь, сказал Орловский. - Сейчас бы такой обед съесть, какой, помните, закатил старый граф Ростов для этого… для Багратиона.
- А, да… совсем бы неплохо, - усмехнулся Ворошилов. - Так мы и не успели, товарищи, дочитать до конца "Войну и мир"… На чем мы остановились, Семен Михайлович?
- Васька Денисов отбил русских пленных. Я один дочитывал эту главу.
Вблизи послышались торопливые шаги.
- Разрешите, товарищ командующий? - спросил из темноты густой голос Зотова.
- В чем дело, Степан Андреич? - спросил Буденный, повертываясь.
- Получен приказ, товарищ командующий, - произнес Зотов встревоженно. - Ничего не пойму.
- Дайте сюда, - сказал Ворошилов.
Буденный зажег электрический фонарик и, прикрывшись буркой, стал светить Ворошилову, который, взяв из рук Зотова приказ, начал читать его про себя.
- Что? Что такое? Конной армии оставить Львов и итти на Владимир-Волынский? - заговорил он озабоченно. - Нет, нет, этого ни в коем случае нельзя допускать. Это… Я даже не знаю, как это назвать…
- Измена, - тихо, как бы про себя, сказал Зотов страшное слово.
- А зачем нас перебрасывают? - спросил Буденный.
Ворошилов быстро пробежал приказ до конца.
- На Западном фронте противник потеснил наши части, - заговорил он, нахмурившись. - Нас перебрасывают будто бы на помощь Запфронту, тогда как взятие Львова является единственно возможной и лучшей помощью Запфронту. Если мы уйдем отсюда, это вызовет отступление наших войск также и на Юго-западном фронте.
- Ну и приказ! - Буденный с осуждающим выражением покачал головой.
- Приказ - на радость польским панам, - тихо сказал Зотов.
- А кто подписал? - спросил Буденный.
- Троцкий.
- Ох, Троцкий!.. Ну, погоди… - У Семена Михайловича судорожно задвигались руки, его побледневшее лицо стало страшным от гнева. - Что будем делать, Климент Ефремович? - спросил Буденный, пытливо взглянув на Ворошилова.
- Что делать? - Ворошилов провел рукой по взмокшему лбу. - Будем добиваться отмены приказа…
Ночь густела. В глухом лесу, в лощинах, кое-где горели костры. Вокруг них, перебрасываясь словами, сидели и лежали красноармейцы. Когда огонь начинал затухать, один из бойцов поднимался, шел в гущу леса и, возвратившись с огромной охапкой валежника, бросал его на горевшие угли. Тогда вспыхивало веселое пламя, выхватывая из тьмы то кузов тачанки, то подседланных лошадей, привязанных к деревьям, то высокую стену леса.
- Чего бы я съел, ребята, сейчас… - мечтательно протянул молоденький красноармеец в буденовке. - У нас дома аккурат в это время кур, цыплят режут. Вот бы…
- Не зуди, сачок! И так тошно, - мрачно оборвал его Климов.
- Ребята, у кого есть закурить? - спросил Харламов.
- У товарища доктора спроси. У него полный кисет, - посоветовал боец в черной кубанке.
- Он занятый с взводным, - сказал Климов.
Харламов привстал над костром. Кузьмич, замещавший эскадронного писаря, что-то писал, лежа на животе. Подле него полулежал, опираясь на локоть, взводный Сачков.
- Сколько у тебя получается? - спросил Кузьмич, поглядывая поверх очков на Сачкова.
- Значица, так. Пиши: первый взвод - семь человек.
- А Миша Казачок? Он в руку раненный.
- Ехать может?
- Факт. Да он в лазарет нипочем не пойдет.
- Значица, Миша не в зачет… Пиши: девять человек во втором… В третьем раненых нет. Нет, постой, Кирюшку контузило. Пиши: один. В четвертом - восемь…
Кузьмич начал подсчитывать.
- Ребята, как бы наш командир не сгорел, - сказал Митька Лопатин опасливо, показывая на спавшего у костра Вихрова. Он поднялся и подошел к нему. - Ну да, гляди, какая спина горячая. Надо б его отодвинуть… А ну, Степа, помоги! Берись за ноги.
Вместе с Харламовым они перенесли Вихрова, и Митька заботливо подложил ему под голову свою шинель.
- Умаялся в разведке-то, - заметил Харламов.
Оба знали, что Вихров вместе с двумя красноармейцами ходил прошлой ночью в разведку и привел пленного.
Костер ярко вспыхнул. Пламя затрещало, взвилось к самому небу.
