Он закрепил бинт как придется, еще раз выглянул из воронки, тихо охнул и медленно, тяжело сел в подмявшуюся под ним землю.
- Все. Приехали, дядя.
Он улыбался. Улыбка была выбита на его лице, потому что он хотел выглядеть улыбающимся. Но в нем все застыло внутри, и снаружи это была окостеневшая маска. Только значок ГТО первой ступени, перевернувшийся изнанкой, мелко подрагивал на его груди скрестившимися цепочками.
Тимофей все понял; пересиливая слабость, перевернулся на четвереньки и привстал. Справа дорога, запруженная автомашинами и танками; слева, вдоль разбитой позиции, приближается группа немецких солдат. Если сейчас ударить в два ствола, то, пока они разберутся, что к чему, четырех, пожалуй, спишем.
- Где твоя винтовка?
- Ты что, дядя, спятил?
Ясно, первогодок. Школы нет. На него по-настоящему даже разозлиться нельзя.
- Товарищ красноармеец, - раздельно произнес Тимофей, - вы как отвечаете старшему по званию?
От изумления парнишка обомлел. Улыбку стерло с лица, но и дрожать перестал. Несколько секунд он осмысливал такую простую на первый взгляд ситуацию, потом выпрямился, надел по-уставному снятую перед тем фуражку.
- Виноват, товарищ командир отделения.
- Где ваша винтовка?
- Я ее не имел, товарищ командир отделения. Я на "максиме" работал. Первым номером. Мне винтовка не положена.
- Ясно. Бегом в соседние окопы. Достать две винтовки с патронами.
- Слушаюсь.
Красноармеец закрепил ремешок фуражки под подбородком, чуть помедлил - и стремительно вымахнул из воронки. Он уже не думал о выражении лица, на котором было написано отчаяние.
- Отставить.
Команда застала его наверху. Выполнить ее он уже не спешил. Сперва осмотрелся и лишь затем сполз по рыхлой земле на дно. Эта небольшая встряска подействовала на него благотворно: он успокоился.
Приказ был невыполним. Если ползти от окопчика к окопчику - не успеешь обернуться; если двигаться перебежками - немцы заметят сразу. И пристрелят.
- Как тебя зовут? - спросил Тимофей.
- Гера. Герман Залогин, - охотно ответил красноармеец. Он готов был что угодно делать и говорить, лишь бы занять себя, хоть на миг отвлечься от надвигающегося. Страх снова начал овладевать им, проступал наружу краснотой. Кожа у него была какая-то прозрачная, как из парафина. Краснота наплывала изнутри, собиралась, сгущалась, и впечатление было такое, словно лицо Геры обугливается.
- С Гольцовской заставы, - добавил он.
- Выходит, за сегодняшний день километров двадцать ты уже отмахал? - усмехнулся Тимофей.
- Больше, товарищ комод.
"Комод", почти не отличимое на слух от "комотд" - командир отделения, - было обычным обращением у красноармейцев, если поблизости находились только свои.
- Сдрейфил?
- Почему же сдрейфил? - обиделся Гера. - Я на самой границе дрался, брод держал. Даже когда остался совсем один. А потом и патроны кончились.
- Как же ты уцелел?
- Я хороший пулеметчик, товарищ комод. Я убил всех, кто пытался подойти ко мне.
- А чего сюда занесло?
- На мотоциклистов напоролся. У плотины. Знаете плотину? Оттуда и припустил в эти края. Такой классный кросс выдал! - Он засмеялся и повернул свой значок лицевой стороной. Только сейчас Тимофей заметил, что рядом с ГТО у него висел "Ворошиловский стрелок", черным чем-то заляпанный, похоже, мазутом. - Я стайер. У меня ноги подходящие, сухие. "Оленьи" ноги, - похвастал он. - Хоть на лыжах, хоть так пробегу сколько надо.
- А здесь из-за меня задержался?
- Из-за вас, товарищ комод.
- Выходит, не убежал.
- Так вы же были еще живой!
Тут Тимофей вспомнил, что надо бы кандидатскую карточку спрятать. Сунул ее за голенище, но Гера сказал: "Сапоги больно хороши. Могут снять". Тогда он заложил карточку под бинты. Она легла слева, где и полагается, и это утешило Тимофея. Потом он по просьбе Геры пристроил туда же его комсомольский билет. Потом они пожали друг другу руки, и оба вздохнули: ожидание сжимало грудь, не пускало в легкие воздух. А потом на краю воронки появился немец.
Это была не пехота - полевая жандармерия. Находка оживила лицо жандарма. Он цыкнул через зубы, почесал под распахнутым мундиром, под бляхой, потную грудь, повернул голову и крикнул в сторону:
- Аксель, с тебя бутылка, сукин ты сын. Я был прав, что кого-нибудь да отыщем. Гляди: забились в яму, как крысы.
