"Хоть бы еще что-нибудь написали…" Это Сонина мама, когда плакала. А на столе лежало только извещение: "Ваш муж, красноармеец-доброволец…" "Хоть бы написали еще что-нибудь… Не мучился?" Нет, майор не мучился. Лежал на тюфяке. Будто спал. Завтра она напишет, что он не мучился. Даже не чувствовал, как она ему вытирает лоб. Хоронили майора утром. Она подбежала к опушке, когда его - без гроба! - только завернутого в шинель, опускали в могилу. Стоявшие вокруг офицеры - Юрий Александрович тоже - бросили по горсти земли, и четыре солдата стали кидать ее полными лопатами. Земля глухо шлепалась вниз, и Жене стало страшно, что все эти большие комья, этот дерн валятся прямо на него, на его голову, только накрытую шинелью. Солдаты сровняли землю, насыпали бугорок. У изголовья воткнули столбик с дощечкой: "Майор Калинников Иван Порфирьевич". Офицеры трижды выстрелили в воздух, еще постояли немного и ушли. Солдаты тоже ушли. А она стояла. Смотрела на этот могильный холмик. Под ним, глубоко в земле - майор. Тот самый майор, который лежал в учительской, а она ему вытирала лоб. Калинников Иван Порфирьевич. Женя старалась представить себе, каким он был, когда ходил, разговаривал. Как он выглядел с открытыми глазами. Но не могла. Видела только, как лежит в учительской. И как здесь, завернутого с головой в шинель, опускают в могилу… Она понимала, что надо уходить. Но стояла. Чтобы эта могила не так скоро осталась совсем одна. И снова подумала, что надо написать его жене. Как он лежал там, в учительской. И как похоронили. Нет, об этом нельзя - что без гроба, только завернутого в шинель. Надо написать: похоронили на опушке леса. Женя, кажется, только теперь увидела, что тут начинается лес. Деревья. Густой папоротник. Черника. Очень много спелой, даже переспелой - ягоды уже ссыхаются - черники. Когда-то они с Зойкой ходили в лес за черникой. А папоротником выстилали корзину, чтобы ягоды не застревали в щелях. И малину собирали. Здесь малинника нет. Только черника. У самой могилы. И папоротник очень близко. Когда этот холмик зарастет, он станет просто лесным бугорком. Незаметным. Но нельзя же, чтобы он зарос папоротником, черникой. Могилу надо отгородить! Женя стала быстро собирать сухие ветки. Брала все подряд, даже короткие обломки. Притащила целую охапку и начала ими обтыкать могилу. Хватило только на одну сторону. Побежала еще собирать. Торопилась - никто не знает, где она, будут искать. И все равно, уже обтыкав всю могилу, наломала живых мягких веток. Переплела ими все эти сухие колышки, и получился почти настоящий, только очень низенький плетень. Когда уходила, еще раз оглянулась. Виден. У самой калитки столкнулась с Юрием Александровичем. - Что случилось? Отдышись. - Ничего… Я очень торопилась. - Почему ты бежала? - Задержалась. На могиле. Он удивился: - На могиле? - Да. Я хотела сделать оградку. Из веток. Чтобы потом, когда зарастет, видно было… Разрешите идти? Он кивнул и неожиданно тихо сказал: - Всегда оставайся такой же. - Какой?.. - Такой, какая есть. А она почему-то только повторила: - Разрешите идти? Он кивнул. И сам ушел первым. - Сестричка, помоги… Она оглянулась и сразу бросилась навстречу: двое несли раненого. - Подорвались на мине, - тихо сказал санитар. - Одного на месте, а он вот… - Сейчас… - Это она ему, раненому. Шла рядом, осторожно поддерживая голову. - Сейчас… Внесли в перевязочную. Вера Степановна нагнулась над ним. Он открыл глаза. Кажется, что-то хотел сказать. Но вдруг лицо дернулось, будто он загримасничал. И сразу сник! Только глаза… Они остались открытыми. Неподвижно открытыми. Вера Степановна медленно провела перед ними рукой. Еще раз. И так же медленно накрыла их ладонью… Женя понимала почему. И все равно казалось - этого не может быть. Ведь он только что дышал. Открывал глаза, хотел что-то сказать. Неужели… Неужели это всего мгновение - между тем, когда человек есть, и тем, когда он перестает быть? - Унесите, - тихо сказала Вера Степановна. Женя тоже вышла. Во дворе, как и раньше, сидели солдаты. Тот, которого сейчас унесли, понимал, что умирает? Очень ему было страшно? А этим, сидящим, - когда их ранило? Вчера пулеметчик, которого она перевязала, пополз обратно. Раненый - обратно к пулемету. Женя, кажется, только теперь поняла, что значит - до последней капли крови защищать каждую пядь земли. Но сами они не говорят об этом. Они совсем обыкновенные. Говорят о другом. Хотя понимают, что их могут убить. Ведь она тоже понимает. Еще дома, когда ходила в военкомат и пока ждала, - понимала. Только там старалась не думать об этом. И на курсах не думала. И здесь… Теперь и самой показалось странным, что вчера, когда бомбы падали совсем близко, а она перевязывала того пулеметчика, потом оттаскивала тяжеленного старшину, а после него еще других, она совсем не думала, что ее могут убить. Главное было - быстрее перевязать, оттащить. А теперь, когда тихо, тут, на этом школьном дворе, подумала… Кто он, тот, который только что умер? Где его похоронят? Наверно, тоже всего лишь завернув в шинель. Может, рядом