- Ребята, чего это вы делаетя? - сердито крикнул Сачков. - Рази можно так? Слышитя? Кому говорю! Соблюдай маскировку!..
- Мне эта маскировка раз боком вышла, - заметил Климов вполголоса. - Было помер за нее со страху.
- Ну? Как же так? - спросил Митька.
- Да очень просто. Почудилось мне, братцы мои, такое, что умру - не забуду.
- А ну, давай расскажи, Василий Прокопыч, - попросил Харламов, подвигаясь поближе.
- Ну что ж, можно, - согласился трубач, - только оставьте кто покурить… Да… Служил я, братцы мои, до революции в Царском Селе, в лейб-гусарском полку, - начал он, поудобнее усаживаясь. - А из всей гвардии в одном нашем полку были серые кони. Ну, о конях потом… Так вот… Был там у меня кум, вахмистр кирасирского полка, Петром Савельичем звать. В отставке по чистой ходил. Уже, можно сказать, совсем старый человек. Один жил, жену давно схоронил. И вот случился у него день рожденья. Аккурат это было перед самой германской войной. "Заходи, - говорит, - Прокопьевич, выпьем по маленькой". Ладно, захожу… Стол накрыт честь по чести. Графинчик, конечно, закусочки всякие разные.
- Эх! - вздохнул Митька.
- Да. Только, гляжу, рюмки стоят. А я с них пить терпеть ненавижу. Я очень даже уважаю со стакана пить. Да… Ну, сели. Выпили по одной, налили по другой. Это ж известное дело: рюмочку выпьешь - другим человеком станешь, а другой человек тоже не без греха - себе выпить хочет. Да… Сидим, значица, выпиваем, разговоры разные разговариваем, Вот кум и говорит "Пес с ними, с рюмками, с них только немцы пьют. А мы давай уж по-русски - стаканами". И сейчас это он рюмки и графинчик со стола снимает, а заместо них становит стаканы и гусыню. Это четверть так называлась. "Вот, - думаю, - да! Вот это по-нашему". Тут мы двери закрыли, чтоб к нам ненужный человек не зашел, и пошла глушить! Кум разошелся, всех своих полковых командиров в лицах представляет. А он на это дело был мастер. Чисто в тиятре сижу. Ну, пьем день, другой. Кто-то к нам стучался, да мы не отворяли. Сидим себе выпиваем, старину вспоминаем. Кум держится. Я тоже вроде виду не показываю. Вдруг слышу - музыка заиграла. Наш полковой марш. К чему бы это? Выглянул я в окно, братцы мои, да я покачнулся! Гляжу: едет наш лейб-гусарский полк и весь, как есть, на зеленых лошадях! Ну, тут все во мне в смятенье чувств пришло. Враз протрезвел. "Батюшки-светы, - думаю, - до зеленого змия допился!" А они идут и идут, и, как есть, все зеленые. "Кум! - кричу. - Петр Савельич! Гляди, гребтится мне или взаправду?" Кум глянул в окно, с лица сменился и мигом тверезый стал. "Пропали, - говорит, - мы с тобой, Василий Прокопыч. До змия допились. Сейчас гореть начнем". Ну, тут я живо смотался и в казарму до фельшера побежал. Только забегаю, а вахмистр навстречу. "Ты, - говорит, - сукин кот, где проклаждался? Тут война началась, а тебя, чорта, днем с огнем не сыскать". Я говорю: "Больной". А он: "Какой такой больной! А ну, дыхни!.." Ну, тут все и объяснилось. Командир полка-то приказал за ночь всех лошадей перекрасить в защитную краску. Понимаете? Да… Вот как мне эта маскировка далась, - под общий смех закончил трубач.
- У вас, Василий Прокопыч, видать, с того разу и нос покраснел? - ехидно заметил Козьмич.
- Он у меня отроду красный, - спокойно заметил трубач. - Только вот под старость вроде начал синеть.
- А что это "лейб" обозначает? - спросил Митька.
- А пес его знает! Лейб - и все тут.
- Ты у лекпома спроси, он ученый, - шепнул Митьке лежавший рядом молоденький красноармеец Григорьев, тот самый, что вспоминал про цыплят.
Но Митька воздержался. С некоторых пор он стал относиться критически к учености "доктора", так как сам сильно понаторел за последнее время.
- Товарищ доктор, вы не скажете, какое это такое слово "лейб"? - спросил Григорьев.
- Лейб - значит лев, - не сморгнув, ответил лекпом. - Ну, здоровый такой человек. Знаешь, в гвардии какие люди служили? С одного двух таких, как ты, можно сделать.