Другой мужчина разводит руками и напоминает: "Так пел Заратустра".
Зыбкий, вечерний свет накрывает собою опустевшее кресло, стены, кровать и, смешавшись с дневным светом, вызывает во мне смутную тревогу.
"Вернись в заветный сон", - призываю себя.
Не спится. Мешает тишина –
смущающая,
раздражающая,
глухая,
тягостная.
Словно заблудившись в себе, замыкаюсь в мыслях –
изнуряющих,
упрямых,
неуживчивых,
тяжёлых.
Слова не идут…
"Усни!"
Слышу над собой нарочито громкий голос Ганса Корна: "Вы обманываете себя. Не пытайтесь! У нас не получилось. Не получится и у вас…"
Тишина –
горестная,
смятенная,
безответная,
На память приходят строки:
"Переменив не раз вериги
Безверья и земных религий,
Мы опускаемся наверх"*
*Алла Липницкая.
Подхожу к окну.
Свет за окном сужается, сгущается, мрачнеет, но ещё удаётся различить –
оливковые деревья,
треугольные крыши домиков,
старую маслобойню,
ресторан,
библиотеку,
полёт преследуемых ветром сухих листьев.
Сквозь потолок гостиничной комнаты проникает: "Обмануть себя не получится и у вас".
"Может, - думаю, - в мире всё не настоящее: ни жизнь, ни смерть? Может, в мире вины не существует вовсе, и тогда никто ни в чём не виновен. Если в этом мире всё замешано на обмане, выходит –
ощущать себя – обман,
заглядывать в себя – обман,
пытаться изменить себя – обман.
Может, обман – тоже обман?
Непостижимо…
В голове пробегает мысль: "Вдруг я в чём-то виновата?"
Охранник Уди считает, что невиновными лишь рождаются. Потом –
судьба,
рок,
обстоятельства…
"Лотан!" - зову я.
…С появлением в книжной лавке Лотана, мои глаза, будто двери, распахнулись. "Входи!", - пригласили они.
Лотан вошёл…
С того дня я подолгу простаивала перед зеркалом. Я видела себя и не узнавала…
За вечерними стёклами небо, больше которого ничего не бывает. Мерцают огоньки самолета. Я не вздрагиваю. Не теперь…Самолёт – пассажирский.
Совсем недавно я вздрагивала, если в радиоприёмнике оповещали:
"Город Сдерот – воздушная тревога…
Город Беер-Шева – воздушная тревога…
Кибуц Ревивим – воздушная тревога…
Город Ашкелон – воздушная тревога…
Кибуц Целим – воздушная тревога…
Город Ашдод – воздушная тревога…"
Тогда –
страна замерла…
Тогда –
Лотана призвали...
Тогда –
был страх…
Тогда –
по дороге в университетскую библиотеку я встретила старушку, которая, привалившись спиной к забору, сидела на земле и за сердце держалась.
- Вам плохо? - спросила я.
- Да.
- Больно?
- Да. Везде…
- Подняться сможете?
Старушечий лоб нахмурился.
Глаза сузились.
По щеке опустилась слеза.
- Сможете? - повторила я.
- Да. Только побуду здесь.
Старушка жестом велела наклониться к ней.
Я наклонилась.
Она прошептала:
- Пришла весть от внуков из Беер-Шевы: сказали, что их маму ранило. Я засуетилась, из дома выбежала, да вот вдруг уписалась…
Я посмотрела по сторонам. Не знала, как себя повести.
- Иди, - подсказала старушка, - иди!
Я подумала, что в университетскую библиотеку не пойду. Не в этот день. Книги помогают не всегда …
Тогда –
выручал мобильник…
- Потерпи! - просил Лотан.
- Потерплю! - обещала я тогда.
Теперь –
за калитку домика с зелёной крышей выбегает удивительно толстый кот. Наверно, тот самый, о котором рассказывала мне Сельга. Он держит в страхе всех кошек, и жители Яд ха-Шмона его Калигула.
Кошки…
Собаки…
Люди…
Весной кошки погружены в мучительные, невыносимые стенания, а сейчас, когда осень, в благоразумие.
Собаки бегают по лужайке и нюхают друг у друга под хвостом.
Люди ведут себя по-людски.
Марк Твен как-то заметил: "Если можно было бы скрестить человека с котом, человеческая порода от этого выиграла бы, а вот кошачья – явно бы ухудшилась".
Когда мне было лет двенадцать, я пожертвовала пять шекелей в фонд охраны
домашних животных, на что наш сосед (ему было лет семнадцать) сказал, что я, наверно, несчастный человек, потому что идеалисты несчастные люди. Я сильно испугалась, потому что не знала, что такое "идеалист", а теперь, когда я это знаю, хочется написать самой себе письмо, которое начиналось бы со слов "хорошо бы вновь стать маленькой девочкой".
