В частности, в "Истории Богемского короля" он восклицает: "И вы хотите, чтобы я - подражатель подражателей Стерна, который подражал Свифту […] который подражал Сирано […] который подражал Рабле - который подражал Мору - который подражал Эразму - который подражал Лукиану - или Луцию из Патраса - или Апулею, - поскольку я не знаю, да и не хочу знать, кто из этих троих был ограблен двумя остальными… и вы хотите […] чтобы я написал книгу, новую и по форме, и по содержанию!" Однако же этому "подражателю подражателей" удалось то, что удается далеко не всем искателям новаций, - сознательную игру чужими стилистическими пластами он сумел превратить в собственный стиль (а ведь именно так действуют - или хотят действовать - постмодернисты). "История Богемского короля" так же отличалась от тогдашней прозы, как романтическая трагедия Виктора Гюго "Эрнани", впервые поставленная в том же 1830 году, отличалась от тогдашней драматургии. Гюго совершил революцию в театре, Нодье мог бы совершить ее в прозе - но не совершил, так как текст его оказался слишком сложным, слишком "революционным".
Многими узами - и дружескими, и литературными - Нодье был связан с романтическим течением, которое набирало силу во Франции в 1820-е годы и торжествовало в годы 1830-е. Он печатался в журнале "Французская муза" (1823–1824), который способствовал становлению французского романтизма. Его салон в Арсенале служил центром, где собирался весь цвет тогдашней романтической словесности.
И тем не менее, как уже было сказано, Нодье всегда и писал, и, главное, мыслил наособицу. Бальзак (вообще относившийся к Нодье с величайшим уважением) в одном из своих "Писем о Париже", датированном 9 января 1831 года, назвал "Историю Богемского короля" "сатирой пресыщенного старца, который под конец жизни замечает ужасную пустоту, скрывающуюся за всеми науками, всеми литературами. […] Он бросает взгляд на наш город, наши законы, наши науки и устами дона Пика де Фанферлюкио и Брелока с оглушительным хохотом говорит нам: "Наука?.. Вздор! К чему это? И что мне с того?"". В этой же статье Бальзак причислил Нодье к "школе разочарования". Конечно, это определение можно отнести ко многим современникам Нодье, которые выводили на страницах своих романов героев с трагической судьбой. Однако скептицизм и пессимизм Нодье выделяются даже на этом фоне.
1820–1830-е годы - это эпоха расцвета прогрессистских утопий (прежде всего, сенсимонизма и фурьеризма), исполненных веры в то, что будущность человечества радужна и что люди способны сами приблизить наступление этого светлого будущего. Вот эту веру Нодье решительно отказывался разделять. В начале 1830-х годов он сочинил несколько серьезных философских статей, в которых изложил свои взгляды на прошлое и будущее человечества (в 1832 году он соединил их под одной обложкой в пятом томе своего собрания сочинений, которому дал подзаголовок "Грезы литературные, моральные и фантастические"). В одной из них, названной "О совершенствовании рода человеческого и о влиянии книгопечатания на цивилизацию" (1830), Нодье полемизирует с Сен-Симоном, сказавшим: "Золотой век не позади, а впереди нас". Нет, возражает Нодье, "золотой век - не позади современного общества и не впереди его; как и большая часть человеческих верований, вера в золотой век принадлежит к области фантазий и напрасных чаяний. Идеальное устройство общества - старейшая из социальных грез, иллюзия, с которой человечество не в силах расстаться в старости, которая уже наступила, и не расстанется при смерти, которая вот-вот наступит. Род человеческий обречен. Его единственное и главное призвание - жить, меняясь, и окончить жизненный путь, не достигнув цели, ибо эта цель чужда его природе". Доказательству этого пессимистического тезиса специально посвящена другая статья, вошедшая в тот же том "Грез", - "О ближайшем конце рода человеческого". Нодье начинает ее с признания, которое сразу противопоставляет его всем прогрессистам: "Нынче все толкуют об улучшении рода человеческого и о том, что он рожден для прогресса, но никто не говорит о его конце. Это заблуждение обличает великое тщеславие человека, который полагает, будто потомство Адама бессмертно, хотя все кругом рано или поздно умирает".
Главный "враг", с которым Нодье воюет без устали и в статьях, и в сказках, - это понятие бесконечного совершенствования человеческого рода. Оно имело довольно долгую историю; первым его публичным обсуждением стал так называемый "Спор Древних и Новых" в конце XVII века. В ходе этого спора "Древние" отстаивали превосходство античных авторов над современными, а "Новые" утверждали, что, поскольку творческие способности человечества постоянно совершенствуются, авторы века Людовика XIV не могут не превосходить Вергилия или Горация. В XVIII веке та же проблематика рассматривалась уже не только в литературном, но в социально-философском плане. Просветители исходили из веры в безграничные способности человеческого разума к совершенствованию; в XIX веке эту веру переняли от них последователи утопических теорий.
Нодье, ненавидевший само слово "прогресс", резко расходится в этом вопросе со своими прогрессивными современниками: "Предки наши не знали слова "совершенствование", что лишний раз доказывает их мудрость. […] Утверждать, что человеку дано совершенствоваться, - значит предполагать, что он может изменить свою природу; это все равно что ждать, чтобы на иссопе выросла роза, а на тополе - ананас. […] покажите мне человека, наделенного хотя бы одним лишним чувством в придачу к тем пяти, что есть у всех людей, - и я поверю в возможность совершенствования рода человеческого. Не спорю, по прошествии долгих столетий в результате какого-нибудь мирового катаклизма на земле могут появиться, сами собой или по воле высшего разума, существа, устроенные гораздо более счастливо, чем мы, - это, увы, немудрено! Но то будет уже не совершенствование, а созидание, то будут не люди, а некие новые существа". Тем же самым скепсисом проникнута и статья "О близком конце рода человеческого", где Нодье утверждает, что за все время своего существования человечество не узнало ни одной моральной истины, какая бы ни заключалась в книге Иова, ни одной философской идеи, какую бы уже ни высказал Пифагор, и т. д. Количественное приращение технических знаний возможно, но в судьбе человечества оно ничего не меняет. Свидетельство тому - плачевное состояние, в котором пребывает это самое человечество.
На это состояние Нодье смотрит без иллюзий. Фраза, брошенная в одной из рецензий: "Никому не возбраняется считать планеты обитаемыми, хотя лично я предпочел бы для своего собственного пользования планету совершенно пустую", - не просто фигура речи. Душевный настрой Нодье очень близок к тому, которым он наделил Полишинеля в одноименном очерке; Полишинель под пером Нодье разом и мастер "презрительной, оскорбительной иронии", и меланхолик (именно вследствие близкого знакомства с развращенным обществом). Современные города (плоды цивилизации!) Нодье рисует в красках невыносимо мрачных: "О совершенствовании рода человеческого рассуждают карлики пяти футов роста, стиснутые в чудовищных клоаках, в шестьдесят лет уже совсем немощные, страдающие и умирающие в крови и в грязи, но успевающие перед смертью пролить еще несколько капель чернил, чтобы запечатлеть на бумаге эту тщеславную ложь". И далее Нодье не жалеет отрицательных эпитетов для характеристики того "стада жалких животных", в которое превратила людей цивилизация.