- Ты что, хочешь сдружиться со штубендинстом!
Метишь на теплое местечко? Вижу, хитер ты, парень. Назимов смерил Поцелуйкина гневным взглядом.
Потом поднес кулак к его бледному, худощавому лицу, угрожающе процедил:
- Не суйся куда не надо - не ровен час, нос прищемишь.
"Вы, кажется, подполковник?"
Срок карантина близился к концу, Йозеф все еще не вступал в настоящий разговор. Назимов нервничал. Однажды он прямо высказал Йозефу свое недовольство. Тот опять напомнил, что излишняя смелость неуместна, после чего, как показалось Назимову, начал сторониться его. И вдруг однажды вечером Йозеф недвусмысленно намекнул Назимову, что в лагере существует подпольная организация и что в ней главную роль играют якобы военнопленные. У Назимова так и засверкали глаза. Он сразу же засыпал штубендинста нетерпеливыми вопросами, Йозеф явно испугался этого напора, умолк, замкнулся:.
Но теперь Баки внутренне ликовал. "Слово - не воробей, вылетит - не поймаешь", - хотел он сказать старику. Но побоялся, как бы не отпугнуть его окончательно. Надо потерпеть с расспросами. А вообще-то Баки воспрянул духом. Как тут не радоваться! Он уже чувствовал, что в воздухе пахнет борьбой. Здесь нет политотдела, никто не станет тебе разжевывать и готовенькое класть в рот. Надо самому обо всем догадываться, быть настороже. "Смотри, не будь ротозеем!"- опять как бы случайно обронил Йозеф. "Да, да, ротозеем нельзя быть! Но и страусу не следует уподобляться, не время совать голову под крыло", - взволнованно размышлял Назимов.
Он сейчас же пошел разыскивать своего друга Задонова. Разве можно что-либо скрывать от Николая, которому Баки верил не меньше, чем самому себе.
Поделившись новостями, заключил: - Значит, Николай, надо нам ближе сойтись со своими русскими ребятами. Ключ, должно быть, в их руках. Мне кажется, что Йозеф не наврал.
"Своими ребятами" Назимов назвал тех русских заключенных, содержавшихся в Большом лагере, которые иногда по вечерам наведывались в барак карантинников. Большинство заходили всего по одному разу, как бы случайно, и потом не показывались. Но чернявый подвижной лагерник, смахивающий на цыгана, по имени Владимир являлся чаще других. Он любил беседовать наедине, с глазу на глаз. Задавал новичкам одни и те же вопросы, которые уже в зубах навязли: на каких фронтах бывал, где и при каких обстоятельствах попал в плен, тяжело или легко был ранен, откуда родом, есть ли семья на родине, в каких лагерях побывал после пленения, с кем водил знакомство?..
Как-то Владимир начал приставать с этими расспросами и к Задонову. Тот только рукой махнул:
- Ты, браток, того, не веди попусту время, не вороши старого - как говорится, не трогай оборванных струн. Потревожишь старое - поднимется пыль, в глаза полезет… Если хочешь знать, до войны я больше всего любил ходить в оперу. Даже на этой почве конфликты с женой бывали. Если любишь музыку, песни, давай потолкуем. Могу рассказать тебе, как я слушал "Кармен", "Риголетто", "Русалку", "Садко"… Все арии наизусть знаю…
Назимов сидел в стороне и, как было условлено с Задоновым, во все глаза смотрел за ними.
Владимир, как только услышал о музыке, сразу изменился в лице: глаза стали грустными, на широкий открытый лоб набежали морщины. Он словно постарел на десять лет. Пока Назимов гадал о причинах столь резкой перемены, Владимир едва слышно промолвил:
- Моя мать была оперной певицей. Задонов так и засиял. Конечно, он сейчас же захотел узнать фамилию актрисы: может быть, доводилось слушать ее.
Владимир, чуть помедлив, назвал фамилию, но, должно быть, соврал - Задонов о такой артистке не слыхал.
- А сам ты поешь? - допытывался Николай. - Помнишь, из "Князя Игоря"…
О дайте, дайте мне свободу!
Я свой позор сумею искупить…
Задонов явно трунил над парнем, прощупывал. Владимир понял это. Резко поднялся с места и ушел, не попрощавшись. А на следующий день гитлеровцы по радио вызвали нескольких узников из семнадцатого блока к "третьему окну" у ворот. Никто из вызванных больше не возвращался в барак.
В числе жертв были и те лагерники, с которыми накануне разговаривал Владимир.
- Вот ведь какие арии бывают! - проговорил Николай и в сердцах ударил кулаком об острое колено.
- Надо придушить этого щенка! - горячо вырвалось у Назимова.
На следующий день, когда Владимир опять появился в бараке карантинников, Баки едва не осуществил свое безрассудное намерение.
- Знаете, ребята! - возбужденно разглагольствовал гость в кругу собравшихся русских заключенных. - В лагере объявлен набор добровольцев в РОА. Жратвы, говорят, дают, сколько утроба выдержит…
Назимов побагровел. Он уже знал, что РОА - это банда изменников-власовцев. Ему мгновенно вспомнилась тюрьма в Галле, наглые домогательства Реммера.
