- Дай-ка мне пока оперативного дежурного,- сказал Евстигнеев. Он не любил этого заместителя комдива, часто не ладил с ним и не хотел участвовать в его разговоре с Хмелевым.
- Синельников,- сказал Евстигнеев в телефонную трубку,- есть известия от Зарубина?
- Он только что звонил, товарищ Суздальский, несколько минут назад от Уфимского звонил,- ответил Синельников.-
35
Здесь у нас все в порядке. Полянов заканчивает беседу с артиллеристами. Тишков вернулся с отдыха…
- Ну что вы мне всегда не о том? - вскипел Евстигнеев.- Я вас о Зарубине спрашиваю! Что он говорил?
- Пока лежат. Еще не прошли, товарищ Суздальский.
- А что Аракелян? Не звонил?
- Нет.
"Конечно, если нам не удастся захватить пустующий дот или ночной поиск ничего не принесет, ценность наших с Поляновым предложений поубавится,- подумал Евстигнеев.- Но все же не настолько, чтобы отказываться от них вовсе".
- Евстигнеев! - позвал из-за перегородки комдив.- Я тебя жду.
Заместитель по тылу с обиженным и раздраженным лицом, на ходу натягивая меховые перчатки, промелькнул мимо, а Евстигнеев, пригладив пальцами брови и тронув ладонью густой зачес на голове, отодвинул занавеску и вошел к Хмелеву.
Он не виделся с комдивом около пяти часов и сразу заметил, что Хмелев чувствует себя получше. Его лицо было розовым, и дышал он ровнее, без обычного хриплого свиста.
- Ну что нового? Какие дела? - быстро спросил Хмелев не вставая.- Не звонил командующий?
- Командующий не звонил, товарищ полковник. Из штаарма был только звонок начальника оперативного отдела, примерно в двадцать два пятнадцать,- сказал Евстигнеев, вынимая из полевой сумки бумагу, написанную Поляновым.-- Полки доложили о своей готовности. С нашим штабом артиллерии уточнены цели и меры по пэтэо. Две группы разведчиков - Зарубина и Аракеляна - на задании, результатов пока нет.
- А когда будет отдыхать мой начальник штаба? - с грубоватой озабоченностью спросил Хмелев.- Ты садись, садись, Михаил Павлович.
- Если разрешите, я доложу последние данные и некоторые свои соображения и тогда, с вашего разрешения, пойду отдыхать. Вот здесь…- Евстигнеев показал Хмелеву вынутую из сумки бумагу,- здесь предложения штаба…
- Давай сюда. Я прочту и-подумаю. А после поговорим.
- Еще одно. Оказывается, доты, которые нам предстоит завтра атаковать…
- Это я знаю,- перебил его Хмелев.- Мне об этом сказал комдив, которого сменяем… Во сколько, кстати, выступают полки? Точно в три?
- В три ноль-ноль.
36
- Иу так до трех можешь отдыхать, а потом побеседуем. У тебя больше ко мне ничего?
"Отдать ему, что ли, письмо? Развязаться?" - пронеслось у Евстигнеева.
- Что еще? - изменился в лице Хмелев.- Какие-нибудь неприятности?
- Нет, пет…- ответил Евстигнеев.- Я подумал, что был здесь ваш заместитель, главный интендант, и… опять очень плохо, просто безобразно со снарядами, а наши предложения как раз учитывают этот фактор.
- Устал ты, я вижу,- сказал Хмелев и тяжело поднялся на свои отечные ноги.- Иди, Михаил Павлович. Свободен до трех!
7
Было без двадцати двенадцать, когда Евстигнеев добрался наконец до своей избы.
Всего неполные сутки квартировал он в ней вместе с комиссаром штаба, но уже стало это плохонькое крестьянское жилье его домом, и, войдя внутрь, Евстигнеев почувствовал приятное освобождение от телефонных разговоров, докладов, едкого табачного дыма, хлопанья дверей, от необходимости постоянно держать в напряжении внимание и память, выслушивать распоряжения и самому распоряжаться - словом, от всего того, что составляло его служебную повседневность.
То была разумная привычка, выработанная годами армейской жизни,- придя домой, сразу отключиться от должностных забот, дать своему мозгу и всем нервам передышку, без которой было бы немыслимо возобновлять работу, особенно ответственную и сложную здесь, на фронте.
Ординарец Кривенко набросился на Евстигнеева с упреками- он, Кривенко, трижды разогревал ужин, дважды подтапливал баню, а теперь она все равно выстыла, и ее, наверное, заняли бойцы из комендантской роты,- и Евстигнеев не сердился на своего ординарца, наоборот, было приятно, что кто-то ворчит на него за опоздание к ужину и что-то там насчет бани.
Сняв шинель с меховым жилетом, он не спеша намылил руки, подставляя их под крученую тепловатую струю из умывальника, с наслаждением вдыхал самоварный дымок и весь милый дух обжитого крестьянского очага: легкий запах овчины с горячей печи, свежевымытых полов, вареной картошки и еще чего-то, полузабытого с детства.
