* * *
…Разные у нас бывали на фронте снайперы, неутомимая, беспокойная "лейб-гвардия" царицы полей - пехоты. Хотя в боевом уставе и говорилось, что снайпер- это, во-первых, хороший, меткий стрелок, отличающийся к тому же высокими физическими, моральными качествами, хотя в специальных инструкциях и наставлениях определялись и общие, и частные снайперские обязанности, правила и задачи, - каждый был прежде всего человек. Со своим, только ему присущим характером. Со своими привычками, возрастом, ростом, голосом и глазами, наконец. Потому-то и война отмеряла им судьбы разным и слишком часто недолгим счетом.
Были снайперы, которых Игнатьев называл "копушами". Спокойные и даже будто медлительные, а попросту говоря - рассудительные и здраво осторожные люди, великие работяги, они плели по ночам за передней линией подразделений на ничейной полосе, между нашими и вражескими окопами, свою "оборону". Оборудовали мудрено замаскированные канавки, резервные и ложные, для обмана, и десятки других, каким и названия не подберешь, сооружений - ямок, лазов, щелей: земляных, каменных, деревянных… Таким образом обезопасив себя, "копуша" мог, едва займется рассвет, незаметно передвигаться в разных направлениях, стрелять в самых непредвиденных местах и превращался в грозную силу.
Иные снайперы, не утруждая себя мозолями, предпочитали использовать для засад, как говорится в военной литературе, естественные укрытия. Излюбленным приютом "кукушки" становилось густое дерево: скроется в листве и быстро выскажет врагу, сколь мало ему на роду написано. Зимой использовались подбитые танки, полусгоревшие автомашины и другая брошенная на поле боя техника. И день, и пять дней маячит перед глазами перевернутый вверх тормашками, скрюченный, как старый керосиновый бидон, заснеженный "мерседес", и невдомек бывшим его хозяевам, что именно из-под этой молчаливой развалины высматривает подходящую цель прищуренное снайперское око. В населенных пунктах отсиживались на чердаках, среди развалин, били из подвальных окон.
Другие снайперы, исходя из обстановки, не гнушались и привычек "копуш", и повадок легких на подъем "кукушек", не потому ли и войне было труднее свести с ними грозные счеты?
Игнатьев, человек решительный и рисковый, начинал в роли, как называется у снайперов, "любителя легкой жизни". Опасности не сразу научили его воинскому уму-разуму: все выходил сухим из воды. Замрет, бывало, сердце наблюдателя при виде облака снарядного разрыва на том самом месте, где залег Игнатьев, рассеется дым, вот и он, целехонький!
Тайницкий, души не чаявший в Игнатьеве и друживший с ним не по чину, однажды взгрел его за безрассудство. Игнатьеву вручили саперную лопатку, категорически запретив выходы за передний край без предварительной подготовки.
- Слушаюсь! - кротко отвечал Тайницкому Игнатьев.
И, вернувшись с ничейной полосы в батальон, подробно и красочно живописал:
- Всю ночь копал - страсть! Очи повылазили, ручки-ножки гудят, а копаю. Ой, копа-а-ю!.. Основную ячейку сделал. Раз. Еще, про запас. Два. Глубина - у!.. - И он, поднявшись на цыпочки, показывал рукой выше головы. - А вот тут, внизу, тут вот ступенечку оборудовал, - он приседал и жестом любовно обрисовывал контуры ступенечки. - Ладно, думаю, для себя работаю… А светло стало - благодать! Сидишь, как на завалинке, никакого волнения!
- То-то и оно! - благодушно соглашался довольный комбат. И лишь потом выяснилось, что все эти "ячейки" и "ступенечки" - выдумка, что лопатка, притороченная Игнатьевым к ремню, так и лоснится первозданной смазкой, ни разу не вынутая из чехла… Только ручку - ведь она на виду - Игнатьев, готовясь к докладу, накануне тщательно вымазал глиной у незамерзшего ключа…
Так и доигрался Игнатьев до ранения - хорошо, что и на этот раз отделался, в сущности, легко, мог и погибнуть…
Чисто, аккуратно смазанная винтовка и оптический прицел, спрятанный в плотный кожаный футляр, были в полном порядке.
- Спасибо, комбат, - сказал Игнатьев.
- Я ее, как милую, берег, - кивнул Тайницкий. - Были тут желающие: дай, постреляю. Не дал!
В землянке потемнело, в нее, загораживая вход, протиснулся широкоплечий, пожилой, усатый солдат в шинели с поднятым воротником и шапке с опущенными ушами.
- Рядовой Морозюк по приказу комроты, - с мягким украинским акцентом доложил он. - Кого сопровождать треба?
Они вышли из землянки.
Солнце было высоко и косой тенью делило глубокие траншеи надвое. Хоть и узко, неудобно было в этих тесных, как щели, ходах, они шли быстро, стараясь скорее выйти туда, где, как предупредил Морозюк, "брюхом зашагаемо, бо нимец стреляет"…
Траншея вползла на бугор и оборвалась: дальше был небрежно вырытый, мелкий, как борозда, ход сообщения. Морозюк выглянул из-за насыпи.
- До кустика дополземо, - объяснил он, - чуток левее подадимся по-за бугром. А тамотки - бачите? Песок накидан, то наше укрытие и будет.
- Бачу, бачу. - Игнатьев окинул взглядом округу.
