Он пригласил своего врача и в виде искупления за вчерашний ужин принял дозу лекарства, довольно горького. Потом, слегка успокоившись, но с той же решимостью он отправился к Морису. Морис чувствовал себя окончательно погибшим, униженным, разоренным. Сейчас в нем говорило только чувство самосохранения, и для того чтобы вернуть себе состояние, он готов был принести в жертву не только остаток любви к своей непокорной дочери, но даже собственное тело и душу. Скоро Морис и Биндон помирились и решили действовать так, чтобы своевольная чета возможно скорее впала в нищету. Биндон рассчитывал пустить в ход свое финансовое влияние, чтобы по возможности ускорить эту спасительную перемену.
- А потом? - спросил Морис.
- Потом они попадут в Рабочую Компанию, - сказал Биндон, - наденут синюю холстину.
- А потом?
- Потом они разведутся, - сказал Биндон.
Прежняя трудность развода давно смягчилась, и семейные пары могли разводиться по сотне различных причин и поводов.
- Да, они разведутся… Я их заставлю, я это устрою. Клянусь Богом - это будет! Ей ничего не останется больше. А того, другого, я растопчу, уничтожу, сравняю с землей…
Мысль о том, как он сравняет с землей Дэнтона, пришпорила Биндона. Он даже забегал по комнате взад и вперед.
- Она будет моей. Ни Бог, ни сатана не избавит ее от меня! - кричал Биндон.
Тут вдруг страсти в нем остыли самым трагикомическим образом: у Биндона жестоко заболело под ложечкой. Он вытянулся и героически решил не обращать никакого внимания на эту боль.
Морис молча слушал, его пневматическая шапочка осела, как проколотый пузырь…
Так случилось, что Биндон начал упорно работать над разорением Элизабет. Он пустил в ход все свое искусство и все влияние, каким в те дни обладали богатые люди. Ни совесть, ни религия ему нисколько не мешали. Время от времени он посещал очень знающего, очень интересного и милого священника гюисманитской секты модного культа Изиды и исповедовался ему, изображая свои мелкие делишки в виде величественного порока, в виде борьбы против небесных сил. Очень знающий, симпатичный и милый священнослужитель, представляя собой небесные силы, выражал скромное удивление и почтительный ужас, налагал на Биндона легкую и удобную епитимью и советовал грешнику уединение в чистом, изящном, гигиеническом монастыре, очень удобном для грешников с хорошими средствами и плохой печенью.
Из этих маленьких экскурсий Биндон возвращался обратно в Лондон с обновленными страстью и энергией. Он подводил свои мины с удвоенным старанием и целыми днями сидел в одной галерее над городскими путями в том квартале, где жила Элизабет. Из этой галереи был виден вход в бараки Рабочей Компании. И наконец, в одно прекрасное утро Биндон увидел, как этот вход открылся перед Элизабет.
Первая часть его замысла осуществилась, и он мог теперь посетить Мориса и сообщить ему, что молодые люди дошли до самого худшего.
- Теперь ваша очередь, - сказал он, - вы можете дать волю вашему родительскому сердцу. Она ходит в синей холстине, и они живут в конуре, а ребенок их умер. Теперь она видит наглядно, какие радости принес ей этот господин, - бедная девушка! Теперь она все видит уже в настоящем свете. Вам надо посетить ее и очень осторожно, не упоминая совсем обо мне, заговорить о разводе.
- У нее упрямый нрав, - сказал Морис неуверенным тоном.
- Это такая душа! - воскликнул Биндон. - Это удивительная девушка, удивительная девушка!
- Но ведь она откажется.
- Пускай откажется. Вы даже не налегайте особенно. Только подайте ей первую мысль. Потом, в этой норе жизнь такая трудная, нерадостная, когда-нибудь настанет день, и завяжется ссора… И тогда…
Морис подумал и решил исполнить совет. После этого Биндон, по совету своего духовника, на время уединился. Он поселился в монастыре гюисманитской секты. Монастырь помещался в одном из верхних этажей. Тут был очень чистый воздух, и освещение было не искусственное, как внизу: здесь светило солнце; были даже лужайки зеленой травы под открытым небом, и вообще все удобства для отдыха и созерцания. Вместе с прочими обитателями монастыря Биндон принимал участие в простой и здоровой трапезе, присутствовал на песнопениях в храме, а в остальное время был предоставлен самому себе.
Он проводил дни в размышлениях об Элизабет; о том, как очистилась его душа после знакомства с ней; о том, какие условия поставит отец гюисманит, прежде чем дать разрешение на брак с разведенной и грешницей.
Биндон прислонялся спиной к одной из колонн храма и погружался в мечты о превосходстве высокой любви сравнительно с чувственностью. Он ощущал странное колотье в груди и в спине, чувствовал жар и озноб, общее недомогание и тяжесть, но старался не обращать внимания на эти мелочи. Все это были, конечно, только отзвуки прежней жизни, которую он решился оставить раз и навсегда.
