- Тут удача. Я попросил завгара, он даст автобус. Но пришлось его и шофера на свадьбу пригласить. Ну, и еще несколько человек.
- Добро. Веселее будет. Значит, все готово. Женщины, вы сговорились о закусках?
- Готово, товарищ начальник, - сказала Вера. - Завтра мы все и раскрутим с утра пораньше. На горячее решили делать бифштексы.
- Да мы их яйцом зальем, - не смогла скрыть удовольствие Анна Васильевна. - Яйцо будет сиять. А лучок постреливать. Только так - чтоб с пылу с жару.
- Вот и хорошо.
- Ну, так мы пойдем, - сказал Петр Андреевич. У него хватило духа не портить своим присутствием чужого веселья. Иной раз случается ему сидеть в гостях и чувствовать, что всем он в тягость, а смелости вовремя уйти не хватает, потому что все время ноет надежда, что он еще развеселится и покажет себя, но веселья нет и нет, хозяевам тяжело, ему тяжело вдвойне, а вот встать со стула и уйти - нет резвости. Сейчас же подъемный дух был в нем, и Петр Андреевич, не затягивая прощания, сказал: - До завтра. В десять часов мы как штык.
7
Ну, если разобраться, так худо ли, когда вся семья в сборе, все здоровы и рады друг другу, а на столе уже мясо с картошкой стоит и огурцы свежие под сметаной, так худо ли собраться хоть раз в пять лет, поговорить или помолчать, и каждый на то про себя надеется, что если снова придется встретиться через пять лет, так никто из присутствующих не уклонится от встречи. Худо ли? Нет, совсем не худо.
А мать-то расстаралась: помидоров не поскупилась купить, ну, несет ее, несет, все-то Вовчика своего оглаживает, присядет на стул с ним рядом, обнимет, к плечу припадет и вдруг всплакнет - долго ль женским слезам скопиться и летним дождичком пройти, пыль даже не прибив.
Все рады встрече.
Рад был и Павел Иванович. Однако ж он радовался больше для других, чтоб на него никто обиду не понес, сам же соображал так, что с этим делом надо справиться до вечера, часов что ли до девяти, а потом пора в сарай - вещицу эту, как ее там, тоже ведь караулить надо. Потому что, а ну как кто воспользуется его ротозейством да упрет вещицу, или же дети задумают спичками баловаться да сарай подожгут, и это сейчас, за день до свадьбы, - это и подумать невозможно, а пережить это дело удастся вряд ли.
А Евдокия Андреевна из кожи лезет, всяк кусок, что в детстве недодала, норовит сейчас деткам в рот запихать, еды-то наготовила, - а что за дело Павлу Ивановичу до еды? Будь он человек, что век помнит, где и что поедал да как и чем угощали (а вот у Лаврентьевых студенек - пальцы заглотишь) - так Павел Иванович через полчаса забудет, что он ел и ел ли вообще. Евдокия Андреевна оставит ему обед, но если сама не прибежит и не покормит, то он до ужина не вспомнит, что брюхо к еде тоже не глухо. А вот какую шайбочку когда и для чего делать - это он всегда в голове держит, да где наждак хороший достать, да у кого инструмент какой попросить - на это память его заострена.
А за столом все не нарадуются друг на друга. Веруха облокотилась на стол и так снизу вверх преданно на брата смотрит, словно б он леденец на палочке, так бы его за щеку и сунула.
- Твой-то домой пришел? - спросила Евдокия Андреевна.
- Придет он, как же. А ведь утром договорились по-людски. Буду - все! Будет он! То он идет в футбол играть, то другу помочь приемник отладить, то срочная халтура. Ну, не тянет человека домой. Верно, не набродился еще.
- Так взяла бы детей сюда, - сказал Павел Иванович, - хоть на дядьку посмотреть.
- Отдохнуть тоже надо. Разве ж поговоришь при них? А свекруха выламывается. Тоже, мол, молодая, тоже, мол, жить хочу. Понимаю, молодая, сорок семь всего.
- Ты ее мамой называешь? - спросил Вовчик.
- А как же ее называть будешь? Живешь же с ней. Да ну ее. Что вспоминать. Дайте вот я на Вовчика погляжу.
А Павел Иванович неодобрительно так это думал: говорил он когда-то - не скачи козой, не рвись ты к своему Петеньке, молоко на губах у него за версту видно, а все - телемастер, телемастер, самая модная специальность. Павел Иванович вовсе не хотел, чтоб дочь выходила замуж. А не послушала, Петя-Петя-Петушок-Золотой-Гребешок, а у него как молоко тогда не обсохло, так и до сих пор все не обсохнет - к друзьям его тянет, поиграть, попрыгать, молод, верно, еще, не нанюхался своей мужской самостоятельности. Вот теперь и хлебай свою кислую кашку.
С одной стороны, Павел Иванович понимал, что надо бы дочь пожалеть, с другой же стороны - пожалей ты человека, он и раскиснет, а силы для жизни где ж собрать тогда?
- Счастливая твоя Надя, Тепа - сказала Веруха.
- Чем же она счастливая? - усмехнулся Вовчик.
- Муж у нее вон какой. Самостоятельный. Ученый. С тобой ей всегда интересно.
- Не скажи. У нее, может, свои печали.
