Наверно, потому стала такой странной. Перестала разговаривать, - кто-то ей сказал, что, разговаривая, человек тратит много сил… И каждый вечер тайком мерит ниточкой толщину ног, не похудели ли еще больше… Лида вначале нарочно с нею заговаривала. Чтобы заставить ее отвечать. И мерить не давала. Только не помогло это. А Марина уверяет, что надо делать вид, будто они ничего не замечают - ни этого молчания, ни того, что она проверяет худобу, ни постоянно испуганного ее взгляда, даже когда смотрит на них, своих. Чтобы Вика сама не поняла, что с нею творится неладное, и не испугалась еще больше. Хватит того, первого раза… …Тогда Вика еще не была такой. Они притащились из каменоломни насквозь мокрые и замерзшие, целый день шел дождь со снегом. Теперь дрожали, построенные для вечернего "аппеля", ждали, когда придет унтершарфюрер. Лида, конечно, не удержалась, чтобы не сказать: - А в России уже давно лежит настоящий снег. Вика ответила недовольно: - Еще и морозы нужны? Мало этого проклятого дождя? - Она посмотрела на трубу. - Завтра тоже будет лить. Дым книзу клонит. - И вдруг испугалась: - Что со мной?! - Она, кажется, забыла, что стоит в строю, что конвоиры могут услышать. - Я же про этот дым! Как про обычный… Что клонит вниз. Про этот… - И затряслась, повторяя: - Про этот… Про этот дым… - Женя, заслони! - Марина обхватила Вику, зажала рот. Они ее держали вдвоем с Лидой. А Вика билась в их руках и все повторяла: - Я ж про этот дым… Про этот… С того вечера и стала такой странной. А Марина говорит, единственное, чем можно ей помочь, - делать вид, что ничего не происходит. Может быть, даже нарочно просила Вику поделиться своим хлебом, чтобы показать, что считает ее не такой уж страшно худой. А Женя ей этот кусочек вернет. Конечно, вернула бы. И Марине вернет. И Лиде. Завтра, как только получит свою порцию, отломит кусочек и отдаст Марине. Послезавтра - Лиде. Потом опять Марине. После этого три, нет, четыре дня будет съедать всю порцию, а потом опять отщипнет и подсунет Вике. Не пришлось… Назавтра, когда они тащились обратно в лагерь, Вика вдруг странно покачнулась - в первое мгновенье показалось, что она хочет что-то сказать Марине на ухо, - и повалилась. Лицом в снежную жижу. Они с Мариной кинулись ее поднимать. И Лида помогала. Но Вика все равно валилась обратно - то ли не понимала, что должна подняться, то ли ноги совсем не держали. Их обходили, кто-то чуть не наступил на Вику, - останавливаться нельзя, конвоиры будут бить за нарушение строя. И действительно, Бешеный стал их бить стволом автомата по рукам, чтобы отпустили Вику. Сразу приставил автомат к Викиной голове и выстрелил… В лагерь Вику несли. Мертвую. А на "аппеле" она лежала в конце строя. Счет должен сойтись… Когда все побежали в барак, они - Женя, Марина, Лида и Юля - перенесли Вику. Положили у стены, откуда похоронщики ее утром заберут. Мертвая, она казалась совсем высохшей, и в самом деле только кожей обтянутые кости в полосатом платье. С номером. Женя уставилась на эту тряпочку, на красный треугольник и большие черные цифры. Восемьдесят шесть сто двадцать три. Это Вика. А как ее фамилия? Домашние - мама и сестры - тоже получили только извещение, что она пропала без вести. И, наверно, не узнают, что она была в этом лагере, что ее каждый день гнали в каменоломни, а когда больше совсем не было сил и она упала, конвоир выстрелил в голову. Лида дернула Женю за рукав: - Пошли. Женя послушно побрела - надо успеть, пока еще не кончили раздавать хлеб… Но сразу откусить, как каждый вечер, не могла. Не только потому, что еще было больно от вчерашних побоев… Марина и Лида взбираются на нары. А Вики там нет. Она лежит на улице. Утром мужчины из похоронной команды заберут ее. Бросят в свою глубокую, с высокими бортами телегу, впрягутся и повезут. В крематорий. Мимо других бараков. Оттуда тоже будут забирать мертвых. Кидать на Вику. У каждого барака лежат мертвые… Марина, наверно, знает ее фамилию. Надо спросить. Вдруг Женя спохватилась, что стоит в проходе одна, все уже лежат. Она тоже влезла наверх. Теперь с нею рядом - Юля. Она не на Викином месте, на своем. Но раньше между ними лежала Вика. Женя протянула Марине хлеб: - Ты мне вчера оставила… Вы с Лидой оставили… - И вдруг, увидев, что отдает свой хлеб, испугалась. Марина сейчас возьмет, и ей не останется, совсем не останется хлеба… Но Марина даже не шевельнулась: - Не глупи. Ешь. И Жене стало стыдно, что так испугалась. Она хотела объяснить. Но Марина повторила: - Ешь. Она откусила. И сразу сунула в рот весь кусок.
9
Зима все еще не уходила. Они нестерпимо мерзли. Больше никакой одежды не выдали, и они работали в одних платьях. Только накидывали на голову и на плечи каждая свой кусок так называемого одеяла, которым накрывались ночью. Но эта куцая рвань совсем не грела, и ветер все равно продувал. Сквозь нее, сквозь платье, даже, казалось, сквозь тело. С голода они ели снег, грызли сосульки и от этого еще больше мерзли. Почти каждый день кто-нибудь падал и больше не поднимался. Теперь конвоиры в них даже не стреляли. Это называлось - Женя уже стала немного понимать по-немецки - пусть умирают естественной смертью. То есть замерзают. Даже если еще живая - не разрешали внести в барак. Пусть лежит у стены, вместе с мертвыми. За ночь их запорашивал снег, они примерзали друг к другу. Похоронщики так и бросали их в свою телегу - смерзшихся, двух, трех вместе… Иногда, в особенно сильные морозы, Женя вдруг начинала чувствовать, что совсем закоченела - как те, которых бросают. Руки не гнутся. И ноги. Нет, нет! Она принималась ими двигать. Сгибать, разгибать. Сильнее ударять киркой. Ломом. И главное, гнать от себя это видение - что она лежит за бараком, ее покрыло инеем, похоронщики бросают в телегу… Только однажды был совсем другой вечер. И сами они были - хотя все равно здесь, на нарах - другими. …Она забралась наверх, вытянулась, - пока еще не все вскарабкались, можно полежать на спине. Целый день она ждет этого - когда наконец залезет сюда и хотя бы несколько минут полежит на спине, не стиснутая. Вдруг услышала внизу, в проходе, голос Марины: - С праздником всех! У Гитлера траур! Как это?! Она на самом деле не поняла. Даже села. А Марина уже поднималась сюда. - Женя, чего не радуешься? Гитлер объявил траур. Сейчас Лида с Юлей поднимутся, будем праздновать. - Что… - Женя даже слово это забыла, - праздновать? - Поражение немцев под Сталинградом. В тот барак привели новеньких, они и рассказали, что под Сталинградом немцев разбили. Понимаешь, разбили. Уйма дивизий полегла. Марина повторила это Лиде с Юлей. И тихо запела! "Расцветали яблони и груши, поплыли туманы над рекой…" Лида с Юлей подхватили: "Выходила на берег Катюша, на высокий берег, на крутой…" В бараке стало тихо. Их слушали. Марина показала, чтобы она тоже пела. И Женя… Вначале только про себя, голос не слушался. А потом запела вслух. Даже громко. Конечно, ведь под Сталинградом немцев разбили! Только допели "Катюшу", как Лида сразу начала "Трех танкистов". И Жене вдруг так захотелось, чтобы этот "экипаж машины боевой", чтобы множество танков сейчас ворвались сюда, чтобы на ходу смели все ограды и свалили сторожевые вышки. Польки пели свои песни, чешки - свои. И опять они. "Широка страна моя родная", "Полюшко, поле". И почему-то не было страшно, только на мгновенье мелькнуло, но сразу исчезло, - что часовые на вышках могут услышать, ворваться, избить. Что Марта может записать. Они пели. Те же самые песни, что распевали когда-то дома. Но назавтра снова все было, как каждый день. Гонг. "Аппель". Каменоломня. Вечерний "аппель". И послезавтра ничего не изменилось. Те же ограды, вышки, конвоиры. И так же мучили нестерпимые морозы. Лида обморозила пальцы ног. Сперва только посинели, и они с Мариной их каждый вечер растирали снегом. Но это не помогло. Однажды, в самый, кажется, лютый за всю зиму мороз - даже унтершарфюрер в своей теплой шинели и меховых перчатках пересчитывал их почти бегом, - когда Лида вечером размотала портянки, они увидели, что уже потрескалась кожа и появились пузыри. Лида, конечно, тоже поняла, что через несколько дней пальцы начнут гноиться. Женя смотрела на Лидины обмороженные пальцы. Даже не сразу поняла, о чем Юля рассказывает. А она говорила о Кристине. Они вместе работают на складе, тут его называют камерой одежды. Надзирательница, а сегодня дежурила эта ведьма фрау Эрика, заметила, как Кристина что-то сунула за щеку. Велела показать. Оказалось, кусок сахара. Кристина нашла его в каком-то кармане. Фрау ведьма не стала ее лупить, а подчеркнуто спокойно заявила - громко, в назидание остальным, - что Кристине осталось жить столько, сколько будет таять этот сахар. Нарочно ведьма заложила руки за спину и стала медленно покачиваться. С носков на пятки. С пяток на носки. Видно, в знак того, что ждет. И Кристина поняла, быстро выплюнула этот совсем уже маленький белый кусочек. Но надзирательница только хмыкнула: "Зачем ты сама себе укорачиваешь жизнь?" И вызвала конвоира… Женя зачем-то силилась вспомнить, как она выглядела, Кристина. И где спала. Неожиданно Марина спустилась с нар. Пошла в тот конец, где лежат бригадирши. Попросить, чтобы вместо Кристины взяла Лиду? И верно, вскоре позвала туда Лиду - бригадирша хочет сама с нею поговорить. Вернувшись, Лида сказала только: - Взяла с условием, что я буду ей "организовывать" из того, что найду в карманах, курево. - Но ведь… Лида не дала договорить: - А если попадусь, должна сказать, что брала себе. Только себе. - И ты согласилась?! - А с такими ногами на морозе - лучше? Там хоть надеяться можно, что не попадусь. Или хотя бы не сразу попадусь. Словом, либо пан, либо пропал. Теперь Женя каждый вечер, когда их приводили в лагерь, еще издали всматривалась в команду из камеры одежды - есть ли Лида… А перед сном на нарах проверяла, как ее ноги. Они заживали. Потом Женя сама заболела… Когда Марина в сильные морозы учила, что надо вспоминать жару и станет теплей, Женя не могла. Ни за что не могла вспомнить, как это бывает, когда жарко.