Когда открыли дверь, из светлицы ударило крепким самосадом, самогоном, яблоками и распаренным едким потом.
Гости плотно зажали три стола. От иконостаса через две стены потекло потемневшее золото и серебро икон, под иконами в больших рамах теснили друг друга старые фотографии, на камине пучеглазо смотрели красные голуби с подведенными белой глиной ногами.
- Кажется, Дмитрий пришел, - встал хозяин с покути и одобрительно посмотрел на Карпа.
- Добрый день! - остановился Дмитрий, рассматривая Варчука.
Белая, подпоясанная тонким плетеным поясом сорочка облегала худое, костистое тело Сафрона. На черном клинообразном лице остро горбился, сразу же от надбровья, большой нос и обвислым тонким косяком врастал в смолистые волнистые усы. Под черными, без блеска, глазами двумя круто выгнутыми цыганскими сережками вытянулись фиолетовые отеки.
- Знал я твоего отца, покойника Тимофея. Крепкий хозяин был. Правда, революция выделила ему помещичьей земельки, - снизил голос. - Но чего же не брать, когда дают. Правду я говорю? - обратился к гостям, а рука почему-то задрожала и пальцы беспокойно, пауком, забегали по скатерти.
- Если помещичью - можно, а если нашу, то другой вопрос, - запустил покрытые топленым салом длинные пальцы в буйный каштановый чуб Яков Данько. - От помещичьей и я бы не отказался.
- Почему бы нет, - засмеялся кто-то из гостей.
- Садись, Дмитрий, гостем будь, - приглашала Аграфена Варчук, пышнотелая, белокурая молодая женщина, раскачивая широкий колокол табачной юбки.
Сидеть выпало напротив Карпа и счастливой, раскрасневшейся Марты. Чувствовал себя неловко, так как почему-то казалось - все смотрели на него. Был тяжелым и неуклюжим, но, выпив две рюмки, осмелел и снова перепугался, почувствовав под столом касание девичьей ноги.
- Марта, это гусь или гусыня? - строго допытывался Карп, раздирая руками жирную гусятину.
- Сам ты гусь, - фыркала Марта, посматривая на Дмитрия.
Самогону было вдоволь, и сдержанный улей загудел сильнее и снова притих, когда хозяин с рюмкой обошел все столы. Шел важно, запрятав под черными усами властную улыбку.
- Пей, Сафрон. Когда хозяин пьет - о новом заботится, бедняк - последнюю сорочку пропивает, - звякнул рюмкой о рюмку опьяневший Данько, и самогон плеснул на домотканую, с красными пружками скатерть.
- Не кричи, Яков, - поморщился Сафрон. - Пьешь ты, как… Половина вытечет. Бочку выпей, а капли не пролей. Так хозяева пьют. И не болтай лишнего, - закруглил тонкими губами всю рюмку и так резко откинул голову назад, что усы, надломленные над уголками рта, охватили вилкой острый клин подбородка.
- Яков своего не прольет, то он чужое только может.
- Не умничай! - гаркнул Данько на Денисенко. - Не раз тебя из беды вывозил. - И его скуластое лицо налилось кровью.
- Ты и добро помещичье вывозил, аж кони из шкуры лезли, - не утихал подвыпивший Денисенко.
Данько сердито посмотрел в уголок, быстро провел пальцами по длинным бровям. Бранное слово чуть не сорвалось с уст, но сразу же, передумав, рассмеялся и глаза налились самодовольной улыбкой:
- Даже пианину вывез. Служила насестом для кур. И такой у меня одна курица, рябенькая, была интересанткой, что только есть слезала с клавишей - все играла. Театр, да и только. Ну, потом чертов сельстрой забрал-таки пианину у меня… А кто в те времена не вывозил? Не зевай, говорят, Хомка. Жаль, что скоро тогда комитетчики начали свои порядки устанавливать, чтобы наш брат не очень старался. Так я красный флажок приладил на телеге - и, скажи, во все экономии и господские имения начали пропускать без слова. Хоть целый дом вывози…
- Цыц, старый. Не мели лишнего. Начальство из округа сидит!
- Начальство?.. Для кого начальство, а для нас Петр Крамовой. Свой человек!..
- Сельсовет наш… Мирошниченко, значит, страшнее этого начальства, - успокоил жену Данько подвыпивший Сичкарь.
- Этот Мирошниченко домирошникуется, - мрачно пообещал Данько.
- А меня не обидели? Душа перетлела. Лучшую земельку как языком корова слизала. - Рыжие усы высокого Данилы Заятчука вскочили в чью-то черную бороду, казалось - подожгли ее, громко чмокнулись губы.
- Не надо беспокоиться. Гулять же пришли, - остановил их Сафрон. Он пил и не пьянел. Большие глаза настороженно и высокомерно осматривали гостей.
- Такой сундук своей дочери приготовила, что парой лошадей с места не сдвинешь. Одних кожухов… И красный романовский, и белый, и черный, и крытый…
- И я по самую ляду забила. Пусть не жалуется на родителей.
- Покупал мой старик коня, и купил, приехал домой - а это кобыла.
- Га-га-га!
- Цыц, старая, не срами среди людей. Это конь новомодный.
