6
Николай Кораблев с аэродрома, недалеко от Кичкаса, позвонил своему хорошему знакомому, директору Днепровской электростанции:
- Пришли мне машину. Только прошу открытую: хочу посмотреть, что здесь изменилось без меня.
Всю дорогу, пока летел из Москвы, он думал "нагрянуть домой неожиданно", а тут как-то безотчетно позвонил Татьяне.
Она обрадованно и удивленно вскрикнула:
- Коля! Ты? Родной мой. Откуда ты? Где ты?
- На аэродроме. Скоро буду, - сдержанно ответил он, хотя ему в эту минуту хотелось сказать самое задушевное, но он постеснялся посторонних и вышел из здания, решив у ворот подождать машину. Справа от него, в крутых каменистых берегах, играл Днепр. На рыжих рябоватых скалах шелушилось утреннее солнце. Николай Кораблев смотрел на скалы, но думал совсем о другом. Женщины порой в него влюблялись, порой посмеивались над ним, называя его "пустым колосом". Под влиянием этих насмешек он иногда пробовал "связать свою судьбу", но из этого у него ничего не выходило, и он, сгорая от непонятного для него стыда, отступал.
И вот однажды, в раннее осеннее утро, на берегу Днепра он увидел девушку. Она пробегала, прыгая с одного камня на другой, держа под мышкой папку, а в левой руке небольшой светлый, наглухо закрытый ящик. На ней была синяя в полоску юбочка, такая легкая, как крылья бабочки, и белая майка. Золотистые волосы, небрежно взбитые, развевались по ветру.
- Ох, ты! Кто это? - проговорил он и сразу почувствовал, как его неудержимо потянуло к ней. И он пошел, тоже легко прыгая с одного камня на другой, неотрывно следя за девушкой. Вот она выбежала из-за скалы, затем снова скрылась, и Николай Кораблев так же, как неожиданно увидел ее, неожиданно и потерял. Он кинулся в одну, в другую сторону, потом поднялся на скалу и отсюда глянул на каскады рыжих глыб, на противоположный берег, на пробегающие через плотину машины, на движущихся во все стороны людей, - и вдруг все это ему стало неинтересным, скучным. У него даже защемило сердце, как будто он потерял самое дорогое, что бывает только раз в жизни… И он пошел со скалы, скользя по ее крутизне туда, вниз, к Днепру, и, крупно шагая, чуть-чуть косолапя правой ногой, устремился вверх по течению. На пути попался длинный, окатанный камень. Николай Кораблев перепрыгнул через него и попятился: совсем недалеко на маленьком стульчике сидела та же девушка. Перед ней на подставке виднелось полотно, рядом со стульчиком на гальке стоял кувшин, в кувшине торчали кисточки. Девушка, вглядываясь в воды Днепра, ругала сама себя:
- Баба ты, баба. Ничего ты не умеешь. Ничего, - и быстро-быстро кидала кисточками краски на полотно. Казалось, она кидает краски как попало. Но вот на полотне уже несутся бурные воды Днепра. Они несутся, все смывающие на своем пути и такие синие, притягательные. Девушка приостановилась и громко засмеялась, тряхнув по-мальчишески головой. - Ага, - одобрительно проговорила она, как иногда говорит учитель ученику, удачно решившему задачу. - А не поругай тебя, ты бы ничего не сделала.
- Да-a. Это… Это очень… очень хорошо, - невольно вырвалось у Николая Кораблева, и он спохватился, полагая, что девушка сию же секунду прикроет полотно и скажет: "А чего вы суетесь?" Но она медленно повернулась к нему, и тут он увидел ее глаза, и в этих настороженных глазах было такое страдание, как будто девушке было не восемнадцать - двадцать лет, а уже перевалило за сорок. - Простите меня, - начал он, но она перебила его:
- Это правда - то, что вы сказали? Нет. До этого. Правда?
Он растерялся и кивнул головой.
- Ну, очень рада, очень! У меня это уже одиннадцатый вариант. Вы думаете, это легко? - И она так громко засмеялась, показывая белые, чуть-чуть скошенные зубы, что Николай Кораблев невольно подхватил ее смех.
Тогда ей было девятнадцать. И вот они уже семь лет вместе. За это время они несколько раз разлучались, когда Николая Кораблева переводили с одного строительства на другое, а последние два года жили в Москве.
- В Чортокуль… как перепутала, - прошептал он и втянул голову в плечи, думая о том, как же сообщить ей о своем новом назначении. - И какой это Чиркуль? Бог его знает.
Из-за поворота, волоча хвост пыли, выскочила машина. Поблескивая радиатором, она неслась по дороге, все вырастая, увеличиваясь. Но Николай Кораблев собственно машины-то и не видел. Он видел только открытый, чуть-чуть в загаре лоб, над которым развевалась копна золотистых волос, серые горящие глаза, улыбку, обнажавшую белые крупные зубы, приветствующую руку.
Очутившись в машине рядом с Татьяной, он обнял ее, чувствуя, как ее рука обвила его шею.
- Таня! Танюша моя! - произнес он и начал целовать ее лоб, щеки, губы.
И Татьяна, очевидно, никого, кроме него, не видела в эту минуту. Но она первая пришла в себя и, оттолкнувшись от него, сказала:
- Коля! Мы же не одни, - и, вся вспыхнув, закусив губы, прижавшись в уголок машины, стала маленькой-маленькой.
