Пока оставалась с ним добрая Люси, он делал вид, что кушает охотно, но как скоро она ушла, он, не допив чаю, встал из-за стола и вернулся к своему излюбленному месту, у окна, и, снова погрузившись в свои невесёлые думы, просидел неподвижно, пока солнце скрылось и затеплились звезды на темном небе. Когда он закрывал свое окно, перед тем чтобы ложиться спать, из соседней- рощи до него донесся жалобный крик совы. "Какой печальный это звук" подумал он. "Быть может, она, как я, недоумевает, для чего она создана - быть может, и она тоже находить, что атом - безжалостный!"
Глава IX
Не смотря на свою усталость, Лионель в эту ночь долго не мог заснуть - что-то в голове у него так странно и мерно билось, не давая ему покоя… и чудилось ему, что там ходить точно маленькое мельничное колесо, которое непрерывно вращаясь, при каждом обороте, выбрасывает частицы его же познаний - частицы истории, географии, грамматики, латыни… и он принимался размышлять - к чему же это - что из всего этого выйдет - соберутся ли когда эти частицы в определенное целое?… Затем мысль его останавливалась на тех исторических событиях, которые более других запечатлелись в его памяти; он вспоминал, сколько было перенесено страданий, мучений, пыток ради "веры", - сколько людей за нее положили жизнь свою - "и все это совершенно напрасно," думал он, "теперь, ведь, весь ученый мир дошел до полного отрицания всякой веры… и как, однако, глупо, что Ричард Львиное сердце так много суетился о Гробе Господнем - когда всеми учеными теперь дознано, что Сам Христос был не что иное, как "миф," и что поэтому никакого Гроба Господня и быть не могло… и какой простодушный, даже невежественный король, был этот храбрый Ричард, со своею беспрестанной клятвой "Par la splendeur de Dieu"! … видно, он даже и не подозревал, что все сотворено бессмысленным атомом, в котором никакой "splendeur" быть не может."… И мало-по-малу, незаметно для него самого: Ричард Львиное сердце, и splendeur de Dieu, и атом, и Жасмина Дейль, и частицы географии, и некрасивое лицо профессора Кадмон-Гора, как-то странно превращенное в ужасное лицо "деревенского дурачка" - все это слилось и смесилось в какую-то чудовищную путаницу… Обороты колеса стали реже, медленнее… оно перестало молоть… - и мальчик заснул тем тяжелым, мертвенным сном, который наводить нравственное изнеможете. Он спал так крепко, что чей-то голос, звавший его по имени: "Лиля! Лиля!", прозвучал в его сознании лишь тем тусклым, далеким звуком, которым звучать голоса в сновидениях - и разбудить его не мог. Много раз голос звал его - наконец, он очнулся и, протирая глаза, отяжелевшие от сна, увидел с невыразимым ужасом, что, наклонившись над самым его изголовьем, стоить - кто-то… В комнате было темно, только один косой луч месяца тускло отражался на стене - и, прежде нежели Лионель успел, при помощи его, разглядеть таинственного посетителя, нарушившего его покой - чьи-то нежные руки обвились вокруг его шеи, чей-то нежный голос прошептал:
- "Лиля, мой Лиля! как же я тебя испугала! Дитя ты мое дорогое - разве ты не знаешь меня?…"
- "Мама!" трепетно произнеся, мальчик, и в порыве радости и удивления вскочил с постельки и бросился к ней. "Милая, какая же ты хорошая, что пришла ко мне! Сказала-ли тебе Люси, что я не хотел ложиться до твоего возвращения?"
- "Нет, Люси мне ничего не говорила," ответила м-с Велискурт. "Бедный мой мальчик, какой же ты сталь худенький - одни косточки… не простудись, дитя ты мое дорогое, дай, я тебя покрою."
И, прижимая его к себе, она укутала его в свою меховую мантилью, которую не успела с себя сбросить, входя в комнату. "Ну,.теперь, милый, сиди смирно и внимательно выслушай меня."
Лионель чувствовал себя неизъяснимо счастливым… он смутно сознавал, что было что-то загадочное в этом странном ночном посещении, но это его не смущало - в эту минуту радость его была совершенная…
- "Какой же ты маленький," заметила она, нежно ему улыбаясь. "В ночной рубашечке ты точно еще малыш, - тот самый крохотный малыш, которого я на руках нянчила, которым так гордилась… Лиля," - продолжала она, понижая голос и говоря отрывисто и торопливо: " я уезжаю, милый - на время… в гости… с одним другом, который хочет, чтобы я была счастлива… На мою долю, Лиля, выпало счастья немного… Твой отец - человек замечательного ума и замечательной добродетели… и в том и в другом я ему не пара - оттого жить с ним подчас бывает мне очень уж тяжко… Он не хочет, чтобы я пела, чтобы я была весела, точно так, как не хочет, чтобы ты весело играл с другими мальчиками… Но, ты еще маленький, тебе еще рано - жить полною жизнью - когда-нибудь узнаешь, что это значит… еще узнаешь, в свое время, что когда люди очень тоскуют и с тоски готовы даже руки на себя наложить, доктора, чтобы спасти их, настаивают на перемене впечатлений, на перемене обстановки… видишь-ли, Лиля - вот это и нужно теперь - мне… добродетельные люди, как отец твой, в перемене впечатлений, никогда не нуждаются - но я не добродетельная… и я жажду, я…"
Он не дал ей досказать, он встрепенулся точно ужаленная птичка, больно стало ему от последних слов ее.
