4
Степан Яковлевич Петров - заместитель начальника цеха коробки скоростей - жил очень хорошо. Но одна беда страшно томила его. Женился он на Насте в подмосковной деревне. Настя тогда была румянощекая певунья, шустрая. Такой бы только рожать. А она не рожала. И Степан Яковлевич иногда, ложась в постель, настойчиво твердил:
- Ты бы собралась, что ль, с силами-то. Экая ты.
- Соберусь, соберусь, - щебетала она, переполненная тем же желанием, что и Степан Яковлевич.
Так они жили - двое, тихо, смирно, ухаживая за попугаем Мишкой, получив от соседей прозвище "Гога и Магога".
На двадцать восьмой год после венца, то есть когда всякая надежда на появление своих детей пропала, они взяли из детского дома паренька - черноглазого, как цыганенок… И все пошло по-другому. Настя забегала по магазинам, покупая игрушки, то и дело выскакивала на балкон, перетряхивая постельку, которая и без того была чиста, просила соседей, чтобы те не шумели в час, "когда наш парень спит", да и Степан Яковлевич возвращался с завода совсем иным. Держа на виду арбуз или шоколад, он, встречаясь со знакомыми, оповещал:
- Ухач у меня растет. Мировой. Васька! Василий Степанович, вот кто.
И соседи про них сказали:
- Очнулись.
Но Вася вскоре простудился, заболел и умер… Тогда Петровы снова помрачнели, замкнулись, и у них стало тихо, как в музее.
В квартирке все было расставлено по своим местам - тумбочки, шкафчики, диванчики, стульчики под белыми чехлами, на стенах висели картины из времен Отечественной войны тысяча восемьсот двенадцатого года, портреты Степана Яковлевича, Насти. Настя каждое утро поднималась с постели раньше Степана Яковлевича, и он слышал, как она, шурша туфлями, перебегала из комнаты в комнату, перетирала, не сдвигая с места, вещички. Она - маленькая, стареющая, тихая и энергичная, как мышь. Да еще что-то нелепое выкрикивал попугай Мишка.
- О-хо-хо, - тяжко вздыхал Степан Яковлевич и смотрел на Васину кроватку.
А сегодня утром ему стало особенно не по себе: Настя сообщила, что на дачке за Кунцевом созрела первая ягода - клубника.
- Прямо вот такая, - частила она, показывая кулачок, - Прямо по голубиному яйцу.
- Ну, это другое - по голубиному. А то сморозила - по кулаку. - Но эта весть и поборола в нем Страсть грибопоклонника, одновременно породив страшную тоску: созрела ягода, а Васи нет. - Эх-хе-хе! - Протянул он, поднимаясь с постели. - Замятины-то, поди-ка, укатили?
- Чуть свет, - ответила Настя из соседней комнаты и опять куда-то побежала, шлепая туфлями.
Степан Яковлевич чуть подождал и намеренно громко, чтобы разогнать томящую тишину, пробасил:
Поехали, что ль? На дачу-то!
Вскоре они покинули свою тихую квартирку, намеpеваясь сесть в метро и таким путем добраться до Киевского вокзала. Но, выйдя из дому, Степан Яковлевич перерешил: утро было такое тихое и солнечное, как улыбающийся ребенок, а Москва - вся сияющая.
- Пешком, - сказал он, поворачиваясь к Насте, пятерней расчесывая бородку, прикрывая кадык.
- Ну что же, - согласилась та.
И они зашагали так же, как когда-то в деревне. Степан Яковлевич - в сером костюме, с аккуратно повязанным галстуком, в сапогах, - брюки навыпуск - впереди, а Настя - в лиловом широком платье - позади. Степан Яковлевич несколько раз пытался выбить из Насти эту привычку, говоря:
- Да иди ты рядом. Не в деревне живем - в Москве.
Настя твердила свое:
- Чай, куда иголка, туда и нитка, Степан Яковлевич.
И Степан Яковлевич махнул на это рукой.
Улица была чисто выметена, на ней лежало утреннее молодое солнце. Глядя на улицу, на дома, на пробегающие машины, Степан Яковлевич сказал:
- Умытая.
- Кто? Я-то? А как же, - ответила Настя.
- Да не ты, а Москва.
- Недослышала, Степан Яковлевич.
- Я так думаю: ни одной столицы на земле нет, как Москва.
- Конешно, - сказала Настя, но сказала так простенько и незначительно, что Степан Яковлевич даже приостановился.
