Огонек спички птахой забился в фонаре сложенных просвечивающихся ладоней, на мгновение вырвал из темноты половину нахмуренного лица Варчука и потух. Тихо, словно от ветра, скрипнула калитка.
Сафрон остановился.
- Кто там?
- Это я, - отозвал стариковский женский голос.
"Мать Варчука", - узнает Дмитрий. И как сквозь туман в воображении увидел сгорбленную, засушенную бабушку, которую, обобрав до нити, Варчук выгнал из дому. Только благодаря Аграфене снял угол, и то подальше от своего дома: все меньше будет ходить.
- Иди, Петр, в дом. Я через минуту зайду. - Под шелест шагов неуверенно, словно ощупывает землю, постукивает палка.
- Добрый вечер, сынок. С праздником тебя, - дрожит безрадостное несмелое слово. Так, будто оно кого-то просит и боится, боится.
- С праздником, мама, - металлически натягивается голос. - Вы не могли лучшего времени выбрать, только теперь, когда гости?
- Я думала, сынок, в праздник…
- Мало чего думали. Не посажу же я вас за стол вместе с людьми.
- А зачем мне за стол… Отсиделось мое. Я к челяди пойду. Холодно у меня в доме. Сырость в кости заходит. Вспомнила, как мы вместе жили, как я тебя растила… Ты не сердись. Я к челяди пойду. Софья меня не обидит.
- Еще чего не хватало! Увидит кто из гостей, так и начнет плести за глаза. И так мне с вами… До каких пор вы будете мои пороги обивать? За угол же плачу. Катанку купил. Так вы взяли себе в голову, что денег у меня как половы - лопатой гребу.
- Сынок, я же тебе все, все отдала.
- Отдали! - перекривил. - Заберите себе то, что отдали. Будто не знаете, что вашу землю бедняки отрезали. Хватит выедать мне глаза своим добром. Было, да загуло.
- Сынок! - Дмитрий услышал такой тоскливый вздох, что невольно и сам вздохнул. - Я же тебе мать, а ты ко мне хуже, чем к скотине. Ненужной стала. Я и самая бы хотела скорее умереть. Так живой не войдешь в землю. Я же тебя своим молоком кормила…
- Хорошо! - вскипел Сафрон. - Пусть я у вас ведро молока выпил. Завтра вам Софья принесет полнехонькое ведро. Хватит? Уходите! - И быстрые шаги сердито затопали по крыльцу.
"Какой ужас, какой ужас этот Сафрон!" - охватил голову обеими руками Дмитрий. Он даже подумать не мог, что могут быть на свете такие бесстыдные слова к матери, к женщине. "Надо будет чем-то помочь старушке… А Марта не выходит… Никогда он по-доброму не отдаст за меня. Это не человек…" - и не нашел нужного определения Варчуку.
Войдя в дом, увидел опьяневшего Сафрона, что сидел возле Созоненко и горячился, подергивая усы.
- Не признаю такого права. Земле хозяин нужен, а не бездельник. Да я ее, земельку, как гречневую кашу, ложкой бы ел. Да я бы за нее свою душу на куски порезал. - Пьяная слеза смочила редкие ресницы.
"Свою порезал бы или нет, а чужую не пожалел бы", - подумал тогда.
- А ты не по правде сделал. Не денег мне жаль…
Созоненко стер густой пот с красного лица и хрипло рассмеялся:
- Поступай по правде - глаза вылезут. Не наше это дело, не доходное.
Не стыдясь людей, к Дмитрию подошла Марта, бледная и подавленная. За каждым ее движением голодными глазами следил Лифер Созоненко. Дмитрий перехватил этот жестокий взгляд с втиснутыми в зрачки красными отблесками ламп и так посмотрел на лавочника, что тот мелко замигал ресницами и отвернулся.
И сразу же Дмитрий ощутил на себе скрещение любопытных, настороженных и злых взглядов богачей. Откидываясь назад могучим, еще не заматеревшим станом, он с ненавистью окинул острым взглядом всю светлицу. Казалось: несколько пар глаз, то выпирая из глазниц, то вывинчиваясь, вот-вот лопнут от натуги и злобы.
"Ну-ка кто первый поднимет голос и руку", - без боязни пружинилось мускулистое тело. Тогда он не пожалел бы разнести в щепки крепкие дубовые стулья о кулаческие головы. Но силу Дмитрия в селе знали, и сейчас никто не отважился сцепиться с ним. Не прощаясь ни с кем, не спеша и горделиво вышел из дома. На крыльце его догнала Марта. Охватила руками за плечи и, наклонившись, повисла на шее, всем телом прислонилась к парню.
- Дмитрий, судьба моя! Ой, Дмитрий! Я думала: счастье на всю жизнь осветило меня. А оно уже за тучами.
- За какими там тучами. Ну, не плачь. Скорее этого Созоненко, как щепку, на колене переломлю, чем тебя уроню.
И Марта с боязнью отклонилась назад: она никогда не думала, что у ее возлюбленного может быть такой страшный взгляд и такая ненависть.
- Без тебя, Дмитрий, нет жизни мне… Ты сам не знаешь, какой ты дорогой, самый лучший на всем свете…
- Марта! - угрожающе отозвался от порога Варчук. И девушка испуганно метнулась в сторону.
Тотчас заскрипела калитка, и Сафрон, обгоняя Дмитрия, бросился к воротам.