- "О! мама, ты хорошая!" воскликнул он.
- "Нет, нет, Лиля, - я хочу, чтобы ты знал, что ничего хорошего во мне нет… я дурная, бессердечная, пустая женщина… я никого не люблю… да, да, никого!… даже свое дитя родное, никогда не любила и любить не буду…"
Голос ее задрожал - и оборвался… она прильнула к нему и, осыпая его жгучими, страстными поцелуями, крепко, судорожно прижимала к себе… В эту самую минуту, месяц выплыл из-за туч и вдруг осветил ее. Лионель увидел, как страшно она была бледна, как дико глядели большие глаза ее - он не смел пошевельнуться, не смел выговорить слова - он чувствовал, что что-то ужасное должно совершиться, его сердце порывисто забилось, и он весь задрожал.
- "Холодно тебе, мой родной?" тихо спросила она, все не выпуская его из своих объятий. Она снова стала прикрывать его полою своей меховой мантильи и нежным голосом приговаривала: "вот так, вот так, моя крошка, так будет лучше, будет хорошо… А теперь, дай мне докончить. Ты знаешь, Лиля, когда ты был маленький, ты был совсем мой - оттого тогда жилось мне радостно. Сама-то я была почти что ребенок, когда ты родился - все мечты мои были радужные - такие светлые! И как я мечтать любила о будущности своего малыша! И малыш мой был такой прелестный - пухленький, розовенький, веселый, превеселый! Как я гордилась им, как всех ревновала к нему! Ничья рука, кроме моей, не прикасалась к нему - я и мысли допустить не могла, чтобы наемная, чужая женщина ходила за моим мальчиком… Вот, когда начал ты говорить, я решила, что долго, долго не буду ничему учить тебя, что подожду, пока ты совсем подрастёшь, совсем окрепнешь - мни самой хотелось веселиться и радоваться - хотелось, чтобы и мой мальчик весь день резвился и играл. Но отец твой решил иначе: мне веселиться он запретил, из тебя - задумал сделать учёного… И так, мало-по-малу, отняли у меня моего ребенка… Сначала, я по нему тосковала; мучилась, видя, как он, изо дня в день, становится все бледнее и грустнее - a затем я поняла, что изменить я ничего не могу, и - мни стало все равно… а вот теперь я уже совсем равнодушна, потому что ты вырос большой, Лиля, и я сознаю, что я тебе совсем не нужна. Всякое мое вмешательство в дело твоего воспитания только раздражает твоего отца - здесь я чувствую себя лишней и оттого решилась уехать… в гости - хочу хоть не много развлечь себя… И сегодня я бы уже не возвращалась домой, но не могла же я не проститься со своим мальчиком! О нет! это было бы выше моих сил!"… Снова голос ее оборвался и слезы, крупные, жгучие слезы, одна за другой, закапали из ее лучистых глаз на кудрявую головку Лионеля.
- "Мама, милая, неужели ты уедешь теперь ночью"! жалобно промолвил он. "Мама, разве ты ехать непременно должна?"
- "Да, должна," как-то томно улыбаясь сквозь слезы, ответила она. "Я хочу хоть раз в своей жизни испытать, что такое счастье - и будет оно - мое! Я хочу, как ты в тот раз, Лиля, устроить себе праздник - долгий, светлый день, без уроков и без наставников!"
- "О! мама, возьми же и меня с собой! Я так люблю тебя!"
- "Ты так любишь меня?… и за что, бедный мой мальчик? Меня любить не надо, Лиля!… Завтра отец твой объяснит тебе, почему…"
С минуту она помолчала, и, вынув из кармана маленький сверток, продолжала тихим голосом:
- "Лиля, вот это, я хочу, чтобы ты сберег пока… пока - я вернусь… это единственно, что осталось у меня на память от моего малыша. Я уже сказывала тебе, что я очень гордилась своим мальчиком - вот, казалось мне, что во всем Лондоне, не найти ленты достаточно изящной, чтобы сделать кушак на его белые платьица, и я заказала эту ленту во Франции по особому рисунку, - видишь, она светло-голубая, а по голубому полю вьются ветки белого жасмина. Я положу ее к тебе под подушку, а завтра поутру ты спрячь ее, чтоб отец твой ее не увидал. Не хочу ее брать с собою туда, куда я еду… мне было бы больно смотреть на нее - там…"
Она вздрогнула… и еще крепче прижала его к себе и, взяв его на руки, точно был он снова тот малыш, которого только что поминала, она бережно приподняла его и положила назад в его кроватку, нежно приговаривая:
- "Ложись, моя крошка, ложись в мягкое, пуховое гнездышко!"
С томительной тоской, как-то жадно глядела она на его бледное личико, которое при лунном свете казалось еще бледнее, и вдруг трепетно промолвила:
- "Что это такое? О! Лиля, Лиля, ты теперь походишь на мертвое дитя… Мое сокровище - мое мертвое дитя!
И громко зарыдав, она упала на колени… Долго, долго она так рыдала, точно надрывалось ее сердце… Чуткая душа Лионеля вся исстрадалась… и казалось ему, что во сто раз легче было бы ему сейчас умереть, нежели дальше видеть такое страдание…