- Выпустили ребенка одного на улицу… видишь, что случилось. А еще говорила: я выращу тебе сына! Садиста ты мне вырастишь! - шипит мужчина, и женщина в бессилии уставилась на тротуар… вся троица шагает, понурив головы, а солнце взбирается все выше и выше.
"Черт знает, зачем они увязались за мной. Да, я боюсь, конечно, я трушу. Меня мобилизуют, придется стрелять, а стрелять я не умею, значит, меня быстренько уложат те, кто умеет палить. А не уложат - так будут пытать, еще повесят в каком-нибудь переулке. Сердце у меня барахлит, нервы ни к черту, я струшу, когда меня начнут пытать".
И он продолжает шипеть: "Каким ветром меня занесло в Ростов? Надо было задержаться в Воронеже. Там, говорят, намного спокойнее. Так нет же, ей захотелось тепла, затосковала по своим степям! А здесь Гражданская война, большевики… Сначала был Керенский, и все радостно вопили: царя нет, да здравствует свобода. Теперь вот большевики… И полным-полно, их полно в нашем дворе".
Мужчина учащает шаг, женщина с ребенком с трудом поспевают за ним.
"Меня мобилизуют, и эти во дворе в одну прекрасную ночь… Учитель… Вот и носит, и мотает по всей России. В ксендзы надо было пойти, в ксендзы. Остался бы в Литве". Он опять взрывается:
- Лучше бы пошел в ксендзы, жил бы сейчас в Литве. А ты, раз хочешь, - езжай в Россию. На, получай свою Россию!
"Идут и идут рядом, никак от них не отделаешься".
- Ты, небось, до самой смерти будешь шагать рядом. Был бы теперь один, сбежал бы, и весь сказ… Добрался бы до Литвы… А ты все тащишься следом, проклятая киргизка, и еще говоришь, что любишь!
Мужчина все убыстряет и убыстряет шаг, и женщина тихо молит его:
- Не спеши. Не могу больше.
- Тогда зачем идешь? Ответь ты… - на всю улицу кричит отец, улица пуста, но у Мартинукаса глаза наполняются слезами.
- Не надо, прошу тебя, не надо. С нами - ребенок. Успокойся.
Голос женщины глубокий и какой-то задыхающийся. Мужчина слегка замедляет шаг. И троица снова бредет, понурив головы, а солнце поднимается выше и выше.
…Овцы улеглись на траве. Серые, дрожащие комья. Овцы совсем как облака. У отца широкие плечи, глаза хорошо видят вдаль. Э, да это сын скачет по степи. Серый конь в пене, грива - белые молнии. Сын целует отцу руку. Красный шар исчезает за курганом. Ночь, и мужчины разводят костер. Тонкая нить песни протянулась по степи. Сейчас песня оборвется. В белой юрте - пестрые ковры. Отец отпускает дочь учиться. Все дивятся. Дочь будет ученая. Глаза отца еще зорче будут следить за каждой точкой на степном пространстве. Тихая пронзительная песня у костра затихает. И поднимается тогда самый красивый, самый стройный. И идет вокруг костра, а ноги у него гибкие, как веревка. Он танцует, какое-то неистовое буйство танцевать в эдакую ночь. Твоя дочь уезжает. Отец богач, он принял православную веру. Теперь он уже не Саглы. Он - Саглин. И сына он окрестил. И дочь тоже крестил. Потому что знает: царь могуществен, ему нужно угождать, тогда еще больше разбогатеешь…
Женщина тащит Мартинукаса за руку, взгляд ее устремлен в небесную синь, шнурок на левом ботинке развязался и теперь волочится по земле, дергается, мешает.
…Эти дома из гранита давят. Подруги-гимназистки много болтают и оскорбительно смеются. Какие-то офицеры с закрученными лихо усами слоняются вокруг их пансиона. Девушки бросают из окон записки, по ночам ворочаются в постелях и томятся - смятые простыни, одеяла соскальзывают на пол. Учителя в глухих черных мундирах злобно объясняют непонятные вещи. И она учится, учится, учится. Летом - степи, отец, курганы, сумасшедший танец при свете звезд. Осенью снова город. Она учится, а по вечерам бродит берегом реки и смотрит, как течет на юг вода. Там много-много воздуха, синего, прозрачного воздуха. Здесь и в реке гранит, гранит в облаках, гранит на лицах, очень часто хочется плакать. Эти офицеры с закрученными лихо усами произносит странные, дерзкие слова и приглашают прогуляться. Они такие же чужие, как и вечно хохочущие подруги.
