- Спасибо, мамаша. Ну, куда я с пирогами!
А с другой стороны чьи-то руки уже протягивали ему кувшин молока.
"Вот народ! - думал Митька. - У самих есть нечего, а последнее отдают".
- Слышь, сынок, бери табачку, - предлагал старый шахтер, подавая ему полный кисет. - Сам садил. Крепкий. Продерет по самые шпоры… Да нет, нет, весь бери. У меня много, - говорил он, видя, что Митька берет на закурку.
Внезапно в толпе произошло движение. Здоровенный парень в шахтерской блузе, сидя на небольшом пузатом коньке и доставая длинными ногами почти до земли, пробивался к бойцам.
- Эй, братва! - кричал он. - Где тут принимают в буденную армию?
- А ты кто таков? - спросил Ступак, глядя на парня, который, сидя на подушке вместо седла и вдев ноги в веревочные стремена, норовил пробраться к нему.
- Коногоны мы, товарищ. На шахте работали.
- И много вас?
- Много… - парень повернулся и показал рукой в сторону поселка.
Оттуда, болтая руками и ногами, подъезжали всадники.
- Ну, так становитесь, ребятки, к сторонке, - спокойно распорядился Ступак. - Начальство вот приедет, разберется.
Шахтеры подъезжали, спешивались и отводили лошадей с дороги, по которой непрерывным потоком шла конница.
- Что за войско? - вдруг раздался над Ступаком молодой знакомый голос.
Взводный оглянулся. Около него, с любопытством поглядывая на шахтеров, остановились Буденный и Ворошилов.
- Разрешите доложить, товарищ командующий, - взводный вытянулся и отчетливым движением старого служаки приложил руку к косматой папахе. - Вот эти ребята желают до нас поступить.
- Ну что ж, это хорошо, - сказал Семен Михайлович, переглянувшись с Ворошиловым.
Он спешился, передал лошадь Феде и, размяв затекшие ноги, подошел к притихшим шахтерам, которые во все глаза смотрели на него.
- Так, значит, товарищи, хотите к нам поступить? - спросил он, прищурившись.
- Хочем!.. Желаем!.. - загудели в ответ голоса.
- Это, конечно, дело хорошее, - заговорил Семен Михайлович. - И нам хорошие бойцы нужны. Но знаете ли вы, ребята, что такое Конная армия? У нас первое условие, закон такой: мы рвемся вперед. Бойцы у нас лихие, кони хорошие, а у кого плохой - умей достать у противника… Но кто пойдет назад, кто будет панику разводить, тому мы рубим голову. Так вы и знайте. И кто не выдержит такого режима, такой дисциплины, у кого гайка слаба, кто на себя не надеется, тот сматывайся сейчас же, чтобы после не было неприятностей. Нам нужны только герои…
Митька видел Семена Михайловича, но не слышал, что он говорит, и хотел было продвинуться поближе, но вдруг кто-то окликнул его.
К нему подходил знакомый шахтер.
- Лопатин, здорово! - приветливо сказал он, крепко пожимая руку товарищу. - Ты как здесь?
- А я уж второй год у Семена Михайловича.
- Что это у тебя конь такой худой? - спросил шахтер, проводя рукой по острому крупу лошади.
- Чешем, брат, чихнуть некогда. Двое суток не расседлывал. Совсем кони подбились, - сказал Митька.
- Где бурку-то взял?
- Трофей.
- Ох, видно, и дали вы духу кадетам!
- А что? - Митька сбил кубанку совсем на затылок.
- Да тут такая паника началась, как вы на Сватово ударили. В момент кадеты убрались. Даже спалить ничего не успели. А тут еще Луганск восстал… А вашу Никитовку, слышно, спалили.
- Что? - Митька побелел. - Откуда слыхал?
- Не слыхал, а видел. Зарево-то всю ночь горело… А ты бы домой заскочил. Тут и восьми верст нет…
Митька и сам хотел было раньше отпроситься у взводного, но постеснялся. Теперь это решение укрепилось у него окончательно. Он попрощался с товарищем и направился к Ступаку. Взводный поворчал для проформы, но, будучи добрым человеком и хорошо понимая душевное состояние Митьки, отпустил его.
- Ты только гляди, Лопатин, к кадетам не попади, - говорил он, сердито хмуря светлые брови. - Там, может, еще пооставались.
- Не таковский.
- Ну, гляди…
Митька вскочил в седло, поправил кубанку и помчался домой. Уже выезжая из поселка, он услышал позади себя громкие крики и оглянулся. На возвышенности около рощи колыхались, красные знамена и густо чернел народ. Там возникал митинг…
Оставляя за собой степь с заснеженными вышками давно покинутых шахт, Митька ехал знакомой дорогой. Сердце его замирало от предчувствия встречи с родными. Но радость свидания с матерью и Алешкой омрачалась тем, что он после первых слов должен был сказать им о смерти отца. "А может, не говорить?.. Нет, рано ли, поздно ли придется сказать. Так уж лучше теперь", - решил он.
Думая так, он въехал в поселок и сразу заметил происшедшую вокруг перемену. Вон и рощи нет. На месте ее торчат обгорелые пни… Постой, а где колокольня? Колокольни тоже не было…
Он остановил лошадь и осмотрелся. Вокруг лежали занесенные снегом развалины, источавшие горьковатый запах пожарища. Кое-где виднелись уцелевшие белые домики без окон и дверей, с израненными осколками стенами. Кругом было пустынно и тихо. И только вдали, на окраине, сиротливо вился белый дымок.
