Она это не сразу поняла. И когда Костя крикнул: - Чернова, ко мне! - она и отшутилась: - Есть, к тебе. Какую он ей устроил выволочку! Сперва она все еще думала, он шутит. А когда поняла, что всерьез, что это он, дурак, перед девчатами петушится, стерпела. - До семнадцати ноль-ноль ты свободна. Она на самом деле была свободна. Совсем свободна. Минутами даже казалось, что вернулась домой. Не домой, конечно, но оттого, что шла по улице, видела мостовую, дома, ей казалось, что городок - хоть маленький и странно пустой - чем-то похож… Даже ловила себя на том, что смотрит на прохожих, ищет знакомые лица. И было хорошо так идти. Просто шагать по тротуару. Увидела вывеску "Парикмахерская" и вошла. Никого. Только пустое кресло. - Входите, входите! Из-за цветастой занавески вышел, шаркая ногами, старик. В тельняшке на худом старческом теле и почему-то с поварешкой в руках. - Пусть кто хочет эвакуируется, я парикмахерскую не закрою. Женя села в кресло и очень удивилась: в зеркале была какая-то… она сама не понимала какая. В полинявшей гимнастерке… Загорелая. И брови выцветшие. Осунулась? Но похудела только на одну дырку в ремне. Старик положил поварешку. Набросил на нее черную, из чертовой кожи, накидку. Вдруг там, в зеркале, мелькнуло что-то мамино. Баба Рина часто называла мамины глаза грустными: "Опять у тебя, Олюшка, грустные глаза". А ей, Жене, каждый раз объясняла: "Это оттого, что много горя видит". Это мамино выражение лица мелькнуло и исчезло. Женя хотела вернуть его, но в зеркале уже снова была она, Женя. С черной накидкой на плечах. Потом она долго мылась в бане. Стояла босиком - без сапог ногам было непривычно легко - и лила на себя одну шайку теплой воды за другой. На плечи, спину, ноги. Опять на плечи. А после бани писала письма. Маме, дяде Саше, Зойке. Когда, написав, перечитала, показалось, будто не о себе написала. Все такое неважное. Особенно маме с теткой. Что была в бане. Постриглась. Что дни еще стоят теплые, только ночью уже прохладно. Но ни одного слова о том, что, когда ехали, их бомбили и что она оберегала от тряски мертвого уже Самсонова. И что позавчера осколком пробило полу шинели, а ее не задело. Еще написала, что им привезли галифе, но можно было отказаться, и она не взяла - в юбке привычнее. Зойку спросила про Маринку - какая она теперь. Если ее сфотографировали, пусть пришлет снимок. Даже дяде Саше написала только, что привезла раненых, что день выдался свободный, что скоро в обратный путь. Обещала, когда будет время, опять написать. Не знала она тогда, что больше никому не напишет… На обратном пути - оставалось всего несколько километров, Костя спал на мешке с бинтами - над головой вдруг что-то пронеслось со страшным шипеньем… И сразу дорога сзади, где они только что были, вздыбилась, выбросила черный фонтан комьев. Костя проснулся. Теперь уже сотрясалась, взрывалась земля по обеим сторонам дороги. Полуторка мчалась, виляя от обочины к обочине, будто эти маленькие зигзаги помогут увернуться от прямого попадания. - Вот сволочи, вот гады! - честил Костя немцев. Только Женя хотела ему сказать, что зря ругается - немцы все равно не услышат, как их страшно дернуло, и в кузов полетела земля, дерн, гравий. Машина встала. Женя стукнула по кабине. Все равно шофер не двинулся с места. Но стоять же нельзя, тут все открыто! Костя перегнулся через борт, заглянул в кабину и сразу спрыгнул. - Давай, помоги! - А сам уже вытаскивал шофера. Женя соскочила. Подхватила шофера за ноги. Понесли к кювету. Он был мертв. Неужели успел понять, - ведь машину остановил… Снаряды ложились совсем близко, и они с Костей еще больше вжимались в землю. Только время от времени Женя приподнимала голову и все-таки оглядывалась на шофера. Хотя знала - он убит. Вдруг увидела далеко впереди, тоже в кювете, двоих. Они двигались сюда. Пригнувшись, то и дело падая. Тот, что впереди… немец! Но, кажется, безоружный. А второй, за ним, - свой. Видно, ведет пленного. Неожиданно земля там взлетела ввысь и, рассыпавшись, попадала обратно. Женя всматривалась, ждала, что они, эти двое, поднимутся, пойдут. Но их не было. Может, солдата ранило? Она быстро поползла вперед. - Куда ты? - крикнул Костя. Но объяснять было некогда. Когда она доползла - увидела немца. Одного. В зеленой форме. А лицо… Вместо левой половины лица - сплошное кровавое месиво. И глаз, один карий глаз на уцелевшей половине лица испуганно смотрел на нее. Но где тот, свой солдат, который его вел? Женя оглянулась. И немец это понял. Еще больше испугался. Что она сейчас вылезет отсюда, будет искать своего, а его оставит. Он поднял руки. Они дрожали. Большие мужские руки, а дрожали. Он, кажется, хотел что-то сказать, но только чуть шевельнул окровавленными губами. И смотрел. Одним уцелевшим глазом смотрел на нее. Она только бросит ему бинт. Пусть сам перевязывает. Женя открыла сумку, достала бинт, и ее руки сами стали бинтовать. Только старались не касаться его чужих волос, этой чужой шеи. Не дотрагиваться до его немецкой формы. Вдруг что-то рядом колыхнулось, и