- Коль сам бог послал нам вас в награду за наши страдания и вы остались с нами, можете вы мне объяснить, какой смысл русским нас выхаживать? - не унимался Луггер. - Я много думал об этом. Ведь как мы там ни хоронимся, но нечего скрывать: мы, тяжелораненые отходы, навоз… В дальнейшем мы уже ни к чему не пригодны. Не проще ли было бы нас распять, как это делали в добрые времена Римской империи? Пленных оставлять только крепких и выносливых.
- Что правда, то правда! Сейчас хозяева положения здесь русские. И все мы принадлежим им. Какими бы они ни были добренькими, они, естественно, и это совершенно закономерно, окажут первую помощь своим раненым, а не людям второго и третьего сорта, - сказал Штейнер.
- Вот как! - вскричал Курт. - Это же подло! Вы не хотите вступать в контакты с русскими? Они же ваши коллеги! Где же ваше пресловутое человеколюбие?
- Ишь как вы повернули! - сердито, с брезгливым недоумением посмотрел в его сторону Луггер. - Любопытно.
- В самом деле, Луггер, почему бы вам не сделать благое дело? - спросил несколько напыщенно Штейнер. - Я отлично понимаю, что с духовым оркестром они вас встречать не будут, почетный караул не выставят, но чем черт не шутит… А?
- Пожалуй, можно попробовать, - Луггер оглянулся на дверь комнаты.
- Оденьте халат, - посоветовал Штейнер, - так будет лучше, да и вернее.
Луггер усмехнулся и, нахлобучив поверх шинели грязноватый мятый халат, взял костыли и торопясь заковылял к окну.
Сумерки усугублял морозный воздух; пейзаж получался немного дрожащий, и сквозь давно немытое стекло в тусклом рассвете едва виднелись черные фигуры, плотным кольцом окружавшие виселицу. Люди стояли неподвижно, и было что-то жуткое в этой окаменелости толпы, созерцающей казнь, покажется, само это утро, морозное и неприветливое, создавало атмосферу, самую подходящую для исполнения смертных приговоров.
- Наших вешают, - глухо произнес Луггер, и голос его дрогнул, словно имитируя дрожащий за окном воздух.
- Проклятье, - отозвался Штейнер. Потом, помолчав, добавил: - Итак, наше дело дрянь.
А Луггер все стоял и стоял у окна, не в силах оторвать взгляд от того, что делалось на площади перед госпиталем.
- Это поджигатели, - сказал он через некоторое время.
От ужаса его взгляд обрел почти невозможную зоркость; напрягая глаза, оа умудрился прочесть надпись на фанерной доске, болтавшейся на груди у повешенного.
- Ну мы, благодарение богу, ничего не жгли, - облегченно ответил Штейнер. В его голосе появилась надежда на спасение.
- И все же лучше бы их расстреливали, - сказал Луггер и отошел от окна.
- Перестаньте ныть! - крикнул Штейнер. - Вы не пастор, да и мы не ангелы! Мы дерьмо! У русских есть все основания вздернуть нас на виселицу за тот ад, который мы им устроили. Тсс, - шепотом добавил он, - кажется, сюда идут.
Дверь со скрипом отворилась, и вошли двое солдат-санитаров. Минут за десять они установили печку-бочку из-под бензина, затем вывели в окно железную трубу, затопили, и вскоре промерзшая палата стала наполняться теплом.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
- Ты меня задушишь, Толя! Давай в самом деле поговорим о нашем будущем. Придет время, будешь генералом или полковником, - поддразнивала Вика. - Я почему-то верю в это.
- Пой, ласточка, пой! - проворчал Михайловский. - Теперь война, жив остался, и слава богу. К тому же я человек обидчивый, малоорганизованный, неуправляемый, лентяй, люблю полежать, помечтать, вечера проводить за преферансом или пасьянс раскладывать. Короче говоря, дряблая амеба! Не умею приказывать и ненавижу получать приказы. Сугубо гражданский человек. Равный среди равных. Скверный организатор.
- Слишком демократичен?
- Не только это. Есть люди как наш Нил, он прекрасный человек и по своим природным качествам - военная косточка. Всего может добиться. Я же предпочитаю быть самому себе хозяином. Хочу после войны заняться пересадкой сосудов. Сама знаешь, у меня накопился большой материал по ранениям крупных артерий. И мне, в общем-то, много не нужно: чтобы ты всегда была со мной, нарожала кучу детей. И еще - лаборатория, виварий на полсотни собачек…
О своей неприспособленности к армейской жизни Михайловский говорил совершенно искренне: лишь война заставила его надеть погоны. Попав за полгода до ее начала, на ученье в стрелковый полк, он почти сразу почувствовал себя белой вороной. Старший врач послал его с письменным донесением к начальнику санитарной службы корпуса. На его беду, тот разговаривал с кем-то из командиров. У них было по две шпалы, а у Михайловского, одетого в хлопчатобумажное, бывшее в употреблении обмундирование и кирзовые сапоги, - четыре квадратика на петлицах. Продолжая курить, он подошел к корпусному:
- Прошу прощения, не вы ли будете Головтеев Порфирий Степанович?
