- Сильный он, мать, немец, много у него самолетов и*танков, всю Европу ограбил, миллионы людей заставил работать на себя,- сказал Евстигнеев.- Но вы не сомневайтесь, Елизавета Игнатьевна,- внезапно перейдя на "вы", добавил ои.- Как сказал товарищ Сталин, фашистская Германия рухнет под тяжестью своих преступлений. У кого нет совести, тот смерти больше боится. Вот так… Прогоним их, мать, постепенно прогоним отовсюду, очистим свою землю, будьте покойны.
Он посмотрел на часы - минутная стрелка опустилась вниз - и встал.
- Еще раз спасибо, Елизавета Игнатьевна, за молоко. Буду жив и вернусь домой - обязательно велю жене купить козу и буду, по вашему совету, лечиться козьим молоком.
- Спаси Христос,- ответила старушка и, поднявшись, сухонькая, невесомая, вышла из горницы, сняла с печи старый, покойного мужа полушубок и наказала Кривенко отнести командиру, чтобы не зябнул под утро, когда выстынет в избе.- Укладывайся на постелю да спи,- сказала она Евстигнееву, устраиваясь на лежанке, зевнула и тотчас притихла.
- Разбудишь меня без десяти три,- шепотом приказал Евстигнеев ординарцу.
8
- Товарищ подполковник, а товарищ подполковник, вас товарищ комдив…
- Да! - Евстигнеев откинул полушубок и в свете увернутой лампы увидел Хмелева, сидевшего на лавке.
- Без пяти три, товарищ подполковник,- смущенно доложил Кривенко,- на пять минут опоздал…
- В следующий раз за такое опоздание в первый взвод! - сумрачно пообещал Евстигнеев и, повернувшись к командиру дивизии, попросил извинения.
- Ладно, что за беда,- сказал Хмелев.- Отошли его пока в штаб, надо поговорить наедине.
- Иди подмени Юлдашова,- приказал Евстигнеев.
Кривенко, топая жесткими валенками, вышел, а Евстигнеев
выкрутил побольше огня в лампе и, раскрыв планшетку, сел к столу напротив комдива.
- Я нарочно пораньше зашел к тебе, Михаил Павлович,- сказал Хмелев.- С полчаса мы можем посидеть… Полки выступили, группа Аракеляна просочилась в твой дот, зарубинскую группу обнаружили и обстреляли. Это чтобы ты не терзался, что не знаешь обстановки. Теперь о твоей бумаге…
40
В груди его опять посвистывало, одутловатые щеки и высокий лоб снова приобрели синюшный оттенок.
Евстигнеев, приготовясь слушать, вынул карту, карандаш, и ему почему-то вспомнилась первая встреча с Хмелевым в длинном коридоре Главного управления кадров в начале сентября прошлого года. "Вот твой командир дивизии, поди представься ему",- сказал Евстигнееву знакомый майор и показал на тучного полковника в фуражке и начищенных сапогах, выходившего из приемной начальника управления…
- Кое-что из твоих предложений я принимаю. С дотом это хорошо,- сказал Хмелев.- Вообще все придумано и рассчитано толково: отвлекающий бой в центре, выход по оврагу… Все было бы приемлемо, если бы дивизия действовала самостоятельно. Как ты этого не учитываешь?
- А иначе нам не взять Вазузина, товарищ полковник,- отрезал Евстигнеев.
- Обожди, обожди,- нахмурился Хмелев.- Как тебе известно, есть направление главного удара армии со всеми силами и средствами поддержки, и мы стоим на этом направлении. Бой спланирован, план утвержден командующим… Что же ты хочешь, под монастырь меня подвести?
- Товарищ комдив, фронтальным ударом всю полосу прикрытия нам не преодолеть. Вы же лучше меня понимаете… без авиации, без мощного огня гаубиц - это же элементарно. В штаарме или не знают, что там бывшие наши доты, или забыли, что представляют собой наши доты,- сказал Евстигнеев с сердцем.
До последней минуты он был уверен, что командир дивизии ухватится за его предложения, дававшие в предстоящем бою реальную возможность быстро зацепиться за окраинные постройки Вазузина. И вот Хмелев, перечеркивая эту возможность, сам не ведая того, подводил себя под монастырь. "Если бы он только знал!.." - подумал Евстигнеев.
Оба помолчали. Должно быть почуяв недосказанность, Хмелев первый заговорил о том, что так волновало Евстигнеева.
- В два часа был звонок Пасхина. Сперва о делах, я все подробно ему доложил, решился даже покритиковать работу армейского тыла… А потом очень странный он задал вопрос. Вот его слова буквально. "Дрожишь?" - спрашивает, и усмешка в голосе. Ну, начальство вроде бы шутит, и я в том же духе: "Дрожу, Василий Васильевич, мороз-то вон какой нынче".- "Ну дрожи,- говорит,- это полезно перед боем. В бою смелее становишься, по себе знаю…" Никогда прежде не разговаривал он со мной подобным тоном…
41
Хмелев дышал уже прерывисто, то замирая, то вновь часто и шумно втягивая воздух, и перед Евстигнеевым пронеслась другая картина из их недавнего прошлого.