И тогда появляется мужчина какой-то неведомой национальности. Он появляется как раз в тот момент, когда она стоит у реки, облокотившись на перила моста. Он говорит: "Вы не русская, как и я. Нам грустно глядеть на течение реки". И еще много других слов, теплых и приятных. Слова эти ни к чему не обязывают, поэтому она по своей воле отправляется на прогулку с тем мужчиной, она любит его худое, нервное тело, и голова его напоминает голову злой птицы. И когда отец приезжает за ней и хочет забрать ее с собой, она остервенело сопротивляется, и отец бьет ее своими сильными руками, пинает распростертую на полу, и изо рта у нее хлещет кровь. И когда отец хлопает дверью, она ползет, поднимается, тащится по улице со звериным воем и навсегда уходит к мужчине неведомой национальности. Она живет с ним, принимает католичество, у нее рождается Мартинукас…
Женщина наклоняется и заботливо завязывает на ботинке шнурок. Мартинукас с интересом наблюдает за сидящим на углу армянином. Он сидит целые дни напролет, дожидаясь, когда кто-нибудь вздумает почистить свои грязные ботинки. На краю ящика осенью обычно лежат спелые груши, а зимой и весной - сушеные фрукты. Они были спрессованы, армянин разрезал их острым ножом и продавал детворе. Теперь армянин сидит с вытянувшимся лицом, на ящике больше нет сушеных фруктов, и никто не хочет чистить ботинки. Мартинукас смотрит на исхудавшего армянина, и у него начинает покалывать в сердце. Он замечает, что отец беспокойно бегает глазами, что здесь, на Садовой, на главной городской улице, совсем мало прохожих, все они куда-то спешат, не замечая друг друга. Потом троица садится в трамвай. Мартинукас ясно видит, что устроившаяся напротив него дама в желтой шляпке плачет. Она плачет молча, со спокойным лицом, и промокает слезы кружевным платочком, легонько касаясь бледных щек.
- Он лежит у тети Марии, он без сознания, - говорит она своему соседу, толстому господину в очках с черной оправой.
- Ага, - отвечает господин.
- Пуля прошла через ребро и застряла в легких.
- Неважнецкие дела, - сочувственно поддакивает тот.
- Был таким веселым, симпатичным юношей, ведь так, Иван Матвеевич?
- Да, был, - соглашается господин и отворачивается к окну.
Трамвай съезжает с горки и, весело гремя, катит мимо зеркальных витрин, откуда напрочь исчезли товары. Многие стекла выбиты, в черные проемы магазинов назойливо проникают солнечные лучи, обнюхивают пустые полки и пропадают в мрачных углах.
В мясной лавчонке стоит гном с протянутыми руками, точно молит о чем-то прохожих. Сосисок у него больше нет. Филипповская булочная, торговавшая пирожками, заколочена досками. Исчезли пирожки с капустой, печеночным паштетом, очень вкусные пирожки с яблочным пюре, ватрушки. Мартинукас апатично водит пальцем по стеклу. Улица такая ненужная. Он снова поглядывает на плачущую даму и слышит, как она говорит толстому соседу в очках с черной оправой:
- Каждый вечер перед сном он напевал французскую песенку. Он был еще совсем ребенком, Иван Матвеевич.
- Дети всегда такие, чего уж там… - невразумительно бормочет Иван Матвеевич.
- Никак не могу забыть эту песенку, - дама вытирает крупную слезу, скатившуюся с носа.
- Дела и впрямь очень-очень печальные, - вздыхает Иван Матвеевич.
Первым разлетается вдребезги стекло у водителя трамвая, и водитель, качнувшись вправо, медленно оседает на пол. Тут кто-то истерически кричит "ложись!", и пассажиры бросаются с полированных сидений на замусоренный пол. На них сыплются стекла, и они жмутся друг к другу. На Мартинукаса наваливается толстый господин, и мальчик чувствует, как возле самой его головенки подрагивает жирное брюхо. Трамвай проезжает еще немного вперед и останавливается, видно, кто-то нажал на тормоз. Теперь пассажиры, словно по команде, высыпают на улицу, толпа ожесточенно борется за право выйти из трамвая. С этой толпой Мартинукаса выносит через дверь. Иван Матвеевич и дама в шляпе протискиваются вместе. Мартинукас падает на землю и, лежа на мостовой, слышит незнакомый свистящий звук; он видит, как отец и Иван Матвеевич бегут впереди всех, потом толстяк налетает на фонарь, ударяется лбом и опрокидывается навзничь, а отец залезает под него и утыкает свою голову в раздутый живот случайного попутчика. В этот миг Мартинукас чувствует, как чья-то рука хватает его за шиворот и тащит по мостовой, повернув слегка голову. Он наконец понимает, что его волочит по булыжнику мать. Они оба успевают одновременно рухнуть рядом с Иваном Матвеевичем. Мартинукас кладет голову на его крахмальную сорочку. На груди овальное, красное пятно, оно все разрастается, увеличивается прямо на глазах, и Мартинукас почему-то принимается истошно вопить "мама!", но материнская рука крепко прижимает его голову к этой теплой и все еще вздымающейся груди.
Выстрелы смолкают неожиданно, какие-то люди пробегают мимо, потом выстрелы уже в отдалении, и пассажиры трамвая постепенно поднимаются с мостовой. Иван Матвеевич остается лежать. Теперь он лежит как-то боком, и белки глаз поблескивают под отвесно падающими лучами солнца.
- О Боже праведный, - восклицает дама в шляпке.
- Не пойду я на мобилизационный пункт, - говорит отец. У него дрожат коленки. Он поворачивается и осторожно, останавливаясь на каждом перекрестке, движется обратно к дому.