Он неторопливо застегнул на все пуговицы гимнастерку, причесался и сел за стол, со снисходительной улыбкой наблюдая за
37
тем, как кружится по избе, что-то бурча себе под нос, Кривенко, сытый, проворный ординарец его, классный шофер, и повар, и, если надо, меткий стрелок, с которым он не расставался с первых дней войны, встреченной на западной границе. Неслышно появилась хозяйка, сухонькая старушка в черном платке, и Евстигнеев вспомнил, как она, сложив извечным бабьим жестом руки на груди, рассказывала днем, когда он приходил обедать, что у нее три сына и два зятя на фронте и известий от них нет, а она ничего живет. У нее коза - прятала ее от немцев в погребе - и картошки мешка три наберется.
Кривенко еще не успел положить йа стол прибор, а старушка уже слазила в подпол, покопалась в темном кухонном углу и вынесла высокий глиняный кувшин с отбитой ручкой и помятую алюминиевую кружку.
- Парень твой давеча сказывал, ты язвенник, и тебе будет полезно козье молоко. Кушай на здоровье.
- Спасибо, мать, вы бы не беспокоились,- сказал Евстигнеев, глядя на темные глянцевитые руки старушки.- От себя ведь отрываете. Но я заплачу…
Приподняв голову, увидел в бесконечных морщинах желтые щеки и строгие сострадательные глаза, посмотревшие на него с укором.
- Спасибо, мать, спасибо,- повторил он, понимая, что допустил бестактность.- Присаживайтесь за компанию, чайку попьем. Сахару-то по нынешним временам давно, наверное, не видите, а нас обеспечивают, вот и почаевничаем малость. Пожалуйста.
- Благодарствую, не хочу,- сказала старушка с достоинством, села к уголку стола и задумалась.
Кривенко подал миску горячего горохового супа, сковородку с жареным картофелем, сахар, масло и стал раздувать сапогом самовар.
"Как она называла себя? - подумал Евстигнеев, силясь припомнить имя-отчество старушки.- Фамилию-то я удержал в голове - Коботова… Коботова Елизавета… не то Ивановна, не то Егоровна".
- Елизавета… простите, как по батюшке вас? - спросил Евстигнеев, с удовольствием, но без жадности принимаясь за еду.
- Игнатьевной величали, милый,- оторвавшись от своих дум, ответила старушка.
Она никому не продавала молока козы-кормилицы и, лишь жалея проходящих порой от Вазузина раненых красноармейцев, с поднятыми воротниками, в подшлемниках, с обындевелыми бровями и ресницами, пуская погреться, потчевала их целительным козьим молоком.
38
- Елизавета Игнатьевна, как вы тут под немцем-то жили? - спросил Евстигнеев, который никогда не упускал случая поподробнее разузнать о враге, хотя и много был уже наслышан о зверствах и читал об этом часто в газетах. Каждое такого рода свидетельство, чем оно было бесхитростнее, тем сильнее действовало и вызывало у Евстигнеева не только понятную ненависть к фашистам, но и малообъяснимое на первый взгляд чувство удовлетворенности: враг был подл и жесток, и чем подлее и бесчеловечнее вставал он из рассказов местных жителей, тем тверже укреплялся Евстигнеев в своей вере, что огромная, образцово вооруженная и обученная германская армия в конце концов потерпит поражение.
Старушка вновь подняла на Евстигнеева строгие глаза:
- Как жили? А никак не жили, сучествовали.
- Но неужто среди их, немцев, не попадались… ну, такие хотя бы, чтобы не насильничали и не грабили по своей охоте?
Старушка поджала тонкие губы. Вопрос ей, по-видимому, не понравился.
- Вы меня правильно поймите, Елизавета Игнатьевна. Я человек военный и должен знать правду. Легче тогда бить противника, когда знаешь, какой он в точности, в чем его сила, в чем слабость.
- Ты ученый, тебе и знать больше,- сказала старушка.- А у нас, в Ключареве, какие были - все одинаковые. Воры.- Она подумала, пошевелила круглым подбородком и опять посмотрела на Евстигнеева строгим и чуть недоуменным взглядом.- Виндор-кина Андрея, старика, застрелили - ворота поздно ночью им открыл не ходко… У Артемьевой Настасьи дочку испортили, девка умом тронулась, а стали уходить, и с матерью то же… Срам сказать, прости, господи, прегрешения наши! В правлении пол выломали, под нужник приспособили. Егор Стяжков, на костыле мужчина с той еще войны, был приставлен топить им печь. Так когда от вас побежали в Вазузин - на самое крещенье было,- и Егора из ружья стрелили и в яму эту, значит…
Евстигнеев слушал старушку и чувствовал, как холодной силой наливается его сердце. Он дал знак ординарцу убрать со стола, показал жестом, что не будет пить чай и что сахар и масло надо оставить хозяйке, и продолжал сидеть, слушая нескончаемо горестное повествование, хотя был уже первый час ночи и ему в интересах работы следовало поспать.
- Так неужели снова отступите перед ним? - долетел до него сквозь собственные его размышления главный вопрос старушки, матери трех сыновей, воюющих где-то на других участках фронта.
39