с майором? Женя опять вспомнила, что хотела написать жене майора. Но что? Что лежал без сознания и даже не чувствовал, что она ему вытирает пот со лба? Больше ничего нельзя. И жене этого, сегодняшнего нельзя. Если даже узнать его фамилию, адрес. Не надо, чтобы они, те, кто дома, знали, как тут… Но сама она запоминала. Это оставалось. И бои, каждый бой, и те, кого потом хоронили. Расспрашивала, как погибли, где похоронены… Думбадзе, Вершков, Левидов и Панков, когда немцы подбили их танк и он загорелся, все-таки выбрались из него. Но на них горели комбинезоны. Когда к ним подбежали, спасти было уже нельзя… Похоронили их у развилки дорог - на Богатиково и узкой, проселочной. А танк так и остался стоять с откинутой крышкой люка и задранным вверх стволом. И тех одиннадцать, которых похоронили в Бардейковом, на кладбище, помнила. Они и погибли рядом с ним… Два дня шел бой. Огонь из-за каменной ограды кладбища не давал подойти к Бардейкову. Только к вечеру второго дня немцев оттуда вышибли. А погибших похоронили в одной большой могиле. Фамилии вырезали ножиком на снятом с разбитой машины заднем борту. Два столбика фамилий. В левом столбике шесть, в правом - пять. Зато последняя двойная: Тер-Тевосян Л. Б. И Сашу Елисеева помнит. Его убило осколком в грудь. Сама его перевязала, хотя уже понимала, что он мертв… Не могла сразу бросить, убежать. Пусть наспех, но закрыла рану и оттащила в свежую воронку. А вечером, когда стихло и она пошла с ребятами принести его, - не нашла. И место помнила, и вокруг все узнавала, а той воронки не было… Видно, засыпало - земля кругом разворочена. Все время, пока стояли там, в Тереховке, ее очень тянуло смотреть на это поле. И все оно - широкое, большое - теперь казалось могилой Саши Елисеева… И лейтенанта Самсонова помнит. Он умер по дороге в госпиталь, ночью. И даже машину остановить нельзя было - над ними кружили два самолета и сбрасывали бомбы совсем рядом. Да если бы и остановились, Самсонова бы не спасли. Вера Степановна еще днем, когда отбирали, кого везти в госпиталь, сказала Юрию Александровичу, что Самсонова не имеет смысла… И он кивнул. Но когда машина стояла у крыльца и тех четверых, которых они с Костей-фельдшером должны были сопровождать, уже уложили, Юрий Александрович попросил санитаров вынести Самсонова. Женя чуть не крикнула: "Спасибо!" Она и сама хотела попросить его, Веру Степановну, чтобы разрешили. Может быть, Самсонов все-таки доедет. Они с Костей довезут его. И вот даже просить не пришлось. Когда машина тронулась, Женя сняла шинель, накрыла Самсонова и вжалась в самый уголок кузова, чтобы не стеснять лежащих. Людка, узнав, что Юрий Александрович посылает ее сопровождать тяжелых и привезти медикаменты, не утерпела: - А все-таки выделяет он тебя, Женя. И зря она оправдывалась, что ведь они с Тамарой тоже ездили и в следующий раз, наверно, опять поедут. Что он посылает по очереди. - Все равно, - упрямилась Людка. - Приглянулась ты ему. А если бы еще знала, что он вчера предложил ей отдохнуть. Она просто сидела с закрытыми глазами. А он подошел. - Пока спокойно, ложись, поспи. - И, помолчав, тихо добавил: - К сожалению, это все, чем я могу тебе здесь помочь. - А мне не надо помогать! Он улыбнулся: - Так уж совсем не надо? Кажется, хотел еще что-то сказать. Но пошел к двери. Она очень рассердилась на себя, что вечно ляпает невпопад. Все - и фельдшера, и Люда с Тамарой разговаривают с ним совсем обычно. Вера Степановна просто называет его по имени-отчеству - Юрий Александрович. И он ее по имени-отчеству. Беседуют о разных, как они это называют, казусах: "Аналогичный случай описан в учебнике хирургии Дидерикса". Или: "У Штрюмпеля сказано…" А она, Женя, даже понятия ни о Дидериксе, ни о Штрюмпеле не имеет. Только и знает, что отвечать невпопад. - Воздух! - крикнул Костя и пригнул ей голову. Она чуть не свалилась на Самсонова. И услышала, как он тяжело дышит. Очень тяжело. Хотела вскочить, забарабанить в кабину, чтобы шофер остановился. Но только приподняла голову, как Костя опять толкнул ее на Самсонова, потому что с протяжным свистом прямехонько сюда бомба! Взрыв! Еще! Их даже подбросило. Но Самсонова же нельзя трясти! Она обхватила его голову, - если снова тряхнет… Свист опять стал нарастать, и вдруг - взрыв! Второй! Казалось, земля от них вздымается. А бомбы летят прямо сюда, на их удирающий тряский грузовичок. Вдруг Женя почувствовала, что Самсонов больше не хрипит. Она старалась сквозь этот гул, свист и разрывы бомб уловить его дыхание. Но он не дышал… Все равно она держала его голову. До самого госпиталя держала. Седой военврач первого ранга в госпитале разбушевался: зачем зря везли? Неужели не понимали, что бессмысленно. Женя стояла по стойке "смирно", слушала и только про себя отвечала. Понимали. И Юрий Александрович, конечно, понимал. Но нельзя заранее смириться и совсем ничего не делать. За медикаментами им велели прийти на склад под вечер, и Костя отпустил ее "до семнадцати ноль-ноль". Строил из себя начальника - рисовался перед здешними девчатами.