Он даже винтовку на них не направил: ему и в голову не приходило, что эти двое способны на какое-то сопротивление.
Захрустела земля. На краю воронки появился второй жандарм, бледный, с непокрытой головой.
- Твоя взяла. - Он не скрывал разочарования. - Черт побери, ты не можешь объяснить, почему всегда выходит по-твоему?
- Нюх, Аксель, сукин ты сын. А ты вот сто лет будешь ходить со мной рядом, а угадывать не научишься Потому что хоть ты и сукин сын, Аксель, а нюха у тебя все равно нет. Нет - и все тут!
- Кончай. Пристрели вон того, забинтованного, и пошли.
- Ну уж нет! Это моя счастливая карта - и я в нее буду стрелять? Мой бог! Счастливые карты нужно любить, Аксель Их нужно ласкать, как упрямую девку, когда ты уже понял, что она не слабее тебя.
- Да он свалится на первом же километре!
- Тогда и пристрелим. - Жандарм повернулся к пограничникам и только теперь повел стволом винтовки, давая понять, чего хочет. - Эй вы, крысы, а ну пошли наверх. Только врозь, по одному. Я хочу поглядеть, как этот пень стоит на ногах. А то, может, и впрямь лучше оставить его в этой могиле. Понимаете?
- Нихт ферштейн, - сказал Тимофей, однако выбрался наверх без помощи Залогина.
- Ты слышишь, Аксель, сукин ты сын? Они не понимают даже самых примитивных фраз. Паршивый мул - и тот понимает по-немецки. Мой бог, какая дикая страна!
3
Пригорок был прорезан, как шрамами, пологими глинистыми вымоинами. Глина в них была спекшаяся, но под коркой рыхлая: ноги проваливались и с трудом находили опору. Пахло полынью. С дороги наплывал машинный чад.
Тимофей нес фуражку в руке: на забинтованную голову она не налезала, да и больно было. Первые шаги достались тяжело. Но потом он разошелся, и даже голова не кружилась. "Ты держись поближе, - сказал он Залогину. - Мало ли что".
Внизу, возле дороги, на успевшей местами пожухнуть траве сидела вразброс группа красноармейцев. Их было не меньше трехсот человек. Охраняли четверо жандармов. Жандармы расположились в жиденькой тени старой сливы, на пленных не обращали внимания. Только один из четырех сидел к ним лицом, курил, поставив карабин между колен; остальные лениво играли в кости.
Удар был внезапный и тяжелый. Тимофею в голову не могло прийти, что когда-нибудь он увидит сразу столько пленных бойцов Красной Армии. Он был ошеломлен. Быть может, у них не осталось командиров? Так нет же - вон один сидит в приметной гимнастерке (индпошив; добротный, с едва уловимым красноватым налетом коверкот; фасон чуть стилизован - и сразу смотрится иначе, за километр видно, что не "хебе"; воскресная униформа!), вон еще, и еще сразу двое. У одного даже шпала в петлицах. Комбат. Как они могли сдаться: столько бойцов, столько командиров…
Тимофей даже не пытался бороться с нахлынувшим презрением.
Он судил их с точки зрения солдата, который уже убивал врагов, видел, как они падали под его пулями: падали - и больше не вставали. Плен был для него только эпизодом, интервалом между схватками. Он знал: пройдет час, день, три дня - и опять настанет его время, и опять враги будут падать под его пулями. Он знал уже, как их побеждать.
А эти еще не знали. Им не пришлось. Их подняли на рассвете - обычная боевая тревога, сколько уж было таких: вырвут прямо из постели - и с ходу марш-бросок с полной выкладкой на полета километров, да все по горам и колдобинам лесных дорог. Сколько уж так случалось, но в этот раз слух прошел: война. Действительно, стрельба вдалеке, "юнкерсы" проурчали стороной в направлении города. Только мало ли что бывает, сразу ведь в такое поверить непросто. Может, провокация…
Они не протопали и трех километров, как их окружили танки. Настоящего боя не получилось: их части ПТО шли во втором эшелоне, да еще и замешкались, похоже. Роты бросились в кюветы, но танки стали бить вдоль дороги из пулеметов и осколочными. Уже через минуту половины батальона не стало.
Все вместе они не успели убить ни одного врага…
Их унизили столь внезапным и легким поражением. Сейчас в их сознании за каждым конвоиром стояла вся гитлеровская армия. Каждый был силен, ловок и неуязвим. Каждый мог поднять винтовку и убить любого из них: просто так убить, из прихоти, потому что он может это сделать…
Впрочем, побыв среди них недолго, уже через какой-нибудь час Тимофей понял свою неправоту. Да, в плен их взяли, но сломать не смогли, даже согнуть не смогли. Им надо было очнуться от шока, прийти в себя - и только. И тогда они докажут, что не перестали быть красноармейцами, и ни стократное превосходство врагов не остановит, ни отсутствие оружия.