- Да был бы у меня такой, как ты, я бы не нарадовалась. Грустно тебе - я развеселю. Весело тебе - так пусти меня в свое веселье. Пыль бы с него стряхивала. Раз с ним интересно. Что надо от него? Только чтобы все вместе - и радости, и печали. Да больше ничего.
- Эх, Вера, в каждой избушке свои игрушки, - так, к слову заметил Павел Иванович и внимание обратил, что Вовчик удивленно и настороженно посмотрел на него.
- Да я бы работала за двоих. Ты отдыхай. Но только понимай меня. И иногда пожалей.
- Да, Вера, хорошо, где нас нет, - вставила свое Евдокия Андреевна, - на всех не наработаешься.
- А сейчас я, что ли, не работаю? И в ателье, и дома. В ателье я закройщица, а дома сама себе закройщица и мастер. Два дня - брюки. Все вечера заняты. Да ты ему чтоб ягодицы обтянуты были, в коленях двадцать два, а голень тридцать, мол, немецкая модель. Да ширинку на молнии. Да сердечко на штанину нашей. Каждый вечер без продыху. Я согласна, мама, но для такого, как наш Тепа.
И она начала дурачиться с братом - то в бок его толкнет, то на шее повиснет, резвится, как маленькая девочка, да она и всегда будет чувствовать себя малой девочкой в присутствии брата - он старше ее на семь лет, все смеялись, и Веруха, и Вовчик, и Евдокия Андреевна, а Павел Иванович малость расслабился, размягчился и рад был, что Вовчик развеселился, и вдруг Павел Иванович посмотрел на сына внимательнее и вздрогнул от неожиданности - такие печальные глаза были у сына. И печаль эта была давней, застоявшейся. Словно б человек знает о себе тайну постыдную, или же он кого убил, или близкого друга предал.
Словно б ты сидишь в цирке, в первом ряду, и клоун похохатывает, люди покатываются со смеху, а ты смотришь в его глаза, и они такие печальные, что ты понимаешь - клоун думает в это время о доме, что вот жена или ребенок больны, или же у них жилья нет, и тебе уж не смеяться, а плакать впору.
- Может, мне с ним поговорить? - вдруг спросила Евдокия Андреевна, и Павел Иванович даже вздрогнул - уж не усекла ли она его мысли. Этого быть, пожалуй что, не могло, но он все-таки спросил:
- С кем?
- Что?
- С кем поговорить?
- Да с Петей, зятем твоим. Совсем спит отец, без вина, а спит.
- А что с ним говорить?
- Ну как это что? Дочь же родная. Не могу в обиду дать. Это тебе все струг-поструг, а мне дочь жалко.
- А не говорили с ним, что ли? Если человек сам первый не заводит с тобой разговор, так уж толку не будет.
- Так мне что же - вот так сидеть и рот сделать корытцем? Дочь-то дорога мне, поехала-махала.
- А что скажешь ты ему? Тунеядец он? Нет. Деньги домой приносит? Он зарплату приносит домой, Верка?
- Приносит. А как же!
- И все. Отскочил. И ты ему не указчица.
Павел Иванович защищал зятя не потому, что тот ему нравился, нет, вовсе не нравился, однако ж при детях очень хотелось ему срезать Евдокию Андреевну, с одной стороны, уж больно она гоношливая и без мыла пролезет в любую скважину, с другой стороны - показать хотелось, что он тоже не лыком шит и гонор свой имеет. Так-то он особенно против Евдокии Андреевны никогда не пойдет, потому что это плевать против ветра, но тут-то разошелся перед детьми. За то, пожалуй что, и получит штрафной щелчок по носу.
И точно.
Евдокия Андреевна, усмехнувшись, сказала:
- Ну, раз такое дело, раз на хлеб и молоко зарабатывает, все - человек святой и прощен. Некоторые так и вовсе не работают. Жена пусть пашет, а он на лавочке газетку почитает, либо в домино постучит, либо в прохладном сарае подремлет.
- Это кто ж такой? - не сдержался Павел Иванович. Ему так это смириться бы и, шуточками защищаясь, отойти в глубокие окопы и там надолго залечь, глядишь, буря и поутихнет.
- Да так, дядька один чужой. Катушки он постругивает. А жена, совсем молодуха, пускай попрыгает, словно бы бабочка полетает.
- Мама, да будет тебе, - попросил сын. Не то чтоб за отца вступается, а просто хочется ему тихо в семье посидеть.
- Да он, дядька этой чужой, пенсию вместе с тем получает. И никого не просит бока колотить на работе. Он не жадный и знает, что всех денег не заработаешь. И в день пенсии просит всех отвалить от него до следующей получки. А ему, дядьке этому чужому, шестьдесят восемь любезных вот как хватает. А уж кто хочет гнаться за прыткими людьми, тем он, конечно, не запрещает.
- Все равно весь день плотничаешь, так поработал бы где-либо в домоуправлении. Восемьдесят рублей лишние ли?
- А для чего они?
- А чтобы жена отдохнула. У нее давление повышенное.
- Это от жадности давление. У всех давление от зависти или жадности - уж точно.
- Оно конечно, если человек всю жизнь себе самому пуп - дело другое. А все вокруг него вертись и трепыхайся. Так бы и ни у кого забот не было - открой рот и дыши, наслаждайся.