Попытка дорого обходится мне. Басовая струна, вибрирующая между ладонью и ключицей, натягивается и срывает меня с места. Боль выгибает тело дугой, и стон сам собой процеживается сквозь зубы… Левая рука оплетена бинтом, как заготовка скульптора. На белом - коричневое, ржавое, окаймленное расплывшимся розовым; вчера я потерял сознание окончательно, когда Гаук содрал третий ноготь.
- Воды?
Струна все еще вибрирует, и я мотаю головой: ко всем чертям!
- Выпейте же. Вот упрямец! - Эрлих подносит к моему рту фаянсовую кружку. Зубы стучат о край; вода льется на подбородок, шею, грудь, неся холодок и облегчение.
- Лежите спокойно, Птижан, и помолчите. Глупо пикироваться в вашем положении. Может быть, немного соснете?
- Чего вы хотите, Эрлих?
- Пока ничего.
- Хотел бы верить… Или нет? Или все-таки цель у вас есть? Почему бы вам, например, не сообщить, что вы - в душе, конечно! - симпатизируете мне? Или не попробовать доказать, что штурмбаннфюрер Эрлих - хорошо законспирированный сотрудник Интеллидженс сервис? Я ведь поверю. Тем более если вы шепнете мне какой-нибудь пароль, полученный под третьей степенью от прежних жильцов этой вот комнаты!
- Значит, не поверили бы? - задумчиво говорит Эрлих. - А что, если я скажу, что у доктора прав Эрлиха есть свои расхождения с господином фюрером и рейхсканцлером?
- Боже, как это свежо! Особенно сейчас, когда высадка стала фактом, а союзники вот-вот войдут в Париж.
- В Париж? До этого еще далеко, Птижан. Гораздо дальше, чем вы думаете. Да и не здесь решается судьба войны. Попомните мои слова. Фюрер сказал…
- Фюрер? У вас же с ним принципиальные расхождения, Эрлих! Вы на редкость непоследовательны.
Резкая морщина в виде буквы "фау" выпячивается на лбу штурмбаннфюрера.
- Подождите, - говорит он резко и поднимает руку. - Все не так примитивно, Птижан. Наберитесь терпения и послушайте… Вы - шпион. Английский или американский, а вполне возможно, французский или НКГБ. Доказательств "за" у меня целый ворох: фальшивые документы, признание о радисте, нелегальный переход границы, английские деньги… что еще? Не то что зондергеррихт, но любой имперский суд не поколеблется, вынося приговор… Другой вопрос - как вы держитесь? Если не считать двух-трех ошибок, вполне пристойно. Больше того, ваше вчерашнее молчание дало мне право уважать вас. Фогель и Гаук не часто срабатывают вхолостую… А теперь обо мне. Вы ждете, Птижан, что я скажу: война проиграна, и начну рвать рубаху. Не так. До конца далеко, и фортуна изменчива… Но вот какая история. Мой отец - вам не скучно, Птижан? - был очень здоровым и сильным человеком. Не помню, чтобы он болел. И еще он был очень экономным, мой дорогой отец. Он работал на картонажной фабрике Брюнинга обер-мастером и получал шестьдесят марок в неделю, и однажды рассудил, что глупо, не болея, вносить двадцать марок каждый месяц в страховую кассу. "Я положу их на твою сберкнижку, Карл", - сказал он мне и так и сделал. Мы все радовались: отец, мать, сестра и я. Больше всех я, само собой. Но вот - слушайте внимательно! - пришел день, и стряслась беда. Понимаете, все предначертано и все подчинено закону подлости. В цехах у Брюнинга гуляли сквозняки - держать двери открытыми дешевле, чем поставить принудительную вентиляцию, а господин Брюнинг, заметьте, был не меньшим экономом, чём мой драгоценный фатер. Словом, сквозняк, отец не сберегся… и три месяца пневмонии с несколькими кризисами. Врачи, койка в больнице, препараты, сиделка… Тут-то и выяснилось, что отец поторопился выйти из страхкассы. Нам пришлось самим, без чьей-либо помощи, заплатить все до последнего пфеннига! Где сбережения, где моя сберкнижка? Мало того, мать изрядно пораспродалась, а сестра…
- Пошла на панель? - безжалостно заканчиваю я.
Эрлих на миг теряется.
- Вы!..
- Да нет, это я к слову. Обычно у сентиментальных историй с моралистическими сюжетами бывают вот такие концы. Если я ошибся, примите мои поздравления: рад буду узнать, что ваша сестра уберегла невинность.
- Это пошлость!
- Конечно, - соглашаюсь я, в который раз удивляясь выдержке Эрлиха. - Но и ваш рассказ не менее пошл. Вот его мораль: застрахуйся, даже если уверен, что все будет отлично… Короче, хотя вы и считаете, что война не проиграна, все-таки вам не терпится получить свой полис на случай того-сего. Но я не агент по страхованию!
- Это все, что вы поняли? - устало говорит Эрлих. Он делает паузу и добавляет: - Как вам пришло в голову, что я собираюсь просить? И кого? Вас?
- Меня, - говорю я просто. - Только труд напрасен: я не из Лондона и, конечно же, не из Москвы… И вот что - убирайтесь вон!
- Хорошо, - говорит Эрлих и встает. - Я попробую…
- Что попробуете?