Моя подруга точно идеалистка! С ней я познакомились в помещении университетской библиотеки, где проходила встреча молодых поэтов.
- Меня зовут Сельга, - назвалась она.
- Странное имя, - удивилась я.
Сельга улыбнулась:
- Я знала, что ты так скажешь.
Потом я узнала, что она родом из Финляндии, а теперь живёт с дедушкой Уди и бабушкой Хельмой в кибуце Яд-ха-Шмона и пишет курсовую работу по одной из книг Аарона Мегеда. Мы побродили по Иерусалиму, и я проводила её на автобусную станцию. Сельга возвращалась в кибуц, где она подрабатывала в местной библиотеке. До прихода автобуса оставалось минут сорок, и мы решили заглянуть в маленький ресторанчик, где нам подали тарелку салата из помидоров, огурцов, лука, красного перца и оливок. Мы говорили без устали, и я узнала, что Сельга дочь финки и немца, а теперь приняла иудаизм. Когда подошёл автобус, Сельга протянула мне несколько страниц из старого номера газеты "Маарив" и сказала:
- Почему бы тебе не погостить в Яд ха-Шмона? Это недалеко, всего-то тринадцать километров от Иерусалима. У нас замечательный ресторан. Принимает гостиница. Соглашайся!
Я сказала:
- При случае…
Был звонок от Лотана:
- Бои откладываются…У меня двое суток отпуска.
Была прогулка по Яд ха-Шмона.
Был камень-памятник.
Была ночь в гостиничной комнате.
Был сон, выйдя из которого, я ощутила внутреннее содрогание.
Было утро.
В ресторане Яд ха-Шмона несмолкающий говор туристов напоминал бормочущих во сне кур
Кто-то из посетителей включил телевизор. На экране показалась старая запись выступления Бернарда Шоу. Лотан сказал: "Старый эскапист".
Я подумала: "Покойники продолжают говорить, и у них это получается совсем не плохо".
На завтрак Лотан предложил " Ab ovo usque ad mala*. и, дождавшись моего одобрения, достал из глубокой посудины варёные яйца.
Я разглядывала Лотана. Наверно, слишком долго разглядывала.
- Что? - спросил он.
- Ничего. Я ничего не сказала.
- Но сказать хотела...
Повертев в руке ложечку, я задумчиво проговорила:
- Ночью ты повёл себя как человек!
Лотан прикусил губу.
- Как человек! - повторила я.
Лотан заметил, что "как человек" звучит туманно: не то, как загадка, не то, как на загадку ответ.
- "Человек" – это никогда не ответ, - прошептала я. - Человек – это всегда вопрос". Пауль Тиллих… Читал?
Лотан сощурил глаза и тяжело вздохнул.
Мне на память пришла старинная песенка:
*(лат.) "От яиц до яблок", то есть, от начала до конца. У древних римлян трапеза обычно начиналась с яиц и заканчивалась фруктами.
Bibit pauper et aegrotus,
Bibit exul et ignotus,
Bibit puer, bibit canus,
Bibit praesul et decanus.
Bibit soror, bibit frater,
Bibit anus, bibit mater,
Bibit iste, bibit ille,
Bibunt centum, bibunt mille.*
Отхожу от окна.
День смыкается. Свет исказившись, износившись, ёжится, поддаётся напору вечера, покидает границы дня.
Заглядываю в себя.
Брожу по комнате.
Парализует вид плотно прикрытой двери.
Думаю: "Кажется, Ганс Корн считает, что людям необходимо умирать; лишь только таким образом они рождаются другими".
Валюсь на кровать. Стуком пальца по лбу, высекаю мысль: "Лотан, у нас будет так, как быть суждено… Будут и восторг, и нежность, и изумление, и наполненность друг другом…Всё это будет! А сейчас позволь мне вернуться в тот сон".
Смотрю, как по стене растекается выражение без лица.
Закрываю глаза – надо мной раскачивается то лицо без выражения, то выражение без лица.
"Усни! - уговариваю я себя. - Дослушай Ганса Корна и возвращайся к Лотану. Если что-то пойдёт не так, всегда сможешь проснуться…"
В голове зуд: Ганс Корн разбередил во мне неизведанные прежде чувства и мысли, и, если он не вернётся, то, возможно, упущу что-то очень важное, и, помимо того, я собиралась спросить, почему в столь красивом мире столь много некрасивого.
Сон не приходит, а это может означать лишь только одно: из того пространства, где Гансу Корну привольно, легко и малотревожно, он больше ко мне не явится.
Понимаю –
ему на поверхности земли трудно дышать…
Вдруг вижу –