Выйдя из монастыря, Биндон тотчас же направился к Морису: хотелось скорее узнать что-нибудь об Элизабет. Морис был настроен сентиментально и склонен был рассматривать себя как примерного отца, сердце которого глубоко тронуто страданиями дочери.
- Как она побледнела, - говорил он взволнованно, - как побледнела! И когда я заклинал ее покинуть того и уйти к новому счастью, она уронила голову на руки, - здесь голос Мориса дрогнул, - и заплакала… - Он был так взволнован, что не мог говорить больше.
- Ах! - воскликнул Биндон, склоняясь перед этим трогательным горем. - Ой! - тотчас же закричал он совсем другим тоном, хватаясь рукою за бок.
Морис быстро выпрыгнул из бездны своего горя.
- Что с вами? - спросил он участливо Биндона.
- Колики, - сказал Биндон. - Простите, пожалуйста. Вы говорили об Элизабет…
Морис еще раз выразил соболезнование, потом продолжил свой рассказ, У него были теперь надежды на успех. Элизабет, тронутая тем, что отец не отрекся от нее, говорила с ним откровенно о своих огорчениях.
- Да, - сказал Биндон уверенно. - Она еще будет моей.
И тотчас же, как будто нарочно, опять закололо в боку. Против этих телесных страданий священник гюисманитской секты оказался бессильным. Он был слишком склонен рассматривать тело и телесную боль как иллюзии и по-прежнему прописывал Биндону созерцательную жизнь. Биндону пришлось обратиться к одному из тех людей, кого он ненавидел от всего сердца, а именно к известному врачу, очень знающему и еще более бесцеремонному.
- Дайте-ка осмотреть вас, - сказал врач и тотчас же исполнил это с отвратительной добросовестностью.
- Есть у вас дети? - спросил между прочим этот грубый материалист.
- Насколько я знаю, нет, - ответил Биндон; он был слишком изумлен, чтобы охранять свое достоинство от подобных вопросов.
- Ага!.. - проворчал врач и снова начал свое выстукивание и выслушивание.
В то время медицина уже приобретала научную точность.
- Вам лучше всего не мешкать, - сказал врач, - и тотчас же сделать заказ на Легкую Смерть. Чем скорее, тем лучше.
Биндон даже подскочил.
Врач стал объяснять более подробно, прерывая свою речь техническими терминами, но Биндон не хотел понимать.
- Как же это? - повторял он растерянно. - Вы хотите сказать… Ваше искусство…
- Нет, - возразил врач решительно. - Ничего нельзя сделать. Разве прописать успокоительное. Вы, знаете, должны винить себя самого.
- У меня в молодости было много искушений, - признался Биндон.
- Не в том суть, - сказал доктор. - Вы, явно, отпрыск от худого корня. Даже при всей осторожности вам было не миновать неприятностей. Вам и родиться не следовало. Знаете, родительский грех. Вы же, вдобавок, вели нездоровую жизнь.
- Никто мне не указывал…
- А разве не было врачей?
- В молодости у меня был такой темперамент…
Доктор поморщился.
- Не будем спорить. Все равно не к чему. Время ваше прошло. Жизни вам не начать сначала. Да лучше было и не начинать. По правде говоря, Легкая Смерть - единственное, что вам осталось.
Биндон слушал доктора молча. Каждое слово этого грубого эскулапа задевало его утонченные чувства. Этот толстокожий грубиян, можно сказать, ногами попирал духовную сторону жизни.
Однако ссориться с врачами не имеет никакого смысла.
- Мои религиозные взгляды, - сказал Биндон, - не допускают самоубийства.
- Вся ваша жизнь была самоубийством, - возразил врач.
- Теперь я решил серьезнее смотреть на жизнь, - неуверенно сказал Биндон.
- Да, надо бы, если хотите жить, - сказал врач. - Не то вы развалитесь. Впрочем, правду сказать, теперь уж поздно. Однако, если угодно, я пропишу вам микстуру. Вам тяжко придется. Это покалывание…
- Вы это называете покалыванием:
- Ну да, это еще только цветочки.
- Как долго мне еще осталось? - сказал Биндон. - До того… как…
Доктор покачал головой.
- Недолго. Пожалуй, дня три.
Биндон стал спорить и настаивать на удлинении этого срока, но в самом разгаре спора вдруг побледнел и опять ухватился рукой за бок. Неожиданно весь трагизм его положения стал ему совершенно ясен.
- Это жестоко. Это невероятно жестоко, - сказал он. - Я никому не вредил, только разве себе самому. Я не обидел ни одного человека.
Доктор посмотрел на него без всякого сочувствия. Он думал: как хорошо, что у него в приемной не сидит больше таких вот трагических Биндонов. Он даже слегка усмехнулся, потом позвонил в телефон и стал заказывать рецепт в Центральной Аптеке.
Его прервал внезапный крик, раздавшийся у него за спиной. Это кричал Биндон.
- Нет! - воскликнул он, стискивая зубы. - Ни за что! Она еще будет моей!
Доктор через плечо заглянул в лицо Биндону и изменил рецепт.