- Уйти. Возьмите сигареты, могут пригодиться…
Нервным коротким движением Эрлих бросает на одеяло коричневую мятую пачку "Реемтсма" и, расправив плечи, идет к двери. Стучит. Дверь не сразу открывается, и в освещенном проеме вырисовывается неправдоподобно огромная фигура солдата вермахта в полевой форме и с автоматом на груди.
- Что надо?
Вот это фокус! Я пялюсь во все глаза, не в силах постигнуть смысла происходящего.
- Я хотел бы выйти, - говорит Эрлих, и руки его бессильно свисают вдоль мундира. - Позовите фельдфебеля.
- Запрещено, - отрезает солдат и отталкивает штурмбаннфюрера в глубину комнаты. - Назад! И не стучать больше!
- Хорошо, - говорит Эрлих и поворачивается на носках. Плечи его опущены.
- Что это? - спрашиваю я, когда дверь закрывается. Эрлих возвращается к кровати и, присев, тянется к пачке. Вытряхивает сигарету и, не закурив, крошит ее в пальцах.
- Что происходит?
- Не знаю, - тускло говорит Эрлих и ссыпает табак на пол. - Я, как и вы, под арестом.
Для провокации слишком сложно: рассказ с намеком - это еще укладывается в стандарт; но сцена с переодеванием, мнимый арест - слишком смахивало бы на фарс. Что-то тут не то. Но что именно?
Мысленно я снимаю шляпу перед собой и раскланиваюсь, воздавая по заслугам чутью, еще час назад уловившему в атмосфере комнаты еле ощутимый привкус тревоги. Браво, Огюст!
- В чем вы провинились?
- Ни в чем, - говорит Эрлих, выкрашивая новую сигарету. - Я и сам ничего не понимаю. Вермахт появился в два сорок пополудни, и нам едва дали собраться. Приказ Штюльпнагеля.
Он вплотную наклоняется ко мне, обдав запахом свежего белья.
- Птижан… Я скажу вам то, чего нельзя говорить. Не знаю, правда ли это, но у империи новый рейхсканцлер.
- Что?
- Тише… Ради бога, тише… Вот прочтите. Майор из штаба Штюльпнагеля вручил нам всем приказ. Под расписку.
Бледные фиолетовые буквы пляшут у меня перед глазами. "Приказ… 1. Безответственная группа партийных руководителей, людей, которые…" Мимо! Дальше! Что там? Вот: "…группа… пыталась использовать настоящую ситуацию, чтобы нанести удар в спину нашей армии и захватить власть в своих интересах". Переворот? Но кем он совершен? Дальше, Огюст! "2… правительство… объявило чрезвычайное положение и доверило мне все полномочия главнокомандующего…" Кем подписано? Не спеши, Огюст, по порядку. "3… вся власть в Германии сосредоточивается в военных руках. Всякое сопротивление военной власти должно быть безжалостно подавлено. В этот смертельный час…" Подписано: "Германской армии генерал-фельдмаршал Витцлебен…"
- Переворот? - говорю я. - Ай-яй-яй! Что ж вы не застрелились, Эрлих? Смерть от пули, утверждают, приятнее, чем в петле! Или вы сомневаетесь, что Гиммлера повесят? Сдается мне, армия не очень любит рейхсфюрера СС и, конечно же, не замедлит вздернуть его, а рядом с ним - и верных его сподвижников.
"Фау" на лбу Эрлиха становится багровым.
- Не ликуйте, Птижан, - говорит он любезно. - Все вернется на круги своя. И раньше, чем вы думаете. Мы, люди СД, будем нужны любой власти.
- А я-то думал, что вас арестовали!
- Так оно и есть… и в то же время мой арест ничего не значит. Заметьте, мне удалось устроить так, чтобы попасть именно к вам, а не в соседнюю комнату или подвал. Не все потеряно. Понимаете…
Конец фразы я пропускаю мимо ушей. Вопросы куда более серьезные, нежели риторика штурмбаннфюрера, теснятся в голове. В Германии переворот. Военные у власти. Что это означает? Капитуляцию? Ни в коем случае. Скорее всего сепаратный мир на Западе, все силы - на Восток. Только так… А где обожаемый фюрер? Прихлопнули?
- Который час? - спрашиваю я механически, не в силах увязать все, столь внезапно свалившееся на Огюста Птижана и, признаться, ввергнувшее его в некоторую растерянность.
- Двадцать три с минутами.
- Сутки…
- Вы о чем?
- Сутки назад я был в подвале. А теперь штурмбаннфюрер Эрлих сидит здесь и сам ждет, не спровадят ли его в помещение с крюками под потолком. Там превосходные крюки, выдержат и быка.
Этой издевкой я прикрываю разочарование, охватившее меня при мысли, что некая идея - чертовски скользкая! - о которой я думал вчера и позавчера и трое суток назад и в которой заметное место отводилось Эрлиху, вдруг разом обесценилась. От того, что военные дорвались до власти, Огюсту Птижану не станет легче. СД, абвер ли - какая разница? Вся штука в том, что у меня нет сил начать с новым следователем долгий путь, пройденный с Эрлихом…
Эрлих снимает с руки часы и трясет их над ухом.
- Стоят, - говорит он с оттенком изумления. - Черт, побери, до чего я распустился: забыл завести! Сейчас не двадцать три, Птижан, а больше. Может быть, глубокая ночь. Вы любите ночи, Огюст?
- Утро мне милее.