- Собака! - сдавленно выкрикнул и с размаху ударил парня по физиономии.
Всполошились и другие заключенные. Замелькала кулаки, раздались возгласы:
- Изменников вербуешь?!
- За сколько продался, пес?!
- Придушить змею!
- За яблочко, за яблочко! - подзуживал Поцелуйкин, суетясь между людьми; двумя пальцами он показывал на своем горле, как надо душить. - Жми крепче! Пикнуть не успеет!
Достаточно было чьего-либо решительного движения, чтобы начался самосуд. В это критическое мгновение Задонов одним прыжком подскочил к Назимову, уже поднимавшему руку для нового удара.
- Не дури! - крикнул Николай, схватив Назимова за руку. Потом он повернулся к толпе: - Расправиться успеем, ребята. Но мы не дикари. Нужно будет, проведем суд! Да, да, пусть наши советские законы и здесь действуют, и пусть никто об этом не забывает! Ни один предатель не останется у нас безнаказанным! - еще убежденнее крикнул он, видя, как сильно действуют его слова на заключенных. - А ты! - он вдруг схватил Поцелуйкина за шиворот, - Ты где, гад, приобрел такие навыки? - он показал на горло Поцелуйкина. - В фашистской полиции, что ли, "яблочками" торговал?!
Владимир мог незаметно исчезнуть, когда буря гнева неожиданно обрушилась на другого. Но парень и не думал бежать. Выждав, пока стихнет гул, он потер вспухшую щеку, без всякой злобы сказал Назимову:
- Бить-то надо умеючи! И сейчас же ушел.
Говорят, что некоторые вчерашние вспышки наутро могут показаться не только ненужными, но и постыдными. Однако на следующий день Назимов не раскаивался о своей выходке. Он выругал Задонова за то, что тот помешал ему еще раз ударить Владимира. Заодно он наговорил резких слов и Йозефу, защищавшему Николая.
Вечером штубендинст предложил Баки кусочек хлеба с маргарином.
- Спасибо, - буркнул Назимов, не поднимая головы. Все же хлеб взял.
- Почему такой мрачный? - спросил Йозеф.
- Не вижу причин для веселья.
- А киснуть есть причины?
- Это еще вопрос, кто киснет, - по-прежнему сумрачно проговорил Назимов. - Сижу вот, чиню робу, чтобы к господу богу явиться в полном параде.
- К богу на свидание еще рановато, всегда успеете. Нужно земные дела прежде уладить… Ешь, ешь, - подтолкнул его Йозеф. - Чего не притрагиваешься к хлебу? Поправляться надо.
- Боюсь, в горле застрянет.
- Ну и пусть застрянет, потом проглотишь. Это лучше, чем манна небесная, которой все равно не дождешься. Хлеб не простой, праздничный.
Йозеф даже улыбнулся: ведь сегодня русские с утра поздравляют друг друга с праздником, у них - годовщина Октября.
- Подыми голову, драчун этакий. Я принес тебе хорошие вести… - Понизив голос, Йозеф сообщил: - Говорят, ваши вчера Киев освободили…
Стараясь скрыть радость, Назимов сухо спросил:
- Это правда?
- За полную точность не могу ручаться. Сам от людей слышал, - хитро подмигнул старик.
Было видно, что он хотел сказать что-то еще, но не решался.
Назимов настороженно ждал. В то же время он не мог отвести глаз от хлеба с маргарином, это было настоящей пыткой. Не выдержав, принялся жевать. Йозеф не обращал на него внимания, стоял молча, глядя куда-то в сторону.
Назимов между тем лихорадочно соображал: "Праздничный" гостинец… Весть об освобождении Киева… Как связать все это? Зачем Йозеф говорит все это? Чего добивается?.."
Выждав, пока Назимов расправится с хлебом, староста огляделся и, убедившись, что поблизости никого нет, спросил тихо:
- Вы, кажется, подполковник?
Баки вздрогнул. Он никому не говорил здесь о своем воинском звании. Кем он был в армии, знали только два человека: писарь канцелярии да Задонов. Но Николай не мог никому проговориться. Значит, оставался только писарь. Выходит, Йозеф близок к нему. Стало быть… Так вот каков его праздничный гостинец! А вслух Баки сказал холодно:
- Нет, вы ошибаетесь, господин штубендинст. Я рядовой солдат Советской Армии. К тому же мое воинское звание не имеет никакого значения здесь.
Йозеф невозмутимо выслушал его, так же спокойно ответил:
- Ошибаетесь вы, а не я. Ваше звание имеет значение.
- Уж не хотите ли вы сказать, что оно имело бы значение для моей службы в РОА? - язвительно спросил Баки. - Это предложение я уже имел честь выслушивать в гестапо! - презрительно добавил он. - А вчера и здесь - один из этих мерзавцев…
"Все равно пропадать, - думал Назимов, говоря эти решительные слова. - Надо идти напролом".
Йозеф осуждающе покачал головой.