- Оперативное лечение окклюзии… окончательное решение этой большой проблемы еще недостаточно изучено… однако в ряде случаев имеются… По имеющимся данным… Михайловский… Советский Союз…
- Что ты на это скажешь?
Луггер посмотрел на бутылку и улыбнулся. Налил изрядную порцию. Дружба с вином началась у него во время войны - в зимних боях сорок первого года под Москвой. Там он и пристрастился к алкоголю. "Без полярного пайка, - говорил он много позднее, - вряд ли я выдержал бы все тяготы зимней кампании". Вернувшись из лагеря для военнопленных в Западный Берлин, он был недоволен: кроме суррогатной водки и дрянного пива, ничего не было.
- Я полагаю, что пора приступить к контактам с русскими. Вообще говоря, что бог ни делает, все к лучшему. Нам повезло…
- Кому - нам?
- Что ты ко мне пристал? Тебе повезло! Тебя устраивает такая формулировка? На чем я остановился? Вспомнил… Если бы на этого хирурга кто-то сверху крепко нажал и он бы тебя вздумал оперировать, заведомо зная…
- Стоп! Ты противоречишь себе. Выходит, что он все-таки поступил честно?
- Честность, лицемерие, трусость, героизм, осторожность - все эти так называемые этические проблемы относительны, когда дело касается жизни и смерти человека.
- Но…
- Помолчи! Чудесное качество, когда один человек разглагольствует, а другой внимает. Далеко не все обладают им. Есть вещи, о которых мы, врачи, не пишем, не говорим даже родной матери. Нет такого медика, у которого не было бы собственного кладбища. У одних оно меньше, у других - больше…
- К чему ты все это говоришь?
- Достигнув известности, престижа, материального благополучия, врач начинает лавировать, задумываться. Что ему даст раскрытие "белых пятен"? Не всегда можно абсолютно точно провести границу между "дозволено" и "не дозволено", между "пользой" и "вредом", между "риском" и "отчаянием". Сколько на моем веку уже было эпохальных открытий, которые потрясали весь мир. А в результате? Новое - забытое старое! Ты скажешь, что я, как и этот великий хирург, твердолобый консерватор. Возможно. Антибиотик! Эра! А любой врач чурается их. Почему? Аллергический шок! Большая медицина иногда вместе с пользой наносит такой вред населению, что трудно даже представить, во что это обходится.
- Но так рассуждать бессердечно, - взмолился Штейнер. - К кому же тогда обращаться? К знахарям? К колдунам? Шаманам?
- Смотря с какой точки зрения рассматривать эти явления? Вот ты занимаешься изучением действия взрывной волны. Это может иметь значение для военных целей?
- Я как-то не задумывался. Искусственные плотины. Открытая разработка ископаемых…
- Наивный человек! Вряд ли теперь есть раздел науки, так или иначе не соприкасающийся с военными аспектами. Некоторые мои коллеги - травматологи, гематологи, бактериологи - уже много лет разрабатывают темы военного значения; на допуск к ним наложено табу!
- Я ученый! Я люблю свою работу, и мне страшно подумать, что я как-то причастен к тому, о чем ты говоришь.
- Ладно. Я вижу, ты устал. Выход один - обратиться к русским, и чем скорее, тем лучше. Это я возьму на себя. У меня друг в советском посольстве, я заменил ему хрусталик.
- Ты уверен, что на это не потребуется много времени?
- Когда дело касается здоровья, русские действуют энергично и смело.
- Реклама гуманности?
- Называй, как хочешь.
Вопреки опасению Штейнера, русские очень быстро откликнулись на его просьбу.
Накануне приезда советского хирурга в Западный Берлин Луггер навестил Штейнера, и тот снова мучительно пытался и не находил в себе мужества спросить, много ли Луггер знает людей, которых в таких случаях удачно оперировали - без ампутации ноги. Слова могут лгать, но проницательный Луггер видел не только напряженное, неподвижное лицо, сжатые губы друга, видел, как Штейнер ритмически тихо постукивает ногой, - он чувствовал, что Генрих что-то недоговаривает. Наконец Штейнер будто осилил себя и, избегая взгляда Луггера, сбиваясь на каждом слове, сказал, что его не столько страшит сама операция, сколько наркоз.
- А что, если я не проснусь? - наигранна бодрым голосом обратился он к Луггеру. - Ведь бывает же такое. - Он умолк, с тревогой ожидая ответа Ганса, и на его лице отразилось жалкое подобие улыбки.
Луггер слушал его с удивлением, недоверчиво. "Почему это он вдруг проявляет такое малодушие? Кто успел напичкать его сомнением?" - недоумевал он.
- Кто придумал? - резко повысив тон, спросил Луггер.
Штейнер на секунду замялся.
- Что придумал? - несколько натянутым голосом, с каким-то странным выражением, не поднимая головы, повторил Штейнер, рисуя на полях газеты каких-то забавных человечков, цыплят, собачек, телят - все одноногие. Смысл рисунков был ясен. - Ты меня совсем не слушаешь, - сказал он укоризненно. - Это невежливо.
- Прости! - Луггер не на шутку рассердился. - Не морочь мне голову, - решительно и грубо отрезал он. - Тебе кто-то нашептал про наркоз? Пари держу, что так. Сколько я тебя знаю, ты был всегда и во всем в высшей степени рассудительным, разумным, деловым, а главное - проницательным человеком. Никак не ожидал. Сдурел. Постыдись. Завтра приезжает Михайловский. Хочешь, я буду рядом с тобой, в операционной. Попрошу Михайловского, полагаю, что он мне в этом не откажет. Хорошо?
Штейнер слабо улыбнулся.
- Эх, Ганс, я ведь, ей-богу, от чистого сердца, а ты на меня накидываешься, - с горечью ответил он. - Человек я или нет? С кем же мне еще советоваться, как не с тобой? - Он устремил напряженный взгляд в одну точку, словно в объектив фотоаппарата.
- Ну, хорошо, хорошо! - Луггер сел рядом, с ним. - Довольно об этом. Успокойся. Давай лучше выпьем по рюмочке. А-а? - Он засмеялся и прижал к себе руку Штейнера. - Ума не приложу, с кем я буду играть в кегельбан, пока ты будешь валяться в клинике.
- Будем надеяться, что это ненадолго.
Настойчиво, с железной логикой Луггер убеждал, что канули в вечность времена, когда наркоз был опасен, теперь есть врачи-наркотизаторы, искусно владеющие своей специальностью, имеется новейшая аппаратура, современная операционная - настоящий заводской цех со всевозможной всевидящей аппаратурой, следящей за артериальным давлением, пульсом, дыханием, сердечной и легочной деятельностью.
- Ты от меня ничего не скрываешь еще, дитя мое? - закончил он шутливо.
- Я устал, - со вздохом закрыл глаза Штейнер. Слова, сказанные Луггером, и ободрили, и смирили его на какое-то время. Он не трус, но он немного устал, ожидая.
Луггер давно знал и любил Штейнера, был искренне привязан к нему, вместе с ним прошел большой кусок жизненного пути, и разговор с другом оставил в нем тяжелый осадок. То, что ему сказал Генрих, не могло быть настоящей причиной его подавленного состояния, полного горечи. Ему пришла в голову мысль рассказать о душевных переживаниях Штейнера Михайловскому, однако, поразмыслив, он отказался от своего намерения. Вероятно, Михайловский и сам разберется во всем этом. Штейнер бывший офицер, воевавший во Франции, в Польше, в Советском Союзе, пробывший пять лет в лагере военнопленных, испугался смерти. Нелепо! Генрих может обмануть кого-то другого, но не его. Почему Штейнер не был с ним откровенен? Неужели перестал доверять?
…Сон бежал от Штейнера. С полуночи до рассвета он лежал в постели, охваченный чувством горя и страха. Боли в ноге шли раскаленными волнами.
Некий бойкий безымянный автор написал ему, что в Америке, в Калифорнии, у профессора Уайта операции, которую хочет сделать Михайловский, дают хорошие результаты в сорока процентах, тогда как в Советском Союзе успешны всего лишь пять с половиной процентов.
Перечитав несколько раз письмо без обратного адреса, Штейнер помрачнел. Его состояние было на грани духовного и физического истощения. И все же он взял себя в руки - нельзя поддаваться на удочку негодяя. Пытаясь не терять самообладания, он всеми способами старался умерить свое волнение, говорил себе, что писал ему безусловно не друг, а враг, наделенный убогим умом. Но вновь и вновь перед ним возникало множество вопросов. Что скажет Михайловский, если, извинившись, отказаться от его помощи? Почему появилась анонимка? Не поторопился ли он, доверив себя Михайловскому? А если это шантаж? Штейнер уже очень давно взял себе за правило - принимать людей такими, какие они есть. Он был связан с Луггером дружбой не банальной, а настоящей мужской, глубокой. "Почему он так старался меня подбадривать? Значит, сам не убежден, что все кончится благополучно. Впрочем, я тоже хорош гусь, не собираюсь же на погост! Довериться только Гансу, остальным молчок. Какая дикость!"
Оставалось одно: крепиться и ждать и перестать отчаиваться. Казалось, ни один человек, кроме Штейнера и Луггера, не должен был знать, что Штейнера будет на днях оперировать Михайловский. И все же очень скоро об этом затрубили газеты. Как бы то ни было, столь сложная операция служила подходящим поводом для выражения всякого рода сомнений в ее исходе. То, что произошло, говорил Луггер Штейнеру, не могло быть случайностью, а заблаговременно подготовленной провокацией и жестокостью. Хотят скомпрометировать Михайловского.
Штейнер проклинал свою судьбу. Все вновь и вновь она ставила его перед альтернативой. Если он откажется от Михайловского, это будет пощечина не только хирургу. Послужит предлогом для раздувания превосходства медицинской науки в Америке. Может, еще раз посоветоваться с верным Гансом? Тот безоговорочно станет на сторону Михайловского. Штейнеру хотелось, чтобы его пожалели, чтобы кто-нибудь говорил ему успокоительные слова. И все же после ухода Луггера настроение Штейнера несколько улучшилось.