* * *
13 июля. Мне двадцать лет. Мама с Маришей в Крыму, Фёдор – на даче у друзей. Я жду девчонок. Но ливень – стеной!… С самого утра. Вряд ли кто-нибудь приедет.
И вдруг – звонок в двери! Открываю…
На пороге – мои милые девчонки, промокшие насквозь, с креслом-качалкой! Мне в подарок! Потрясающе! Они знали, что я мечтаю о кресле-качалке. Оно необходимо мне было для одного номера.
Семененко нарисовала мне в тот день афишу: девочку с грустными глазами на жёлтом кленовом листе…
Эта афиша жива до сих пор. На ней изображена девочка с грустными глазами, в больших клоунских башмаках, в смешных брюках в поперечную полоску, с большим чёрным зонтом.
Девочка-клоун на жёлтом кленовом листе…
Была у меня такая реприза. Выходит девочка в манеж, за ней волочится огромный зелёный плащ. Она расстилает плащ на ковре, и выясняется, что это – маленький манеж, зелёный.
Манеж в манеже. Свой манеж. Не общий. Лично её манеж. Её – и больше ничей. А в центре манежа нашит большой кленовый лист.
Это – символ сокровенного, того, что внутри у каждого. Но до времени – скрыто от посторонних глаз.
К сожалению, я не помню, что происходило на этом зелёном манеже… Какая-то смешная сценка, что ж еще могло происходить в манеже? Внешне сценка – смешная, внутри – грустная. В итоге девочку просят убраться с манежа с её нелепым плащом. Она здесь – лишняя, она мешает. Но девочка не уходит.
Она садится в центре своего маленького манежа – своего неприкасаемого мира и начинает медленно заворачиваться в него…
Ещё была реприза со скрипкой. Скрипка взбунтовалась против оркестра. Оркестр играет бравурное вступление – а девочкина скрипка отвечает… ну, к примеру, отрывком из концерта Мендельсона. Я очень любила в то время Мендельсона. И сейчас люблю. Он удивительно современен. А в то время, в двадцать лет, он лучше кого бы то ни было мог рассказать о том, что у меня внутри. И что пытается вырваться наружу…
По сути трагические, мои клоунады и репризы были обставлены очень весело. Было много всяких смешных "корючек", как говорят у нас в цирке… Моя голова была постоянно занята придумыванием этих корючек, то есть одёжек для мысли, которую в неприкрытом виде выпускать на манеж было немыслимо…
* * *
…А кресло-качалка живёт в моём доме уже тридцать пять лет…
Это кресло обожали мои дети, когда были маленькие, сынок и дочка, оно было им и кораблём, и домом, оно напевало им свои скрипичные песенки, стишки и сказки, укачивало их в минуты вдохновения и задумчивости… В нём качались и другие дети, приходя в наш дом…
В его поскрипывании мне слышится музыка того июльского проливного дня, того сумасшедшего лета – 1970 года…
. Уж если быть – так королём!
. Любить – так короля!…
. А он растеряно и зло
. молчит,
. свой сан кляня…
. Рука неверна и лиха –
. как ищущего смерти.
. Вам подсыпают яд похвал
. в вино…
. Король, не пейте!
. Как страшно залюбили Вас, король…
. А Вы –
. любили?…. Две светлые пустыни глаз –
. молчанья мили…
Мой король – конечно, не сказочный. И не "ахматовский", как упрекали меня некоторые. Мой король – самый что ни на есть настоящий. Весной и летом семидесятого года он ежевечерне выходил на красный ковер – в скрещение прожекторов… Живой, реальный, злой и нежный, веселый и грустный король манежа…
Вы были правы, злой король!
Я не могу без Вас – и часа.
Какая бешеная боль
Вас видеть кратко и нечасто.По замку бродите один.
Вам одиночество – подруга.
Я погибаю посреди
Тоской очерченного круга.Зачем, зачем, о злой король,
Вы мне сказали: "Ты вернёшься?"
Какая бешеная боль –
Во сне Вас видеть еженощно…И задыхаясь от езды,
Упасть – во сне – на руки Ваши!…
И ни луны, и ни звезды
Над силуэтом тёмных башен.
В мои стихи он вошёл, сам того не ведая. Не подозревая, что действует отныне сразу на двух манежах… И на этом – моём – манеже, в ситуациях полуреальных-полуфантастических мы проигрывали с Моим Клоуном ту жизнь, которая не вмещалась на плоскости "сегодняшнего дня"… И поэтому я создавала свою реальность. По своим законам. Здесь – на моём манеже – можно было говорить в полный голос. Здесь – каждый день был единственным и последним…
Я придумала дерзкую роль –
тенью,
местью,
тоской –
за Вами!Я люблю Вас,
коварный король,
из отравленных лестью залов!Я люблю Вас – вот вызов мой
и перчатка!
Я жду к рассвету
на Цветном,
у скамьи седьмой…Ты увидишь –
я буду в светлом.Я могла б Вас убить, король, –
ради Вас…
Но не станет проще.
Ты не крик мой –
а вечная боль –
весь в пыли и в молве,
как площадь…Я пришла Вас украсть,
король!
Вас – у Вас.
Не для жуткой страсти,
не из прихоти лёгкой
красть.
Я хочу, чтобы Вы остались –
королём…– Ну, король,
решайтесь!
* * *
Я не показывала ему ничего из написанного ему. Мне казалось: реальность ЭТОЙ жизни – совершающейся на моём манеже – столь безусловна, столь ощутима для нас обоих, что не нуждается ни в каких (даже стихотворных) подтверждениях.
Впрочем… думала я, когда-нибудь, ПОТОМ… Может, и покажу. Я помнила своё обещание насчёт книжек. И думала, что когда-нибудь он ЭТО прочтёт в книге. В книге, где на первой странице будет стоять посвящение – ему!
Разве я могла думать, что этого "потом" в нашей жизни не будет?…
"АЛЛЕ!"
Литературный киносценарий с привлечением в соавторы Александра Куприна. Написан для Леонида Енгибарова.
Идея написать для него сценарий пришла мне в голову весной 1970 года, когда он мне дал прочесть киносценарий "2-Леонид-2" и попросил написать для него песню.
Мне от этого сценария стало грустно. Играть в этом фильме Моему Клоуну с его драматическим талантом, с его глазами трагика – было решительно нечего.
Песню я всё же написала. "Я не клоун – я добрый король".
Но в фильме она не прозвучала. (Почему? – всё из-за моих писем!…)
* * *
Но с того самого дня, как я прочла "2-Леонид-2", меня захватила идея написать для Моего Клоуна настоящий сценарий. Где бы он смог, наконец, раскрыться как драматический актёр. Чтобы все увидели: ему по силам и Дон-Кихот, и Гамлет, и Сирано де Бержерак. Он столько лет мечтал сыграть Сирано!…
Почему я остановилась на Куприне? Да просто потому, что никто, на мой взгляд, лучше него о цирке не писал. Потому, что мир куприновского цирка был как будто специально создан для Енгибарова. Мне хотелось, чтобы Мой Клоун сыграл натуру резкую, демоническую. Ведь в нём, нежном и незащищённом, было и это – противоположное – начало.
В жизни мой Клоун был противоречив и контрастен. Но в творчестве эта его вторая ипостась оставалась до сих пор нераскрытой.
Так я остановилась на рассказе "Алле!".
В его герое, клоуне Менотти, человеке талантливом, властном и не знающем жалости, я увидела то, что порой – чёрными искрами! – вспыхивало в самом Енгибарове. И когда ЭТО вспыхивало, мне становилось за него страшно…
Мой сценарий был и вопросом к нему: "Так ли это? Правильно ли я тебя поняла?" И – предостережением. Против того, что было заключено в этих чёрных вспышках…
Сценарий я писала в августе, в то самое время, когда Енгибаров уехал на съёмки фильма "2-Леонид-2". Он играл безвольного шута, игрушку толпы, игрушку, которая хочет нравиться, – а я в это время писала для него тако-о-е!…
Да, канва в сценарии осталась куприновская. Но в рассказе практически нет диалогов и мало действия. Так что я это всё подробно прописала: их встречи, Норы и Менотти, их диалоги… Мне это было не сложно: у меня перед глазами была эта сумасшедшая весна и наши разговоры с Моим Клоуном. И то, что я недосказала ему в жизни, я досказала в сценарии. Прикрывшись Куприным.
…Я писала свой сценарий в августовской деревне Илейкино, во владимирской, пропахшей грибами, напоенной солнцем и дождями глуши, в доме у своих друзей Дюшенов. В удивительном доме, где рядом с чудесными людьми жили два рояля… И феерический Игорь Борисович играл то на одном из них, то на другом…
Сентябрь,
рассвет,
холодный дым…
Горит ботва на огородах…
На подоконнике следы
от мокрых лап,
и чья-то морда
сопит в углу, в черновиках,
усами шевеля страницу…
Мордахе этой сладко спится:
ей снится Васька в сапогах –
жених,
сошедший, как с картинки,
и по-кошачьи ловелас…И я вчера
видала Вас,
заснув
над пишущей машинкой…
Там, в Илейкино, мы сидели с Игорем Борисовичем на бревне, у деревенской конюшни, и беседовали о поэзии. И он говорил убеждённо: "В поэзии должна быть тайна! Тайна – это главное в поэзии…"
Там, в Илейкино, в холодное ветреное утро, по деревенской улице летел галопом гнедой конь с развевающейся гривой… Я долго смотрела ему в след… и подумала: "А может, это был Пегас?…"