- Суть уразуметь надо, тогда слово у тебя будет весомое. "Конешно". Что это "конешно"? Так себе. А понять надо то, что Москва - это тебе не просто город - громадина. Москва - светоч есть в мировом масштабе. Вот она какая, Москва. В сердцах она всего мирового народа. Во сне снится… А мы с тобой в ней живем и, вот видишь, по улице шагаем. В точку я говорю! В точку.
- Говори, говори. Люблю я слушать-то тебя, - то и дело прерывала его Настя, улыбаясь всем встречным, как бы зовя их послушать, что говорит ее Степан Яковлевич.
И он говорил басом, размахивая длинными руками, сам увлекаясь тем, что говорил… И, только попав на дачку, он сразу умолк, еще издали увидав грядки с клубникой.
Не дойдя до грядок метров пять-шесть, он замер: на черноземе, старательно устланном шелковистой соломой, красовались ковры зеленых до черноты листьев, а под листьями лежали крупные ягоды. Они лежали и так и эдак, показывая то свои беловатые мордочки, то ядрено-красные бока.
- Крас… Красота мировая!
Настя подошла к грядке и сорвала одну из самых крупных ягод, проделав это так спокойно, как она перетирала, не сдигая с места, вещички в квартире. Степан Яковлевич закричал, будто провалился в яму:
- Эй! Эй! Что это ты?
- А чего же глядеть на нее? Есть надо, - кротко ответила Настя и, вынув из чемоданчика блюдце, принялась снимать ягоду.
- Постой-ка. Как это - есть? Красоту такую, - но, нагнувшись, он сам увлекся и начал с удовольствием снимать ягоду за ягодой, приговаривая: - Миллионеры. Ну, ей-богу, миллионеры.
Когда блюдце было наполнено, Настя поднялась и, держа его в обеих руках, глядя на ягоду горящими глазами, сказала:
- Вот бы продать, Степан Яковлевич!
- Ну-у? - Степан Яковлевич рывком выхватил у нее блюдце и, шагнув к забору, через который глазели ребятишки, протянул им ягоды и, надувая губы, сам стесняясь, грубовато-любовно сказал: - А ну… нате… лопайте, - и тут же к Насте: - Скупа ты становишься. Зря.
5
А Иван Кузьмич, как только прибыли на излюбленные места, тут же всех и расставил по всем правилам грибной науки, строго наказав - не рвать грибы, а срезать ножичком под корень. Дав каждому направление, условясь встретиться на станции часам к двенадцати дня, он, прихватив с собой внучат, ринулся на свои грибные "огороды".
Леса были уже по-летнему в силе: дубы распустили свои могучие рогатые листья, липа цвела, сосна - золотая стволом - почернела в иглах, а на траве лежала серебристая роса.
Ребята кинулись было в траву, оставляя после себя путаные следы. Иван Кузьмич серьезно предупредил их.
- В траве только букашки и дрянь всякая - цветочки, а грибы - они другое поприще любят. Идите-ка вот сюда, - и повел внучат в молодой дубовый лесок.
Иван Кузьмич был уверен, что вот здесь, в этом молодом лесочке, и стоят отрядами боровики, выбившись из-под корки прошлогоднего рыжеватого листа.
- Вот они! Вот они! - хотелось закричать ему так, как он иногда кричал во сне, но, войдя в лесочек, обшарив его, он грустно произнес: - Наврал. Наврал лесничий мне. Подшутил. Ну, отчаиваться не будем, - и, сделав круг километра в два, уже окончательно теряя всякую надежду, он попал в овраг, заросший мелким березняком, сосенками, и тут натолкнулся на такую армию грибов, что прямо-таки присел, выставив вперед ладонями руки, как бы боясь спугнуть грибы.
Рыжеголовые, покрытые росинками, они стояли под кустиками - и рядами, и вразброс, и группами, будто о чем-то совещаясь, к чему-то готовясь - не то к бою, не то к дальнему походу, и, казалось, говорили: "Смотрите, какие мы молодцы". Конечно, неопытный человек сейчас же кинулся бы на них, начал бы жадно рвать, да и потоптал бы немало. Дудки! Иван Кузьмич не из таких. Подав команду внукам не трогаться с места, он срезал под корень первый гриб-боровик. Гриб был молодой, с жирной золотистой шляпкой, а нижняя часть шляпки залита такой желтизной, что Иван Кузьмич, захлебываясь, прошептал:
- Медом облита, - и подал гриб младшему внуку Пете.
Тот поверил и лизнул.