Озираясь по сторонам, Митька поехал шагом вдоль улицы. Вдруг он вздрогнул и остановился. За полуразрушенным палисадником стоял, широко раскинув руки и уронив на грудь голову, голый, распятый на стене человек.
С внезапно возникшим чувством тревоги Митька погнал лошадь вперед.
Еще издали он увидел знакомую белую мазанку. Он спешился и повел лошадь через лежавшие на земле сорванные с петель ворота. Лошадь всхрапнула, вытянув шею, осторожно простучала копытами по обледеневшим доскам.
Во дворе было пусто. У дверей в мазанку валялось ржавое ведро с выбитым дном. В вырытой снарядом воронке желтела подмерзшая сверку вода. Ветер шевелил обрывком газеты, лежавшим подле скамейки. Митька нагнулся, машинально взял газету и сунул в карман - курить ребятам.
В это время сквозь щелку в дверях на него испуганно смотрел, приоткрыв рот, маленький белокурый парнишка.
Митька привязал лошадь и пошел к дому. Дверь распахнулась.
К нему с диким криком метнулся какой-то вихрастый мальчишка в ватной солдатской фуфайке.
- Митька! - повторял он. - Митька!..
- Алешка!.. - Митька нагнулся, поднял голову брата и заглянул в его светившиеся голодным блеском глаза. - Братишка, а я тебя и не узнал. Какой ты худой да длинный, - обнимая и целуя его, говорил Митька.
- И я тебя, Митька, сразу не узнал.
- А мамка где?
Алешка ткнулся носом в пропахшую конским потом лохматую бурку и заплакал тихо и жалобно.
- Ну, что ты? Ну, что ты, дурачок? А еще шахтер! - торопливо успокаивал его Митька, а у самого в предчувствии непоправимой беды слезы уже слепили глаза. - Ну, не плачь, братишка. Мамка где? Говори!
Алешка поднял на него заплаканное лицо и, чуть шевеля губами, тихо сказал:
- Померла.
- Померла? Родная моя!..
Митька, задохнувшись, провел рукой по лицу. На его смуглых щеках проступил белые пятна.
- Болела? - спросил он дрогнувшим голосом.
- Побили ее. Солдаты. Калмыки у нас стояли, - всхлипывая и дыша открытым ртом, заговорил Алешка. - Они всё до нее приставали. А потом дознались или кто доказал, что вы с батей в буденной армии. Били ее, проклятые. Сапогами… Она сначала все кровью кашляла…
- Давно померла?
- Месяца два… У нас, Митька, кадеты много народу побили. Колькиного отца, учителя Ивана Платоновича, и еще много других шомполами до смерти забили… Дядю Ермашова к стене гвоздями приколотили.
- За что?
- За Аленку. Ее калмыки сильничали. А он на них с ножом… А Аленка утопилась…
Митька, схватив брата за плечо, страшными глазами смотрел на него.
- Утопилась?
- Ага. В пруде… Ой, Митька, больно! Чего ты мое плечо жмешь? Пусти!
- Говори дальше, - приказал Митька, опустив руку. - За что поселок спалили?
Алешка всхлипнул; размазывая слезы по грязному лицу, начал тихо рассказывать:
- Как кадеты заладили отступать, наши шахтеры хотели по ним ударить. Оружие подоставали. Я тоже батину винтовку вырыл, им дал. Дядя Егор бомб понаделал. А кадеты дознались, кого саблями посекли, кого с винтовок. А потом, как убрались, давай с орудий по поселку палить. Весь народ поразбежался. А я с бабкой Дарьей, - она теперь у нас живет, - в погребе сидел… Ох, и плохо было! - Алешка вздохнул с лихорадочной дрожью. - Митька, а ты чего один?.. Ну, чего молчишь? Где батя наш?
Страшным усилием Митька сдержал готовые брызнуть слезы. Он ласково посмотрел на Алешку и погладил его вихрастую голову.
- Давай сядем. - Он сел на скамейку и посадил брата рядом с собой. - Батя, - сказал он, помолчав, - занятый сейчас. Он при Семене Михайловиче.
Алешка доверчиво посмотрел на брата. На его ввалившихся щеках вспыхнул румянец, мокрые глаза заблестели.
- При Буденном?
- Ага. Отлучаться ему никак не можно. Там первое дело быть всегда наготове, - авторитетно говорил Митька, а сам думал: "Матери нет… Никогда не увижу…"
- Он что, командиром? - спросил Алешка, тронув его за рукав.
- Командиром.
- И саблю носит?
- Носит.
- И эти… как их… у него тоже есть? - показал Алешка на шпоры.
- Шпоры?
- Ага.
- А как же!
Алешка слез со скамейки, присел и худой черной рукой позвенел колесиками репейков.
- Митька, а Митька!
- Чего?
- Возьми меня с собой, Митька… а? Верно, возьми. Я вам с батей помогать буду. Эти вот шпоры чистить буду. Гляди, какие они у тебя ржавые да грязные.
Митька нежно посмотрел на него и, поиграв вспухшими желваками на скулах, заговорил убедительно: