Но однажды она проснулась ночью оттого, что вспомнила! Так хорошо вспомнила, что, казалось, даже чувствует это - как жарко. Юля спала, укрывшись с головой. Марина, кажется, тоже. А ей так хотелось скинуть эту пахнущую прелым сырую дерюгу, разметаться. Лечь на спину. Вдруг стала кашлять! Она старалась удержаться, чтобы никого не разбудить. Но кашель сам вырывался. И Женя… - она еще не хотела, боялась понять, почему ей жарко, почему кашляет… Нет, она не заболела! Здесь нельзя болеть - сразу отправят в крематорий. Конвоир заставит саму взобраться на телегу похоронщиков, уже полную замерзших трупов, и ее повезут вместе с ними. Не заболела. Женя изо всех сил сдерживала кашель. Уже не только чтобы не разбудить. Чтобы его не было. Она не заболела. Утром будет вместе со всеми стоять на "аппеле". Пойдет в каменоломню. Будет там, как каждый день, долбить, крошить камни. На "аппеле" она стояла. А перед глазами плыли круги. Сперва из-за ограды выскакивала маленькая точка и сразу начинала разбухать, шириться; став большим кругом, исчезала. Но уже выскакивала другая. Тоже спешила раздаться и улететь. И когда вышли из лагеря, эти круги не отставали. Они были на снегу, на спинах идущих впереди. В каменоломне стало совсем невмоготу. Не было сил поднять кирку. Марина только и делала, что заслоняла. И когда пересчитывали, устроила "продленную передышку". Но это не помогло. Ей было плохо. Очень плохо. Обратно в лагерь Марина с Эльзой ее вели. Этого нельзя. И Женя знала, что нельзя. Но сама не могла. Ни за что не могла. Может быть, конвоир не очень вредный. Идет впереди. Не снимет автомата… Потом Женя соображала только, что стоит на "аппеле". Что плетется к бараку. Протягивает руку за хлебом. Что Марина с Юлей помогают ей вскарабкаться на нары. Эльза тоже поднялась к ним. Она что, врач? Выслушивает. Без трубки, конечно, только приложив ухо. Выстукивает пальцами. Ночью Марина прикладывала ей к губам тающий снег. Но это не помогало. Все равно хотелось пить. И было жарко. Когда зазвенел гонг и все кругом стали быстро слезать, она тоже хотела… вместе со всеми… Но повалилась обратно на доски. Пусть они идут. Она не может… Марина что-то говорила. И Женя старалась, очень старалась слушать, понять. - Лежи. Один день болеть можно. Понимаешь? Можно. Женя хотела кивнуть, но не было сил. Потом она удивилась, что уже светло. А она лежит. Одна в пустом бараке. И нары совсем пустые. Только в том конце, где место всех трех бригадирш, - одеяла. Настоящие ватные одеяла. И настоящие подушки. Голове на такой подушке, наверно, очень мягко. От света и белого инея на стене стало больно глазам. Женя их закрыла. Ждала, пока пройдет эта резь. Очень хотелось пить. Она говорила себе, что надо спуститься вниз. Побрести, держась за нары, к двери, открыть ее, а там, у самого порога - снег. Ничего, что грязный, утоптанный. Можно набрать целую горсть. Есть его. Она лежит. И очень хочет пить. А ей протягивает на ладони чистый, рыхлый снег… она сама. Не та, что лежит, а та, что была дома, давно… Но этого ведь не может быть… Она же и есть та самая, только здесь, в лагере. Силой разомкнула веки. Никого. Она лежит одна на этих пустых нарах. Только в том конце, где места бригадирш, высятся настоящие одеяла и подушки. И все равно, как только снова закрывала глаза, та, прежняя Женя опять протягивала ей на ладони чистый снег. Потом почему-то стало шумно. Оказывается, уже вечер и все вернулись. - Ну как ты? - Марина потрогала ее лоб. Совсем как мама… - Давай спустимся за хлебом. Женя удивилась, что забыла про хлеб. Даже не хочет есть. Но Марина уже поднимала ее. Она спустится. Хотя очень гудит в голове и ноги совсем не слушаются. Спустится. А хлеб отдаст Марине… Но Марина опять не взяла. Скормила ей. Маленькими кусочками клала в рот, вместе со щепотками снега. Только не такого белого, как ей днем протягивала та, давняя она. - Завтра тоже не пойдешь на работу. - Нельзя же. - Поменяемся платьями. Я надену твое, с твоим номером, и Марта отметит, что ты работаешь, а болею я. - Но Марта… - Ей подсунули записку, что советуем ничего не замечать. Иначе пусть пеняет на себя. Не надо, чтобы Марина так рисковала. Она ей это скажет. Обязательно скажет. Еще немного отдохнет… Но как дотащиться завтра до каменоломни?.. Ведь даже до двери, за хлебом, еле доплелась. И то держась за нары. А с другой стороны Марина вела. - Только утром ложись на другое место, чтобы дневальная видела - болеет другая. А на четвертый день - теперь она лежала внизу, платье с ее номером надела Эльза - в барак вошел офицер. И конвоиры… За ней! Марта выдала! Дневальная докладывает… Сейчас офицер прикажет… Конвоиры двинулись сразу по обоим проходам. На ходу стаскивают с нар подстилки - пустую мешковину из-под сенников. Соломенную труху все сами давно вытряхнули - она сыпалась на лежащих внизу, и в ней водились паразиты. Выпало! Из одной подстилки что-то выпало. Конвоир поднял. Хлеб! Крохотный кусочек хлеба. - Шайс! - И швырнул на пол. Дневальная, наверно, заберет себе. Приближаются сюда… - Лос! - Это ей. Чтобы поднялась. Она выползла. Старалась стоять прямо, только прислонившись к нарам. Рукой закрыла Эльзин номер. Конвоир стащил подстилку. Вытряхнул. Ничего нет. И в соседней. И в верхних. Они пошли дальше. У бригадирш тоже ищут? Сбросили на пол одеяла. Разрезают подушки! Нашли! Они что-то нашли. Кажется, у Лидиной бригадирши. А ведь… ведь Лида должна ей "организовать"… Теперь все свалит на Лиду. Женя хотела крикнуть, что бригадирша требовала, иначе бы не взяла ее на работу, а у Лиды обмороженные ноги. Но только смотрела, как они разрезают одеяло. Все три одеяла. И все три подушки. Больше, кажется, ничего не нашли. Все равно офицер в ярости. Что-то приказывает дневальной. Уходят. Значит, приходили не за ней… Но оттого… оттого, что могла… уже теперь, сейчас… - задрожали ноги. Только бы офицер не заметил… Прошел мимо. И конвоиры прошли. Один ее стукнул. Просто так, чтобы не пройти впустую. Но она не упала. Вышли… А ноги все еще дрожат. Женя хотела лечь, но дневальная велела помочь ей вытаскивать подстилки во двор. Женя поволокла. Оказывается, их сжигают. Конвоир поджег те, что дневальная уже вынесла. Она бросила наверх свои. Поплелась за другими… Хлеб, который конвоир швырнул под нары, достался дневальной. И Женя старалась не смотреть, как она ест. Выволакивала из барака пустую мешковину и бросала на тлеющий костер. Думала только о том, что сейчас опять ляжет. Пусть на совсем голые доски, но ляжет… Вечером, когда все вернулись, она узнала, почему был обыск. Лида рассказала. Надзирательница заметила, что одна девушка что-то сунула себе в башмак. Оказалось - колечко. Нашла где-то зашитым. Сразу призналась, что взяла его не себе, а бригадирше. Та, конечно, отрицала. Все равно их увели, обеих. И пошли с обыском в барак. На "аппеле" унтершарфюрер объявил об этом всему строю. Что за присвоение не принадлежащих им вещей сегодня были казнены две женщины-"хефтлинги". (Она уже давно привыкла, что так называют их, заключенных.) Если подобное повторится, вместе с виновными пойдет вся бригада. Чтобы этого избежать, каждая должна следить за работающей рядом. В качестве предупредительной меры он всех, кто работал в камере одежды, переводит в карьер. Оказалось, Лида этим ничуть не расстроена: - Ноги зажили. И будет же в конце концов весна. - Она накрылась с головой и сразу уснула. А Женя спать не могла. Ждала Марину. Наверно, ищет, кто завтра поменяется с нею, Женей, платьем. И Женя словно только теперь поняла. Нет, она и раньше понимала. Но ей было очень плохо, и она не думала об этом. Что если бы Марина позавчера, когда она еще не могла даже подняться, не поменялась с ней номером и она должна была бы стоять на "аппеле", потом тащиться в каменоломню, - она бы не дошла. Еще по дороге свалилась бы, и конвоир приставил бы автомат к затылку… А она жива! Лежит здесь, вместе с живыми, а не за бараком с мертвыми - уже посиневшая, закоченевшая, откуда похоронщики кинут на свою телегу и увезут. Скорее бы Марина поднялась, легла рядом. Женя ей скажет, что понимает, все понимает! Марина ее спасла. Не только сейчас. Без нее она бы тут не выдержала, давно бы не выдержала. Кругом все уже спали, когда Марина наконец привычно втиснулась рядом. - Завтра тебе придется идти работать. Но хоть в тепле, в камере одежды. Туда набирают новых. - А ты? Она не ответила. И Женя повторила: - Ты тоже будешь? - Сперва выздоровей. А там посмотрим. - Но если бригадирша потребует ей "организовать"?.. - Не потребует. Теперь там будет Бригитта. Она своя. Утром на "аппеле" встань рядом с ней. Знаешь, как она выглядит? - Знаю. - И спохватилась: - Спасибо! Она же не это, совсем не это хотела сказать! Что понимает, все понимает! Но почему-то не могла. Словами, даже шепотом - не могла. А Марина сейчас уснет. И она вдруг шепнула: - Моя бабушка, баба Рина, была еврейка. И отец… Марина, наверно, не расслышала. - Моя бабушка… - Ну и что? - Когда нас сюда привезли, в самый первый день, велели… шаг вперед… - Они всегда с этого начинают. Хорошо сделала, что не вышла. Часто тех, кто шагнул, отправляют прямо в газовую камеру. Иногда в ту, еврейскую половину лагеря. Там еще хуже. Это Женя знала. Теперь уже знала… - И все равно, - Женя зашептала еще тише, - временами мне кажется - может, тем, что не вышла, я как бы отреклась от отца, бабушки. Но ведь мама и вторая бабушка… - Ты не отреклась. И не изменила никому. Это фашизм разделил твоих родителей. Это он делит людей, целые народы на хороших и плохих… - Марина помолчала. - Одного только, наверно, никогда не пойму: что же такое звериное может быть в человеке? Ведь все они - эти эсэсовцы, конвоиры, надзирательницы и, наверно, даже те, которые открывают кран с газом, - на вид тоже вроде люди. Сними с них эсэсовскую форму - и не отличишь от других людей. Как же они могли поддаться внушению, что одни люди хуже других? А как упиваются возможностью издеваться, убивать.