- Ну ты и дур-а-ак, - удивленно протянул Маныч. -Напрашивается? Тогда скажу. Это для сопляносых, понял? Я-то, как нормальный, то есть, как выродок, - поправился он, - и в рот смотрел, и вникал, и учиться старался хорошо, и верил во всё, всерьез верил - всё, что мог. И даже больше. А мне? Аккуратненько так сапожком начищенным в ебло. На-ка, харя! Наша Родина не блядь, чтобы каждому давать. Ишь, чего захотел. Да мне и не надо! Я и не прошу у вас, сучьё! Мне хотя бы возможность! Поелику возможно, - юродиво вывел Маныч. - Только возможность и ничего больше. Мне хватило бы. Малости самой. Чтобы самим собой можно было бы быть... Без этого подлючего заглядывания в глаза. Щенячьего. Тьфу! - плюнул Маныч на пол. - Ума-то ведь нету в нежном возрасте. Той свободы внутренней. Нутряной. Говорят, что свобода - это когда нечего терять. А Татлян на катере Сталина тёлок катал - тридцать узлов, капитан у штурвала! И что?! И все равно съебался!! Его на руках до гостиницы после концерта носили. Это русский Пресли был, если хочешь. Спроси еще, что не хватало мужику, как у них принято. - Маныч допил пиво и ухмыльнулся. - А ты говоришь... Скажу тебе одну вещь. Тебе, пожалуй, странным покажется, не знаю... - Маныч посмотрел мне в глаза. - Я не русский. Не в том смысле, что татарин или узбек. Просто не русский. И быть им не хочу. Мне даже противно быть-то им. Пойми ты - противно!! Я себя таковым не ощущаю просто. Национальность - это ведь не то, что у тебя в паспорте написано. Это вот, глянь, - Маныч обвел рукой сырые стены, - среда в которой человек живет, так скажем. А я, родину-мать вашу, не в этом мире живу. Нет, нет. Не надейтесь. Я европеец. А европейцы где должны жить? Где по парадным не серут. А тут жизнь азиатская, а страдания европейские. Ни в голове, как справедливо говорится, ни в жопе. Надоело, во! - он провел ребром ладони по горлу. - Проходит ведь жизнь-то. Да прошла! понимаешь, нет? Не понимаешь, феденька. И где? и как прошла-то? Дунул - и нету. Ничего от тебя не осталось. Ничего ж не осталось, ни с чем пирожок. Башмаки вон. Да те, без шнурков. И за что? Мне ведь еще, считай, годами, баба ягодка опять, а я... - Маныч на секунду задумался. - Говноед я. И всё тут. И это еще интеллигентно сказано. Да. Очень интеллигентно сказано, - повторил он. - Спелые ягодки демонстрировать надоть, вот как! А демонстрировать-то нечего. Дурачина-дурилка, - постучал он себя по голове, - сам до всего доходил, книжки, умник, читал, в библиотеках сидел, всё думал, что найду то, сокровенное, настоящее. Чего из пальца-то высасывать! Ох, мечтал, я и смысл пойму и правду-матку выверну, все свои проблемы как надо решу. Всё, думал, будет у меня, как в стихах - и хлеб, и дом. Уж у меня всё будет правильно. И Божий страх, и Ангельские числа... Понимаешь ли, хотел сам с собой договориться. Думал, что такое возможно. Но это ж, - чихнул Маныч в воротник, - не так. Только дурак может верить в то, что можно договориться с самим собой. Ты ж не один, тебя несколько. Сегодня ты один, а послезавтра - совсем другой. А по-настоящему, человек таков, каков он наедине с собой. Как он себя при этом ведет - таков он, голубчик, и есть. Как в зеркале кривляется, как чавкает, как в носу ковыряет. Кто может сказать, что он такой же и в жизни? Ты можешь? Я не могу. Ну и как с таким буратиной договариваться? Мы в зеркало смотримся и то неосознанно выражение лица подстраиваем поприятственней, а что уж говорить про другое? - Он достал из кармана сигарету и стал разминать, катая между пальцами. - И домечтался-таки. У нас кто ищет, тот всегда себе на задницу найдет. И на меня у них кол осиновый нашелся, на вурдалака! И вот корячусь на том колу, червяшкой вывинчиваю, но не ору, чтобы им радости не доставлять, а ненавижу! Глубоко так, тёмно так ненавижу, по дурному кровь заходится. Ну, думаю, откинусь, я вам устрою партизанские отряды занимали города! Но…- Маныч поперхнулся дымом, прикуривая. - Это поначалу действительно крепко было, а потом резьба соскочила. Бэньк! И всё похую стало. Я даже сам удивился. Голубушка, не странно ль это? И только потом, уж когда… Для всего ж время надо… Осознал, что равнодушие посильнее ненависти будет. Посильнее, посильнее. Это самое, я тебе скажу, чувство. Выразительное. И самое мужественное, добавлю. Тут без балды. Тут тебе и все эмоции побоку, и холодность, и отсутствие иллюзий, и даже интеллектуальная честность, если на то. Что за сигареты! - возмутился Маныч, - палки одни! - и с силой затушил окурок о середину стола. - "Космос" еще называют, придурки. Действительно, ё, космос. Ты знаешь, - он положил руку на сердце, - я через это ко многому по другому относиться стал. Если не ко всему. Не говорю к людям, - он махнул рукой. - Это со временем у любого-каждого. Всё равно все до одного гондоны. И каждый в свою скорлупочку червячком лезет, чтоб не доставали. А вот читал, например, тоже вот, как Мишка твой, зачитывался хуйнёй всякой. И классика наша, не скажу так уж - ах-ах, но... Научили в школе пизданутые училки - руками не трогать! А я и поверил, рад стараться. Отводы наводил. А тут пришлось… было время - и как-то враз... Паранджа слетела. Не моё! Чужое, как... Брось - не жалко. Во-первых, угрюмо, тоска какая-то лошадиная. Повеситься можно. Но это ладно. Наше же, исконное. Это как портянки понюхать. Можно пережить. Но ведь просто не интересно. Скукота. И народец-то сам по себе тусклый. Все эти перерожденцы, картежники, пидоры-сифилитики. Что там может быть, если они больные насквозь? Там здоровья ни грамма, бактерии одни. И где там глаголь-добро, как в учебниках дурачкам впаривают, если желчь одна? Да паутина. Да бестолковщина. И чему учить, чему? если они и сами-то не знают. А - хочется. Вот и трясут бородами. Вся белиберда, я тебе скажу, от этого хотения старческого и пошла. А что с хотения толку, если не стоит? Умники. Эх, - зло выдохнул он. - Чтобы любить страну, надо любить в ней хоть что-то. Ну что здесь любить? Что не засрали - заплевали. Водка из опилок. Погода и та гнусная.