Первая ночь в военном лагере под Челябинском. Они поместились в одной комнате - кровать Евстигнеева напротив кровати Хмелева. Евстигнеев долго ворочался с боку на бок. Хмелев же уснул сразу, дышал часто-часто и вдруг затих - дыхание будто оборвалось. Евстигнеев вскочил с постели и стал трясти его за плечи: "Что с вами, товарищ комдив?" Тот, проснувшись и зевнув, ответил: "А, не обращай внимания, я давно так". Евстигнеев опять лег. И опять через час или два у Хмелева как будто остановилось дыхание. Евстигнеев снова его разбудил, и снова комдив, нисколько не сердясь, тем же добродушно-товарищеским тоном, по-владимирски нажимая на "о", сказал: "А, не обращай…"
- …Я, может, и не придал бы особого значения этому неприятному вопросу или, что ли, намеку Пасхина,- продолжал Хмелев,- кабы не одно обстоятельство. Не буду называть тебе фамилии человека - он мой сослуживец еще по гражданской войне,- так вот он живой свидетель, что Пасхин в конце декабря, когда была брошена эта фраза: "Кто из вас первый возьмет Ржев?" - а я, ты помнишь, ответил, что жду постановки конкретной задачи,- Пасхин затребовал тогда мое личное дело, полистал и сказал: "А, пре-по-да-ва-тель тактики! - И добавил: - Эти теоретики большие мастера уклоняться от прямого боя…" - Хмелев приостановился, и стало слышно, как что-то хрипло переливается в его груди, и продолжал своим низким удушливым басом:- Теперь ты понимаешь, как была бы воспринята наша не очень пока обоснованная попытка заменить маневром фронтальный удар?
Евстигнеев это понимал. Ему с финской кампании была памятна неприязнь Пасхина к командирам, не одобрявшим излюбленного им, Пасхиным, способа боя - "накладистого, но надежного", по его собственному определению.
"Может, Хмелев скорее согласится с нашими предложениями, если ему отдать письмо? - подумал Евстигнеев.- А вдруг воспримет как нажим и с моей стороны. Вообще будет оскорблен, замкнется… Один вред!"
- Товарищ комдив, командующему ведь важен результат, только результат, да и для нас, для всей дивизии, в конце концов, для всей страны только результат важен. Мы должны выбить немца из Вазузина…
- А ты думаешь, я меньше тебя этого хочу? - грустновато усмехнулся Хмелев.- Коль на то пошло, открою тебе еще один секрет: я ведь некоторым образом доброволец… Сидел бы в своей
42
почетной отставке, не уговори я друга-эскулапа подмахнуть справку, что я годен к строевой… Только молчок об этом.
"Не отдам ему письма,- решил Евстигнеев.- И сам доложу о своем решении Пасхину…"
- Просто я не смотрю столь мрачно, как ты, на план боя, который утвержден командующим,- сказал Хмелев.- Бой есть бой, ты же знаешь, все предвидеть невозможно. Не расстраивайся, Михаил Павлович, я прекрасно понимаю тебя, дорогой ты мой начальник штаба, и цены тебе нет. Увижу, что не получается так, ясно, рискну по-другому, по-твоему…
Он посмотрел на часы и медленно, сперва наклонившись всем туловищем вперед, встал и вдруг молодцевато распрямил плечи.
- Ну, давай повеселее, повыше голову!
"Возьму все на себя. Пусть",- подумал Евстигнеев и тоже поднялся.
Было ровно половина четвертого, когда, проводив командира дивизии до его крыльца, Евстигнеев вернулся в свою избушку. Хозяйка, в теплом платке, в латаной мужской телогрейке, хлопотала вокруг самовара, и Евстигнееву внезапно почудилось, что он так уже стоял однажды у этого порога и та же хозяйка, в том же платке и в такой же телогрейке, возилась с самоваром, раздувая тлеющие угли. Ему некогда было разбираться в своих ощущениях, думать, могло ли быть на самом деле точно такое же. Он прошел в горницу и хотел достать из чемодана свежее белье, побриться и умыться, но вместо этого, не снимая шинели, сел к столу и стал глядеть на оранжевый, с красными искорками огонь в лампе. В его распоряжении - он сознавал - было минут двадцать, которые следовало употребить на то, чтобы навести чистоту и хотя бы выпить стакан чаю, но какая-то непонятная сила удерживала его на месте. Он подумал, что хорошо бы долить керосина в лампу; без всякой видимой связи с предыдущим пожалел, что не успел вечером попариться в бане; потом, перебарывая странную скованность и с усилием оторвав взгляд от начинающего коптить фитиля, оглядел горницу, постель с разорванным по шву хозяйским полушубком, и вновь почудилось ему, что это когда-то уже было.
"Фу ты, чепуха какая! - рассердился он.- Нервы, что ли?.."
А может, и Хмелеву только почудилось, что командующий разговаривал с ним каким-то особенным тоном? Хотя тут письмо… Василий Васильевич, видимо, намекал на письмо, о котором комдив понятия не имеет. А вообще потверже бы надо быть Владимиру Ивановичу, поменьше считаться, как воспримут наверху… Во-первых, маневр - в полосе дивизии, соседям бы мы не помешали, а во-вторых…
43
Он не успел додумать мысли до конца. Вернулся, бухнув дверью, Кривенко, потом заговорила хозяйка. Евстигнеев поднялся и, потянувшись до ломоты в суставах, сбросил шинель.