Вскоре они, отпустив машину, поднимались по крутому берегу Днепра в городок Кичкас к домику с большой стеклянной верандой. Они шли, улыбаясь друг другу, держа друг друга за руки, не стесняясь посторонних глаз. Татьяна, глянув на кудлатые волосы Николая Кораблева, на подбородок с резким разрезом, на свежесть щек, тихо, гордясь им, произнесла:
- Ты знаешь, судя по портретам, ты очень похож на Петра Великого.
- О-о-о! - полушутя воскликнул он и тут же серьезно, с той затаенной теплотой, какая бывает только наедине с любимым человеком: - А я думаю о другом. Что это такое? Это что-то такое неугасимое. Неугасимое, - подчеркнул он, как будто она не расслышала его. - Мне всегда хочется быть с тобой, говорить с тобой и молчать с тобой. Я не подберу слов… Ну, ну, у меня душа стонет. Вот-вот… стонет. Душа… - говорил он, огромный, ведя всю розовую, по плечо ему, Татьяну.
Ребенок лежал в голубой коляске, задрав пухлые ножонки. Руками и ногами он ловил подвешенный полосатый мяч. Ловил старательно, напряженно, кривя губы, готовый расплакаться, и настолько был сосредоточен, что совсем не заметил, как к нему подошли Николай Кораблев, Татьяна и ее мать, Мария Петровна.
- А ну! Хватай, хватай его, Виктор. Хватай! Так его! - И Николай Кораблев щелчком ударил по мячику.
Маленький Виктор, очень похожий на отца, такой же лобастый, кареглазый, на какую-то секунду замер, зачем повернул голову и улыбнулся, а отцу даже показалось, что сын не только улыбнулся, но и весь засиял - пухленькой шейкой, ножонками, оголенным животиком.
- Узнал! - сказала Татьяна, в представлении которой, как и каждой матери, ее годовалый сын был уже сознательным человеком, - Узнал, - еще раз проговорила она и хотела взять его на руки, но Николай Кораблев выхватил сына из коляски и, прижимаясь к нему лицом, целуя его в животик, в самые мягкие места, выкрикивал:
- Ух! Богатырь ты мой! Богатырь!
А сынишка смеялся и все лепетал-лепетал на каком-то своем птичьем языке, будто что-то рассказывая отцу.
- Ты его послушай, послушай. Он все-все тебе расскажет, - сияющими глазами глядя то на мужа, то на сына, говорила Татьяна.
Николай Кораблев прислушался.
- Не понимаю. Ох! Нет, нет. Понимаю, друг ты мой. Все понимаю, - и снова принялся целовать его. Затем остановился, посмотрел на Татьяну: - А ты где?
- Я? Вот она я.
- Нет, а та? Знаешь ли, я был на выставке. Два раза. Больше не смог. Ну, конечно, пришел - и тут же искать твой "Сенокос". Хожу, смотрю, нет и нет. Меня, как говорит Степан Яковлевич Петров, аж затрясло всего. Думаю, неужели не выставили? - И Николай Кораблев заторопился, видя, как Татьяна побледнела. - Раз прошел, еще. Вижу - толпа. Я тоже невольно глянул вверх, куда все смотрели… и… Татьяна, молодец ты.
- А что? Что? - со страхом спросила она.
- Да смотрю вверх, а там твой "Сенокос"… И толпа около него.
Татьяна, стесняясь, глядя куда-то вкось, быстро проговорила:
- Мне та картина не нравится. Не нравится и не нравится.
- Да ведь от этого не зависит успех картины - нравится она или не нравится автору: народ имеет свои глаза и свой вкус. Ну, а где ты - та, еще не известная миру? - спросил он, нарочито в шутку произнося слова: "еще не известная миру".
И они перешли на застекленную веранду. Они вошли сюда молча, сосредоточенные. Только Виктор все так же лепетал, хватая отца то за нос, то за ухо, то за губы.
Николай Кораблев еще издали увидел полотно во всю стену в простенькой раме. Это, по сути дела, была все та же картина, которую он видел лет семь тому назад. Но там все было маленькое, неопытное, в поисках, а тут широко неслись воды Днепра. Они неслись могучей лавиной, ударяясь о причудливые рыжие скалы. И от Днепра и от скал веяло чем-то далеким, древним. А вон на одной скале, уходя корешками в расщелину, растет молодая березка, одна-одинокая нашла тут себе жизнь.
- Ну что? - еле слышно спросила Татьяна, хотя сама уже знала, что картина непременно понравится ему, но спросила, вся дрожа.
- Какая ты у меня умница, - чуть погодя, как бы про себя, произнес Николай Кораблев, не отрывая глаз от картины.
- Нет, не это, а вот это. - Татьяна вся вспыхнула, уже боясь, что картина ему не нравится и что он, оберегая ее, автора, перевел разговор на нее - человека, жену. И она невольно сказала, как бы оправдываясь: - Ко мне сюда приезжал художник Рогов. Ну, помнишь, он первый в газете написал о "Сенокосе". Знаешь ли, это крупный художник… и понимает, - у нее чуть не брызнули слезы.
Николай Кораблев не видел ни смущения Татьяны, ни навернувшихся слез: он смотрел на картину и, не желая подчиняться мнению художника Рогова, быстро заговорил: