- Не скажите, ночью тоже хорошо. Темно. Часы привидений и самых смелых фантазий. Мрак помогает вообразить себя всесильным и бессмертным. Недаром все великое и тайное рождается под покровом темноты.
- Прошлой ночью в подвале я этого не заметил.
- Пеняйте на себя, Одиссей! Кто заставляет вас молчать?… Мой бог! А знаете, Огюст, ваше упорство действительно импонирует мне. Если все станет на места, у нас найдется случай вернуться к этой теме и к притче. Идет?
- Поживем - увидим, - говорю я, прислушиваясь к вибрирующей струне. Она натягивается и натягивается, и физиономия Эрлиха качается, увеличивается в размерах.
"Не смей, Огюст!" - приказываю я себе и прикусываю губу. Сильнее. Еще сильнее. Только бы не обморок! Только не забытье, в бреду которого Огюст Птижан способен сказать много лишнего. Один к тысяче или один к миллиону, что солдат и бумажка с фиолетовыми буквами - фальшивка, атрибуты фарса, изобретенного Эрлихом, чтобы добиться контакта со мной. Но даже если один на миллиард, Огюст Птижан обязан вычислить величину этого шанса и принять его в расчет.
- Не молчите, Эрлих! - прошу я и подтягиваюсь повыше. - Поправьте, пожалуйста, подушку. Вот так… Нет ли у вас в запасе новых, историй? Расскажите мне о Микки; кто она такая, эта шарфюрер Больц?
Шум, невнятный, нарастающий, с вкрапленными в него голосами и клацаньем металла, возникает за дверью, что-то глухо валится; оханье, возня; железный хруст замка и Фогель на пороге.
- Штурмбаннфюрер!
Эрлих разгибается и роняет сигарету.
В полуотворенную дверь мне видно, как трое в черном волокут упирающегося солдата. Огромные сапоги, посверкивая сбитыми подковками, цепляются носами за выбоины в полу, скребут его; солдат глухо мычит и однообразно охает под ударами.
- Фогель!
Звучный стук сомкнувшихся каблуков. Пронзительное:
- Нашему фюреру… Адольфу Гитлеру - зиг хайль!
- Зиг хайль! - слабым эхом откликается Эрлих и вскидывает руку к плечу. - Зиг хайль! Зиг хайль!
Рот Фогеля перекошен. Штурмфюрер на грани прострации, и слова выбрасываются из него сами собой - отрывистые и наэлектризованные.
- Он жив! Он жив, штурмбаннфюрер!.. Заговор… Рейхсминистр Геббельс выступил по радио… Я первым вырвался - и за вами! Сразу же!.. Штюльпнагель - предатель!
Эрлих разводит плечи в геометрическую прямую; машинально отработанным жестом поправляет портупею.
- Спокойно, штурмфюрер. И ни слова больше! Поднимемся наверх, и вы расскажете все по порядку.
Подбородок Фогеля заостряется: он тянется изо всех сил, не замечая, впрочем, что непослушные ноги перекатывают тело с каблука на носок, пляшут джигу.
- Сигареты, - говорит Фогель. - Вы забыли сигареты. На одеяле…
- Пусть остаются. Ловите спички, Птижан!
Коробок сухо брякается на пол, опережая новую порцию фраз.
- Все-таки, Фогель, мы с ним коротали не один час. Это тот уникальный случай, когда солдат фюрера имеет право проявить снисходительность к врагу. Идемте, Фогель!
Ну и денек!.. Я, конечно, не в восторге от подвала с крюками, но там хоть все ясно. Ни малейшей неопределенности. А сегодняшние неожиданности, не поддающиеся быстрому истолкованию и анализу, кого угодно сведут с ума. Особенно если учесть, что арест Эрлиха обращал в прах идею Огюста Птижана… Хрупкую идею, надо сознаться; но что поделать, если другой нет и как ни прикидывай, похоже, не предвидится.
6. "ТУМАН НАД КАРДИФФОМ" - ИЮЛЬ, 1944
Да, другой идеи нет и, похоже, не предвидится. Я ломал голову над ней несколько суток и ломаю сейчас, когда мосты сожжены. Так уж я устроен: даже решив что-нибудь, не могу сразу преодолеть колебаний…
- Вы раскаиваетесь, Одиссей?
В голосе Эрлиха звучит предостережение "Не советую вилять!" - расшифровываю я и, озлившись, отвечаю резче, чем следует.
- Лишь бы вы не ушли в кусты!
- Что с вами? Нервничаете?
- Имея вас союзником, легко потерять покой.
- Не преувеличивайте. Не так я страшен, как кажется.
- Еще бы! О крюках в подвале и иголках я всегда вспоминаю с умилением.
- Полноте, Одиссей! Надо же было убедиться, что вы умеете молчать… Может быть, позвоните отсюда?
- Слишком много людей. Поехали… Кстати, о молчании. А если Фогель возьмется за вас, вы-то выдержите?
- Сомневаетесь?
- Сомневаюсь, - серьезно говорю я и глубоко затягиваюсь сигаретой. - Почему вы курите такую дрянь, Эрлих? Сущая трава! Вот что, когда доедем до бульваров, купите мне пачку "Житан". Два франка, не разоритесь.
- Ничего, - говорит Эрлих насмешливо. - Я вычту их из сумм, отобранных у вас при аресте. Вы не против?
- Помнится, несколько дней назад в кафе вы упрекали меня в мелочности. Оказывается, я вправе дать вам сто очков вперед… Который час?
