По любимой улице Гоголя, мимо сада, мимо сквера, через речку Чернушку, и в горочку, с которой всё, как на ладони: и собор, и пароходство, и пожарная каланча, увековеченная во всеми любимом веселом фильме.
25
Маныч, как ни странно, пришел трезвый. Но хмурый. Скорее, наверно, хмурый, потому что трезвый.
- Что не весел? Единорог не приснился ли?
- А, отъебитесь, - послал он нас. Даже выпить отказался. Мрачнее тучи. Ослик был сегодня зол. Только спросил неприязненно: - А эта где, сексуальная незаурядность?
Объяснили что почём. Распутали шнуры, поцокали в микрофон. А тут и Ритка подошла, довела идеологическую установку , что спустили инстанции перед праздненствами: никаких позорящих песен. Никаких кичманов, уркаганов и мореманов. То, что записано в рапортичке и бэсэдер. Полшага вправо, шаг влево - волчьий билет. ЦУ твердокаменное, алмаз не распилит. Последствия - вплоть до непредсказуемых.
Так значит так тому и быть.
Народищу напёрло, как семечек на базаре, друг у друга на головах сидят - праздник. В магазинах водовку попридержали, чтоб поменьше безобразий, а в кабаке - хоть залейся. Спрос рождает предложение.
А нам осталось наступить на горло собственной песне и бренчать себе ленивенько, вразвалочку инструменталки - всё, что в голову придет: "Песенку велосипедистов", попурри из детских и киношных мелодий, вещицу "Шедоус", что из веселого фильма "Начало", "Подмосковные вечера" вспомнились, "Путники в ночи". Короче, спи моя радость, усни.
Само собой, заглянувшие сегодня в наш рай для нищих и шутов, это дело так не оставили, на самотёк не пустили. Подвалила целая делегация акробатов: тюха-матюха и колупай с братом - косые, вихлеватые. Кинули синенькую на сольник.
- "Одессу", командир.
Уже рукава засучивают, штанины закатывают, чтоб не отходя врезать вприсядку. Под рубашкой тельняшка трещит, на руке - якорек. А мы друзья со флота, с большого парохода.
Извинились мы культурненько. Нет такой песни у нас в репертуаре. "Стою на полустаночке" можем. Из уважения к их нелегкому труду попытаемся даже "Путь к причалу". А вот про город-маму затруднительно. Слышали такую песню, но слов не знаем.
И ведь сторговались. За квартал! Обговорив исполнение на зарубежном языке. Правда, за те же деньги уговорились и "Дядю Ваню". Тоже на швейцарском.
По рукам. То бишь, им по карману.
- Наш ансамбль поздравляет с международным праздником трудящихся, присутствующих в зале специалистов тралового флота, - сказал Маныч в микрофон. - Для отважных моряков звучит старинная народная песня угнетенного негритянского племени хумбу-юмбу, страдающего от засилья буржуазных колонизаторов!
И с ля-минор!
Самое удивительное, что никто не удивился. У нас трудно чем-то удивить.
Что ж, вот тебе, бабушка, и праздничный стол. Вот она и разгонная.
А тут опять за подол дергают:
- Господа музыканты! Сыграйте арию из оперы "Хмырь повесился или драка в кочегарке".
Маэстро. Плантовские волосищи до плеч. Борода. С налету и не узнаешь. С ним девица в очках. Джон Леннон и Йоко Оно.
- В гостях были с женушкой, - объяснил Маэстро. - Предки у нас тут, на Подлиповке. Давай, говорю, зайдем, ребят проведаем.
- Идите пока в банкетный, посидите чуток. Сейчас отделение отыграем, потрындим.
- Тогда для моей дамы - "Мой лимон, маркиз". - Пьяненький уже Маэстро, веселый. - Дак не слабо?
- А то!
Объявляю в микрофон:
- Для нашего дорогого гостя, народного сказителя и популярного исполнителя Агдама буль-буль оглы (Маэстро нас как заслуженный коллектив тамбуристов из Биробиджанской автономной республики у себя в Чикаго представляет) и его очаровательной половины, исполняется песня его большого друга Павлуши Макарова, что из города Лондона!
Уван, ту, фри, фо! Оунли вон мо кисс....
- Молодцы, - похвалил Маэстро после номера. - Слова, конечно, не те, но узнать можно. На троллейбус честно заработали.
- Возьми гитарку, - предложил я. - Брякнем что-нибудь.
- Да нет. - Маэстро, пододвинув стул к пианино, откинул крышку. - Я на роялях попробую. Давненько не брал я в руки шашек.
Он пробежал пальцами по клавиатуре, выдав что-то вычурное из классики.
- Ишь ты, - уважительно сказал Маныч. - Играла жопа на рояле, а пизде стало смешно: что за ебаная в сраку так играет хорошо?
- "Гуд найт" из тухмановской пластиночки помните? - спросил Маэстро.