Тот неприязненно оглядел его сверху вниз, продолжая разговаривать. Когда Михайловский снова обратился к нему, он рявкнул:
- Я занят! Ждите!
Заставив порядком подождать, он наконец спросил:
- Чего надо?
Прочитав донесение, расписался на конверте и негромким ровным голосом крякнул:
- Вам, товарищ младший врач полка, во-первых, надлежит обучиться, как обращаться к старшему по званию и по должности. Извольте отойти и подойти ко мне как полагается.
Михайловский было подумал, что коллега шутит, но, взглянув на его лицо, осекся. Он отошел в сторону и выкинул папиросу.
Пять раз корпусный начальник гонял его взад и вперед, а потом еще минут десять читал ему нотацию: "В армии нет мелочей", - и приказал ему через три дня сдать зачет по уставу внутренней службы. Обзывая его последними словами, Михайловский шагал в расположение полка. Несколько отойдя от потрясения, он понял, что, быть может, Головтеев по-своему прав. Но Анатолий Яковлевич уже был ассистентом клиники, привык к почтительности, уважению. Возможно, на этом и закончилось бы его представление об армейской жизни и время стерло бы обиду, но вскоре вся страна облачилась в военную форму.
В августе сорок первого, года его назначили ведущим хирургом в госпиталь к военврачу второго ранга Нилу Федоровичу Вербе. Облик Вербы напомнил Михайловскому Головтеева, и он сразу помрачнел. "Если будет меня муштровать так же, как тот чертов "тигр", во что бы то ни стало добьюсь перевода в другое место, хоть младшим врачом полка", - подумал он. Как назло, Верба на следующий день решил проверить весь личный состав госпиталя в стрельбе по мишеням из пистолета и автомата.
- Чему вас только учили? - загремел он, когда очередь дошла до Михайловского; тот умудрился промазать все двадцать раз. Подозвав шустрого военного кадрового фельдшера, Верба приказал ему обучать Анатолия Яковлевича до тех пор, пока тот не будет попадать в "яблочко".
- Никаких отговорок! Я не хочу, чтобы какие-нибудь случайные гитлеровцы прикончили и вас и раненых, как они уже сделали в одном госпитале под Минском. Понятно?
Михайловский обиделся, но покорился: не хотелось ударить в грязь лицом перед молоденькими краснокрестовскими сестричками. В "яблочко" он, конечно, так и не попал, но рядышком несколько пробоин все-таки удалось сделать.
- Ну, что же! - рассмеялся Верба, когда Михайловский сделал последний выстрел. - Так я и предвидел. Когда-нибудь, при случае, будете меня благодарить. Фрицы на испуг вас не возьмут! По рукам, Анатолий?
- Возможно, вы и правы, - нехотя согласился он, разглядывая Вербу: белый подворотничок, прямые жесткие волосы, коротко подстриженные на висках, до блеска вычищенные хромовые сапоги.
Со стрельбища он отправился в операционную, и за сутки на его столе сменилось одиннадцать тяжелораненых. Придя в отведенную ему комнату, он наскоро проглотил остывший ужин и, распорядившись, чтобы его разбудили ровно через час, тут же заснул.
Ему и прежде, в мирное время, на дежурствах по экстренной хирургии в клинике приходилось работать сутками, почти не отходя от стола. Но бывало это не часто. А теперь дни и ночи мелькали с перерывами на короткие промежутки в три - пять часов сна.
Нет, не сразу он спустился с высот мирной жизни. Со многим он никак не мог примириться, и особенно с тем, что неопытные хирурги, порой решали судьбу раненого, ни с кем не посоветовавшись. Как-то, ловко и быстро удалив селезенку, он подошел к соседнему столу, где один из его молодых помощников заканчивал ампутацию голени.
- Почему ампутировали? - спросил он.
- Так ведь раздроблена вдребезги. - Голос помощника звучал уверенно.
Михайловский наклонился, поднял из большого эмалированного таза отнятую конечность, внимательно осмотрел.
"Можно было спасти", - подумал он. Посмотрел на хирурга и, как мог спокойно, спросил, не гильотинным ли методом тот ампутировал голень?
- Конечно, - с гордостью ответил хирург. - И не первую. Я наловчился за пять минут делать высокую ампутацию. У меня легкая рука, все говорят. Вот глядите, Анатолий Яковлевич. - Он сбросил резиновую перчатку и обнажил сильную с длинными пальцами кисть. - Ну как? Нравится?
- Не очень, - с усилием произнес Михайловский. "Сколько же этот бедолага напортачил! - подумал он. - Если немедленно не унять, бог знает сколько он еще наделает калек!"
На следующее утро он собрал всех хирургов госпиталя, чтобы поговорить с ними о скороспелости некоторых показаний к ампутации.
"Только спокойнее, - убеждал он себя. - Главное - не мудри и не ищи состава преступления. Этим делу не поможешь. Ты не прокурор и не следователь из трибунала, а старший товарищ. Добрая половина из них военно-полевой хирургии и не нюхала. Если мы не объединим усилия, толку не будет. Мелкими придирками можно лишь довести людей до исступления".