Плавными ухабами, то сближаясь, то словно оттолкнувшись друг от друга, расползались белые холмы. С вражеской стороны, должно быть, хорошо просматривались ротные позиции. Двигаться дальше, хотя до блиндажа бронебойщиков и оставалась сотня метров, не больше, надо было осторожно.
Игнатьев скосился на Морозюка. Тот побледнел и, сняв рукавицы, завязывал на подбородке шнурки ушанки. Пальцы Морозюка дрожали.
- Ты чего это, солдат? Или простыл? - успокоительно дотронулся до него Игнатьев. Морозюк зябко повел плечом:
- Це так, Тилько оттиля в тыл як бы легче було, всэ пидальше… А зараз навстречу ему… - И признался: - Боязно, товарищ старшина…
- Ну, вояки! - крикнул Игнатьев с досадой и решительно вылез из траншеи. - Двигай за мной! Голову ниже!
Они поползли. Игнатьев, рывками подтягивая тело, вскоре был уже у куста, на который указывал Морозюк, и оглянулся.
- Поползаешь, чемпионом по акробатике станешь… - Игнатьев засмеялся и, увидев на кусте оставшиеся с осени кирпичные ягоды шиповника, протянул к ним руку.
И - отдернул ее, яростно и быстро прильнул к земле. Почти в тот же миг откуда-то донесся винтовочный выстрел. Пуля твердо ударила в ствол шиповника и лопнула. Куст закачался, сбрасывая снег.
- Тикай, старшина! - охнул Морозюк, вскакивая на колени.
- Лежать! - Игнатьев изо всех сил толкнул солдата, повалил.
И вовремя. Снова будто треснуло на морозе бревно, и рядом с Игнатьевым ударилась в мерзлую кочку вторая пуля. Брызнув острыми комками земли, она срикошетила и, уходя в темнеющее небо, запела, как сорвавшаяся пила…
Игнатьев лежал неподвижно, прислушиваясь к тому, как торопливо стучит сердце прижавшегося к нему человека.
Время бежало - и полчаса, и час. Солнце, покраснев, уходило за горизонт. Они по-прежнему лежали у куста, и уродливая тень росла от них по борозде.
- Может, пополземо, товарищ старшина? - спросил Морозюк.
- Не на того мы нарвались, друг. Нельзя. Теперь лежи до темноты.
Когда оранжевая кромка волнистого горизонта погасла, Игнатьев зашагал в сторону блиндажа.
Морозюк грузно топал за ним.
Их окликнули. Игнатьев остановился.
- Напарник мой, - пояснил Морозюк.
- То я, Мамед, - негромко отозвались из темноты.
По корявым земляным ступенькам они ощупью сползли к блиндажу. От стены отделилась невысокая фигура второго бронебойщика.
- Раз кричу - почему молчишь? Два кричу - опять молчишь, - сердясь, фальцетом сказал Мамед. - Стрелять хотел.
- А стрелять, солдат, после третьего оклика полагается, - заметил Игнатьев.
- Сам знаю. Потому не стрелял, - отрубил Мамед. - А ты кто?
Морозюк пояснил. Мамед рассмеялся, хлопнул Игнатьева по плечу:
- Хороший человек! Я газету читал - смелый человек. Теперь с нами будешь?
- Пока с вами… - улыбнулся Игнатьев. - Что слышно, что видно, Мамед?
- Все слышно, товарищ старшина. Послушай, пожалуйста. С немецкой стороны долетали неясные, приглушенные расстоянием голоса. Там пели, видно, хором. Песня была игривая, похожая на польку. Потом донесся обрывок плавной, печальной мелодии, исполняемой на инструменте с высоким певучим тембром.
- Немцы, что ли? - удивился Игнатьев. - Да рядом!
- Двести метров. Я считал, - доложил Мамед. - Все слышно. Сейчас флейта играла. Уже три дня играла. Точно говорю. Я знаю. Сам играл, в кружке был. Все слышно, видно плохо.
- Что так?
- Немец на горе, мы под горой. Слышу - часа два будет - стреляют. Еще стреляют. Откуда? Кругом смотрю. Ничего не видно.
- Це вин нас с товарищем старшиной споймав, - вздохнул из угла Морозник.
- Так и знал, так и знал! - воскликнул Мамед. - Почему, думаю, долго нет? Час нет, два нет. Искать хотел. Не могу искать - один остался.
- А не с бугра ли, где бочка пустая валяется, он стрелял, Мамед? Мамед задумался.
- Вчора, колысь одного хлопчика ранило, я чув: оттиля пальнул, от бички, - подал голос Морозюк, - тильки левее да к их укреплениям ближе.
- Так, так! - обрадованно подтвердил Мамед.
Теперь задумался Игнатьев. Лежа под кустом шиповника, чуть было не ставшим для него и Морозюка роковым, и загадывая, где находится вражеский снайпер, он и тогда подумал, что опасность пришла оттуда, с этого пустынного, присыпанного снегом бугра с темной бочкой посередине. Да, да, и чуточку дальше, метров на двадцать, и в створе с бочкой. Это впечатление совпадало с мнением Мамеда и Морозюка. И новенькая санинструктор, которую тоже задела пуля, говорила Тайницкому о том же… А почему бы, собственно, немцу не устроиться там? Место удобное. Шестерых за три дня - куда удобнее!
- Свет у вас есть какой? - спросил Игнатьев. - Только так, чтобы незаметно…