ей почудилось, что она летит… Потом… Потом Женя очень медленно стала понимать, что лежит. Только не на земле. И над нею что-то есть. Открыла глаза. Но почему-то палатка над головой сразу понеслась в сторону. Закрыла. Все равно уносится. Сейчас остановится. Надо подождать. Это не палатка уносится, а голова, наверно, кружится. Но почему? И почему она тут, в палатке? Женя пошарила руками. Она лежит на своем сеннике. Опять приоткрыла глаза. Вот висит ее полотенце. Только не висит, а словно плывет. Людкино и Тамарино должны висеть в углу. Но оттого, что повела глазами, ее замутило. Женя снова закрыла глаза. Она силилась вспомнить, как тут оказалась. Она где-то была. Кажется, недавно. Но где? И вдруг все стало возвращаться. …Они отвозили раненых. Старик парикмахер постриг ее. Она мылась в бане. Писала письма. А когда ехала обратно… Теперь вернулось все! Они с Костей вытащили мертвого шофера. Лежали в кювете. Она перевязывала пленного немца. Потом как будто летела. Неожиданно она услышала голоса. За палаткой. Это Тамара и Юрий Александрович. Надо выйти к ним. Она села. Опять все поплыло. И очень мутило. Все равно поднялась. Только держалась за подпорку. Вышла. - Товарищ военврач… Почему он так испугался? Бросился, подхватил. Хорошо, что Людка не видит. Опять скажет - выделяет. - А что с Костей? - Ничего. Как видишь, доставил тебя. - Там был и немец. - Знаю. Ребята привели. Не думай об этом… - А рукой… Ей показалось, что рукой, которой держит ее… чуть прижал к себе и попросил Тамару: - Помоги ей, пожалуйста, лечь. - Мне не надо помогать… Я ведь не ранена! - Ей было странно, что на этот раз она о себе так - "не ранена". - Наверно, взрывной волной… Это ничего… - Она хотела еще повторить, чтобы и самой поверить - ничего. Не понимать, почему кружится голова… И почему не помнит, как оказалась в палатке… - Ты лежи. Я попозже зайду. Но лежать она не могла. Говорила себе, что сейчас встанет. Даже представляла это - как идет к тем двум бревенчатым домам, где раненые. И все-таки лежала. Потому что как только откроет глаза и приподнимет голову - все снова поплывет в сторону. А все равно твердила себе, что встанет. Только подождет Юрия Александровича. Попросит, чтобы разрешил. Объяснит ему. Не помогло… Как только Юрий Александрович вошел в палатку и она стала объяснять, он покачал головой: - Нельзя, Женя. Нельзя тебе подниматься. - Но я не могу лежать! - И все-таки надо… А это "не могу" пройдет. Может, не совсем пройдет, но хотя бы притупится. - Он помолчал. - Теперь тебе, конечно, трудно. Это всегда трудно: перейти от своего привычного состояния - ходила, работала - к этому "не можешь, нельзя". Все кругом продолжают все делать, а ты должна лежать. Особенно это трудно здесь. Хотя и дома, если вспомнить… Она закрыла глаза. И очень хотела, чтобы Юрий Александрович еще говорил, рассказывал. И он тихо - ведь только ей одной - продолжал: - Меня часто, даже во взрослые годы, донимали ангины. Уже понимаю - заболел, и мать упрашивает лечь, а я все еще оттягиваю. Женя почему-то удивилась, что он болел ангинами, что лежал с компрессом. Глупо, конечно, удивляться. Это давно, кажется, во втором классе они с Зойкой пошли проведать Ивана Фердинандыча, учителя пения. От удивления, что он учитель, а лежит в кровати, даже забыли отдать кулек конфет, который принесли. - …и еще не можешь примириться с этим. Кажется, этого не может быть, сейчас пройдет. Наверно, и садиться пробовала? - Пробовала… - Не надо, Женя… Ведь сама понимаешь, что не надо. Пойми, с тобой случилось самое нестрашное из того, что могло… Нестрашное для тебя и для… - Мамы? - Это само вырвалось. И сразу пожалела. Но не знала, как заговорить. - Я и сам не хочу отправлять тебя в госпиталь. - Как это в госпиталь?! Он не ответил. - Товарищ военврач! Юрий Александрович! - Она очень старалась, чтобы голос не дрожал. - Не надо меня в госпиталь! Голова уже меньше кружится. - Надо, Женя. Обязательно надо. Поверь мне. Она хотела кивнуть, что верит. Но тогда уже наверняка расплачется. - И еще… - Юрий Александрович достал из кармана гимнастерки бумажку. - Здесь адрес моей матери. Если тебя после госпиталя отправят в другую часть… - Не поеду. Он улыбнулся. - То есть подам рапорт, чтобы обратно сюда. - На всякий случай. Ведь и меня могут перевести. Поэтому пусть у тебя будет адрес моей матери. Напиши ей, пожалуйста. Ее зовут Валентиной Дмитриевной, тут все есть. Сообщи свой номер полевой почты. Хорошо? - Он поднялся. Одернул гимнастерку. - Я не прощаюсь. Еще увидимся. Значит, будет у машины. Каждый раз, когда раненых увозят в госпиталь, он приходит проводить. И снова стало странно, что это ее увезут. Как раненую. - Только не забудь о моей просьбе. Сообщи номер полевой почты. - И прикоснулся рукой к ее плечу. - Я тебя очень прошу. Он положил бумажку с адресом на одеяло. Потом, когда уже лежала в кузове вместе с тремя ранеными, почему-то повторяла адрес. А плечо все еще чувствовало, что Юрий Александрович прикоснулся к нему. "Счастливо, Женя". А машина выехала на дорогу.