- Без трех девять.
- Доедем до угла и остановимся. Там бар, а в баре телефон.
- Я пойду с вами. И давайте договоримся: без сальто-мортале. Я неплохо стреляю и…
- Можете не продолжать, - говорю я и выплевываю окурок в окно. Красный светлячок отлетает в сторону, выбросив на лету маленький снопик искр, и исчезает - Эрлих ведет "мерседес", не сбавляя скорости.
Мелкая отвратительная дрожь, родившись внизу живота, подбирается к плечам; правой рукой я баюкаю левую - безобразный белый кокон, подвешенный на бинте. Боль и озноб сопровождают меня третьи сутки подряд, отпуская ненадолго и возвращаясь вновь, цепкие, как клещ. Сдается мне, что Огюст Птижан начинает температурить… Этого еще не хватало!
Голубые неоновые буквы БАР глубоко упрятаны под широкий козырек: дань войне и ее черному ангелу - авиации, распластывающей над ночным Парижем свои алюминиевые крылья. Бомбардировок не было, но боши, очевидно, считают, что береженого бог бережет.
- Я пойду с вами, - повторяет Эрлих.
Нос, щеки, очки штурмбаннфюрера, окрашенные неоном, слабо светятся во мраке салона машины. Рукой в перчатке Эрлих небрежно поворачивает баранку, и "мерседес", осев на задние колеса, с ходу замирает, прижавшись к тротуару.
- Хорошо, - соглашаюсь я беззаботно, словно речь идет о пустяке. - Дистанция - двадцать шагов.
- У меня с детства скверный слух.
- Вот как? И все-таки чего не случается! Верите ли, но я знавал мальчишку, который с задней парты слышал, о чем шепчутся на первой.
- Редкая способность!
- А вдруг и вы небесталанны? Вдруг номер телефона и мои слова войдут в ваши уши и застрянут там?
- Хорошо, - говорит Эрлих с раздражением. - Мы же договорились… В баре есть второй выход?
- Конечно.
- Извините, Птижан, но я люблю гарантии. Подождем четверть часа.
Полевой "симменс", ребристый и остроугольный, вклинен на сиденье между мной и Эрлихом. Прижав к уху трубку, штурмбаннфюрер свободной рукой поворачивает выключатель радиотелефона; несколько раз прижимает кнопку зуммера.
- Здесь - Эрлих!.. Шесть человек в машине к бару "Одеон" на улицу Савойяров… Да, шесть человек. Я жду у входа: "мерседес" - номерной знак ЦН семь - ноль один… Повторите!..
- Это не по правилам, - укоризненно говорю я, когда Эрлих кладет трубку в зажимы. - Хорош подарочек!
- Побег заключенного тоже не презент.
- С чего вы взяли?
- Наш роман только начинается. Согласитесь; Огюст, обидно было бы расстаться на самом интригующем этапе.
Я делаю оскорбленную мину и демонстративно отодвигаюсь, забыв, что в темном салоне Эрлих не увидит моего лица. В общем, все идет более или менее нормально. Наберемся терпения на пятнадцать долгих минут. Ждать - это я умею.
- Вы бывали в "Одеоне"? - спрашивает Эрлих и протягивает мне портсигар. Я нащупываю сигарету и, не закуривая, сую ее в карманчик пиджака.
- Нечасто.
- Здесь весело? Хорошие вина?
- Как и везде. С вашим приходом в Париже заметно поскучнело.
- Война, Птижан. В Берлине тоже танцуют нечасто.
- Охотно верю!
- Опять? - говорит Эрлих и сердито дует на спичку, крохотное пламя пригибается, лижет его палец. - О черт!.. Слушайте, Птижан, это крайне неразумно - на каждом шагу демонстрировать ненависть к нам. Особенно сейчас.
- Разве? А мне казалось, что молекулы обожания так и струятся из меня. Странно, что вы этого не почувствовали.
Маленькая пикировка всегда скрашивает ожидание. Темный "хорьх" появляется гораздо раньше, чем я предполагал, и сердце Огюста Птижана, не подготовленное еще к встрече, словно бы замирает, чтобы секунду спустя забиться в ритме тамтама.
- Штурмбаннфюрер!..
Слава богу, это не Фогель. Его мне меньше всего хотелось бы увидеть в нашей компании. Кажется, это один из тех, что ездили с нами в кафе.
- Трое станут у входа, - негромко говорит Эрлих, - а трое у задней двери. Поищите во дворе и постарайтесь не перепугать прислугу бара. Никакого шума. Не хватает только, чтобы посетители приняли нас за облаву и начали прыгать из окна. Вы поняли?
- Да, штурмбаннфюрер.
- Ну дерзайте, Птижан!
- Который час?
- Девять десять.
Отличное время. Люк должен быть в кафе "Лампион". Если, конечно, после моего ареста он не исчез, оборвав все связи. Так тоже может быть, и тогда Огюсту Птижану придется худо.
Разом ослепнув и оглохнув, я выбираюсь из машины и на слабых ногах бреду к зеркальной двери "Одеона". Эрлих поддерживает меня под локоть.
Темные тени и пятна - должно быть, те трое, матовая плоскость, слабо освещенная изнутри, писк двери, скользящей на роликах, и вот мы входим в царство зеркал, плюша и прочей забытой мною роскоши. Запах скисшего вина, обычный запах скверного бара, бьет мне в нос.