- Ты давай, давай. Ты главное не тушуйся, композитор.
- Тональность какая, фраерок?
Кто не слышал, как Мехрдад Бади поет "Гуд найт", бегите скорее к соседу и умоляйте завести эту замечательную пластинку. Я до сих пор удивляюсь: как такая пластинка могла появиться? Ведь это же образчик тлетворного влияния, пропаганда чуждого им образа мыслей, гнилой романтизм и упадничество, вместо созидательного труда на чье-то благо.
Больше чем уверен - и через адцать лет эту музыку будут слушать. И никакая мельница, ни на какой плантации, не сотрет ни одной ноты в порошок.
Надо ли сказать как мы сыграли? В кабаке редко аплодируют. Тем более в нашем: воспитание, сами понимаете. Но если аплодируют - то за дело. Так что перерыв мы законно заслужили.
- Он сейчас в "Арсенале", - сказал Маныч.
- Кто?
- Марк. "Чикаго", "Кровь, Пот и Слезы" на концертах делают, из "Суперстара" дела. Самый такой ядреный джаз-рок. После варшавского фестиваля им зеленый свет дали. Новую программу клепают. Козлов, говорят, свою "Желтую субмарину" на приличную тачку поменял.
- Откуда ты всё знаешь?
- У меня приятель там на тромбоне играет, - не стал делать тайны Маныч. - Козёл сейчас гитариста взял из оркестра Силантьева: молодюсенький парнишка, Синчук ли, Зинчук ли, по-моему, фамилия. Прокофьева играет - боже ж ты мой! Ну-у, - потер он руки, поглядывая на злодейку из буфета, - чем нас сегодня обрадуют?
Сегодня у нас антрекоты с гарниром. Со сложным гарниром. И даже заливное. Так что гурманам есть где разгуляться.
Пока мы с Лёликом ходили за бирлом, Маныч уже запустил козла в огород, взявши Маэстро за локоть.
- Где паузы?! Где паузы, я вас спрашиваю? Сплошной дефицит воздуха! - горячился Артуха. - Чтоб дыхание было свободным, надо иногда и дух переводить, верно? Но, братец мой, с умом. С головой, дорогуша моя. Выждать, как гестапо-Мюллер, затаиться паучиной, чтоб потом ахнуть в лоб! В нужном месте. Дайте вы, наконец, слово молчанию. Дайте же. Молчание-золото не для того, чтобы его разменяли на медяки. Молчание - вызов. Молчание - кон фуоко. Молчание - несогласие, в конце-то концов. Пауза, милочка моя, это не тишина, как эти сынки думают, а нагнетание, - втолковывал Маныч. - Страшно и медленно пошли янычары. Еще ничего не случилось, а буря мглою небо кроет. Снял седьмую печать - и тишина... Тишина, как взрыв! Как чудо! Тишина для того чтобы слушать, что оттуда, из тайников. Пауза - штука недооцененная. Забывают про нее. Спешат, торопятся. А ведь, считай, самый мощный звук. Твердое дно под ногами. Она и нужна-то, в первую очередь, тому, кто слушает: ахтунг! в воздухе Покрышкин! Тогда он и работать будет на тебя, - Маныч ткнул Маэстро кулаком в грудь, - а не на себя, грешного. Он, дурилка, даже и не осознает как ты его со-участником сделаешь. Не молчанием, а умолчанием. Да что я тебя иезуитствую... Ты сам: "съешь меня". Вот скажи. Почему любое искусство стремится быть похожим на музыку? - Маэстро с серьезным видом слушал, кивая головой в знак согласия. - Архитектура, - продолжал Маныч, - "застывшая музыка", так? живопись: "какофония красок", "мелодия цвета", "музыка великих плотен", "его палитра отличается особой звучностью" - перечислял Маныч, загибая пальцы. - Кто там еще? "Ритм строки", "гармония стиха". Чуешь, куда ветер? Критерий, скажем научно, не литература, не па-де-де пур ле пти, не статуи в лучах заката. Э? Почему? - повторил Маныч. - Товарищи ученые, доценты с кандидатами на стрёме, у них всё по циферкам: основной объем информации идет через зрение, а не через слух. По идее должно быть наоборот: кино, вино и домино. А тут важнейшее из искусств, извините, в жопе. Вот он, парадокс. Тридцать два на двадцать три. Влияние на слух, извне, помощнее. Ушки на макушке лучше варят, чем гляделки лузгают. Отчего? Тайна. Тайна есть, - заговорщически понизил голос Маныч. - РВС. Три буквицы, а сила мощи непонятной, приводит в движенье полки. Вот и воображение включилось. Вот и фантазии пошли, догадки: как да что. Вот оно. То. И спрашивать не надо почему звук сильнее зрительного ряда, где всё уже за тебя придумано - нате, ешьте, - швырнул Артуха горсть медяков на паперть. - Одно только: в кино - косяком, а в филармонию...
- Напрягаться не хотят.