- Настроение мерзопакостное.
- Во-во, - не уловил иронии Маныч. - Перековали счастья ключи на мечи, да так, что и орала не разинешь. Да на что разевать? Сыр сто лет назад выпал. Быдло-жизнь меня так унизила, что у меня, кроме равнодушия к ней - ничего не осталось. Никаких сильных чувств. Полное и безоговорочное равнодушие. Но весёлое, сука. От веселого равнодушия тонус, знаете ли, повышается. Смотришь на всё это - а и хуй с вами, дураками, раз вы такие дураки. А я лучше буду насвистывать в своем шалаше, слегка приплясывая, - покрутил Маныч руками. - Вот говорят: я смеюсь над всем, иначе мне пришлось бы заплакать. А заплакать, милые вы мои, хер дождётесь! Что это за смех такой - только б не заплакать? Нам такой смех, господа-товарищи, не нужен! Не жалею. Не зову. Не плачу. Добру и злу внимаю равнодушно. Самая лучшая оценка: рав-но-душ-но. Чем прекрасны старики? Мудростью. А что это как не равнодушие, возведенное в абсолют? Спокойная, как полено, оценка. Вот оно - согласие с самим собой. И ты жив! Ну что? По соточке?
- Ну давай, - согласился я.
Маныч принес стаканы с водкой и два бутерброда с заветрившимся сыром, жестким будто подметка.
- Видишь ли, Сереженька, - сказал он, чокнувшись, - равнодушие тем и хорошо, что позволяет защитить собственную душу от мелочности жизни, от толпы, от якобы друзей, от тирании власти. Ну не за что меня взять. У меня даже хвоста нету. Я - р-раз! - и в тину. Как уклейка. Прекрасно сказано: Бог являет себя не в буре, а в тишине. Там-то я и сижу. В са-а-амом дальнем уголочке. Будем.
Уже на улице Маныч взял меня за рукав и с какой-то странной ухмылочкой заглянул в лицо.
- Ну что? Хе-хе. Как монолог? Шекспир, дура. Честно-то говоря, скука вся эта лажа. Вся эта херомантия. Свободы, народы... Нас встретят радостно у входа. Наивен ты. Наговорят тебе, а ты и рот открыл. Да разве можно всему верить, что тебе вешают? Два пишем, три в уме. - Маныч снисходительно похлопал меня по плечу. - Ой, пропадешь...
19
Бедну саклю его я запомнил, а вот квартиру, правда, мы не знали. Но язык - он ведь и до тюрьмы доведет, а спрос в карман не лезет и карман не трет.
Домишко деревянненький, двухэтажный, двухподъездный, четырехтрубный, даром, что в центре города - смотреть не на что. Хоть и готов я был после его рассказов ко всему, но как двери в подъезд открыли, едва не выключился - глаза напрочь выедает, спасибо еще, что хоть куч не навалено.
Поскреблись в первую же ободранную дверь. Бабеха открыла, прям из кино: засаленная, разбухшая, да еще с рыбьей чешуей в кудрях. Минька рассиропился от уха до уха, стал про Маныча спрашивать да показывать: каков он, Маныч-то, чтоб попонятливей.
- А-а, этот трубач-то ёбаный? На втором этаже.
И дверь захлопнула, ходит вас здесь всяких, пьянь.
На втором, так на втором. Знают-то с лучшей стороны соседушку.
Маныч открыл сразу, будто ждал за дверью. Трезвый, как умывальник, небритый, в длинной фланелевой рубахе навыпуск, таких же кальсонах и белых же высоких валенках.
- Артух, ты как белогвардеец.
- Что?
- На белогвардейца, говорю, похож.
- На жопу с ручкой я похож. Ноги вытирайте.
Пропустил хмуро в квартирку.