- За твое здоровье, Дмитрий, - остановился Сафрон у их стола. - Слышал, слышал, что в отца весь пошел. Хозяйничай, корнем в землю врастай - это сила наша, - и чокнулся рюмкой.
Марта чуть не выскочила из-за стола и, скрывая радость, подала голос:
- А со мной?
- Можно и с тобой, мазунья , - сузились глаза Сафрона. - Чтоб счастливой была.
- В ваших руках мое счастье, - встала и притворно вздохнула.
- В божьих, - поднял вверх черный указательный палец. - Я не враг тебе. - И снова голос стал рассудительным и строгим, словно ставя перегородку. Но Марта уже не заметила этого.
"Слышишь, дорогой мой?" - говорил взгляд девушки.
- Чего же ты загордилась, как поросенок на вальке? - подтолкнул ее тремя пальцами Карп.
- Посмотри, как Ларион Денисенко "восьмерки" пишет. - Широкоплечий, весь заросший растрепанным колесом волос, отяжелевший мужичонка пристально целится глазами в дверь, но, сделав два шага вперед, неизвестной силой оттолкнулся к скамье.
- Ух, ты, холера, - настороженно удивлялся Ларион и снова пристально целился на щеколду.
В сенях Марта обвила руками Дмитрия:
- Слышал, слышал, что сказано?
- Да слышал. Увидят еще, - отвел девушку от себя.
Над крыльцом висели тяжелые кисти связанной в пучки калины. Неяркий предвечерний луч солнца с открытой калитки просветил Марту, Дмитрия и потух - кто-то с улицы затворил калитку.
- Выберу время, когда старик раздобрится, и скажу ему о нашей любви. Слышал, что о тебе говорил…
- Кто его знает. Старика твоего не раскусишь спроста. Его слово слушай и прислушивайся. Услышишь одно, а в нем еще другое есть, как орех в скорлупе, - оперся рукой о грецкий орех.
И вдруг вздрогнула девушка, обернулась к воротам: с улицы размашисто зазвенел балагурский колокольчик.
- Неужели к нам? Неужели к нам? - искривилась от боли.
Растворились ворота.
Украшенные цветными лентами, подлетели под крылечко задымленные шпаки, и Митрофан Созоненко в шапке-макитре встал с телеги, за ним потянулся высокий, выше отца на целую голову, Лифер. Он сразу же злостно захлопал на Дмитрия.
- Марта, родители дома? - вытирая пот с рыжего лица, усеянного большими конопатыми веснушками, старый Созоненко подал девушке ржавую руку.
- Дома, - обернулась, вздрогнуло плечо и, наклонив голову, девушка повела гостей в дом. Гусем проплыл весь в черном Лифер, смотря свысока вниз.
"Ворон ворону глаз не выклюет. Вот и просись теперь", - засосало внутри Дмитрия. Сошел с крыльца и тяжело опустился на небольшую сыроватую скамейку, затененную вишняком.
От болезненных мыслей что-то обрывалось в нем и казалось - вечер становился беспросветным и тяжелым, как туча. Одинокая звезда мотыльком двоилась в глазах. На миг растворилась входная дверь, и обрывки пьяных голосов долетели до Дмитрия.
Из сеней вышел Сафрон, пошел к воротам и долго, как пятно старого портрета, чернел в рамке раскрытой калитки. Вокруг него все больше густела синь, и наконец темнота проглотила неясный высокий контур. Еще кто-то переступил порог.
"Будто окружное начальство… Как его?.. Почему же Марта не выходит? Где-то Лифер прицепился, как репейник. Гнилье трухлявое. Еще посмотрим, чья возьмет. Врешь, чтобы я девушку в руки барышника отдал…"
- Кого высматриваете, Сафрон Андреевич?
- Да…одного гостя, - тихо с паузами отозвался голос Варчука.
- Наверное, важного? Вижу: несколько раз выходили. А вы спроста не будете… - заклокотал смешок, и Дмитрий не расслышал последние слова.
- Гость порядочный.
- Не Емельян ли Крупяк?
- Он. А ты откуда знаешь?
- Еще бы не знать.
- Он на Покрова иногда заскакивает ко мне. Это дорогой для него день.
- Еще бы не дорогим был. Спасли тогда Емельяна. В двадцать первом дело было… Навряд, чтоб он сегодня прибыл.
- Что-то случилось? - глуше зазвучали тревожные нотки.
- Нет… Емельян, кажется, на повышение пошел, - и в тех последних "ш" зашипела плохо скрываемая зависть.
- Парень шустрый.
- Какой там шустрый! Безрассудный! Разве он имеет право приезжать сюда на Покрова? Чтобы люди видели? Детское хвастовство. Мирошниченко как пронюхает… Тоже мне упрямство.
- Ну, ты этого не говори. Смелый! А когда ко мне приезжает, то никакой дурной глаз не увидит.
- Теперь не смелость, а осторожность имеет больший вес. Не те времена.
- Так что же с Емельяном?
- Слышал краешком уха: в Винницу послали его погостить. Там в отделе Академии наук Отамановский сидит - мужчина не без интереса. Прямо на глазах ожил, с тех пор как Грушевский из-за границы вернулся.
- Что-то прохладно стало, идите в дом.