- Вечер добрый, Сафрон Андреевич! - послышался веселый голос.
- Тише, тише, Емельян, - предупредительно зашелестела темень…
ІX
Словно в холодное, покинутое птицей гнездо возвращался Дмитрий домой.
Твердой рукой коснулся ворот, и крохотный искристый бисер изморози начал таять на пальцах. Прикоснулся мокрой ладонью ко лбу - он аж пылал от жара.
Вздохнув, с ясеня упало подрезанное осенним холодком созвездие листьев, и сразу же дерево зашелестело, затужило, обсевая землю своей не увядшей красотой.
"К утру совсем осыплется ясень", - подумал с сожалением и ощутил, понял, что сейчас вокруг изменяется и обновляется природа, что это последняя осенняя ночь нынешнего года: завтра выпадет снег, и на припеке тонкими струйками будет пробиваться сквозь него благоухание затвердевшей земли и винный дух опавшей листвы.
"О чем я думаю", - скривился от внутренней боли. Прислушивался к печальному шороху, а все казалось: вот-вот выйдет из темноты Марта, бросится к нему, как когда-то в саду.
В доме за столом сидел Мирошниченко, внимательно пересматривал стопку книжек. Дмитрия встретил насмешливым взглядом.
- Что, хорошие кони у Варчука?
- Стоящие, - ответил сдержанно, уловив насмешливые нотки в голосе Свирида Яковлевича.
- Иду я, Евдокия, улицей, - обратился к вдове, - и сам своим глазам не верю: на бричке Варчука сидит Дмитрий. Раскраснелся, вид радостный. Поравнялся со мной - даже не поздоровался.
- Я вас не видел, Свирид Яковлевич.
- Где там было увидеть! Мелкий в глазах стал. Голова закружилась: ведь на бричке самого Варчука удостоился прокатиться. Это честь какая! А потом еще и гулять пришлось с кулаками. Хотя шиш, хоть полшиша от них удостоился получить. Или может, расхваливали, задабривались?
- Свирид Яковлевич, попросил меня Карп…
- Попросил, попросил! - с нетерпением перебил Мирошниченко, и в его больших глазах двумя дугами вспыхнули жаркие капли. - А ты и обрадовался? Гордость свою труженическую на рюмку променял. Ты знаешь, как твоего отца упрашивал Сафрон в революцию зайти к нему? Он не только рюмку поставил бы Тимофею. Но твой отец, а мой верный друг, сказал нему: "Зайду, Сафрон, к тебе. Всенепременно зайду, когда твое отродье буду с корнем вырывать. А для панибратства не переступит моя нога твоего порога".
Кровь бросилась в лицо Дмитрию, его аж качало от жгучих ударов словами. И только один шаткий довод мог выставить против них: я же ради девушки, ради своего счастья поехал к Выручкам. Но скажи это Мирошниченко, и он еще резче секанет: "Что же это за любовь твоя, если ради нее топчешь свою гордость, на уступки с совестью идешь. Мелкая это любовь, заячья".
И это будет правда. Было стыдно и больно. Упоминание об отце живым укором въедалось в разрозненные течения мыслей.
- Что же тебя потянуло к ним? - теперь рослая фигура Мирошниченко, будто поднималась над Дмитрием. - Может, хлеб там лучше, чем твоя мать выпекает наработанными руками? Так как он, тот кулаческий хлеб, на бедняцких слезах замешанный. Или может, таким коням позавидовал, у самого душа потянулась на легкий достаток? Науку начал у Варчуков изучать?
- К чертовой матери ту науку! - и себе рассердился Дмитрий. Побледнел, только уши горели, как угольки. - Чего вы мне глаза колете? Вы знаете, что у меня сейчас на душе делается? Варчук мне как собаке "здравствуй" нужен.
И мать уже не узнавала своего Дмитрия - таким он стал злым и упрямым. Это был не ее сын, а Тимофей в час бушующего гнева.
- А ты чего это голос поднял, будто правда на твоей стороне? Совесть заговорила? - выделил каждое слово Мирошниченко. - Имел смелость с кулаками гулять, имей теперь смелость посмотреть людям в глаза. Гляди, чтобы потом поздно не было… Не то что за всякую подлость, - даже за всякий нетвёрдый шаг - придет время - тебе нужно будет дать отчет… Знаю, на какую дорогу могут вывести такие прогулки. А за тебя я отвечаю. Перед памятью Тимофея отвечаю. Поэтому й зашел. Обломают парня, думаю, как рябину осенью, сдерут шкуру как лыко, а потом, жалкого и ненужного, выбросят людям на смех.
- Меня не обломают. Руки короткие.
- Кто его знает. Такие слова я не раз слышал. Не таких обламывали. Отдаст Варчук за тебя Марту. Породнишься с ним - и оглянуться не успеешь, как станешь кулаческим подголоском.
- Эт, зачем об этом говорить, - больно исказилось лицо Дмитрия. Одно упоминание о Марте тяжелым гулом отозвалось в сердце и в голове.
Мирошниченко пристально посмотрел на Дмитрия и замолчал. Потом присел к столу, где двумя стопками лежали книжки, уже ровным голосом сказал:
- Эти книжки, Дмитрий, зашвырни куда подальше, в печи сожгли. Не пачкай об них рук, - показал на меньшую кучку.
- Почему? - подошел к Свириду Яковлевичу, аж плечом задел его плечо.