III
ДВУХЛЕТКИ
Тем временем в паддоке, в той его части, где было меньше народу, готовили к скачкам двухлеток.
- Джон, пойдем посмотрим, как седлают Рондавеля, - сказала Флёр.
И рассмеялась, когда он оглянулся.
- Нет, Энн при тебе весь день и всю ночь. Разок можно пойти и со мной.
В дальнем углу паддока, высоко подняв благородную голову, стоял сын Голубки; ему осторожно вкладывали мундштук, а Гринуотер собственноручно прилаживал на нем седло.
- Никому на свете не живется лучше, чем скаковой лошади, - говорил Джон. - Посмотри, какие у нее глаза - умные, ясные, живые. У ломовых лошадей такой разочарованный, многострадальный вид, у этих - никогда. Они любят свое дело, это поддерживает их настроение.
- Не читай проповедей, Джон! Ты так и думал, что мы здесь встретимся?
- Да.
- И все-таки приехал. Какая храбрость!
- Тебе непременно хочется говорить в таком тоне?
- А в каком же? Ты заметил, Джон, скаковые лошади, когда стоят, никогда не сгибают колен; оно и понятно, они молодые. Между прочим, есть одно обстоятельство, которое должно бы умерить твои восторги. Они всегда подчиняются чужой воле.
- А кто от этого свободен?
Какое у него жесткое, упрямое лицо!
- Посмотрим, как его поведут.
Они подошли к Вэлу, тот хмуро сказал:
- Ставить будете?
- Ты как, Джон?
- Да; десять фунтов.
- Ну и я так. Двадцать фунтов за нас двоих, Вэл.
Вэл вздохнул.
- Посмотрите вы на него! Видали вы когда-нибудь более независимого двухлетка? Помяните мое слово, он далеко пойдет. А мне не разрешают ставить больше двадцати пяти фунтов! Черт!
Он отошел от них и заговорил с Гринуотером.
- Более независимого, - сказала Флёр. - Несовременная черта - правда, Джон?
- Не знаю; если посмотреть поглубже…
- О, ты слишком долго прожил в глуши. Вот и Фрэнсис был на редкость цельный; Энн, вероятно, такая же. Напрасно ты не отведал Нью-Йорка - стоило бы, судя по их литературе.
- Я не сужу по книгам; по-моему, между литературой и жизнью нет ничего общего.
- Будем надеяться, что ты прав. Откуда бы посмотреть этот заезд?
- Встанем вон там, у ограды. Меня интересует финиш. Я что-то не вижу Энн.
Флёр крепко сжала губы, чтобы не сказать: "А ну ее к черту!"
- Ждать некогда, у ограды не останется места.
Они протиснулись к ограде, почти против, самого выигрышного столба, и стояли молча - как враги, думалось Флёр.
- Вот они!
Мимо них пронеслись двухлетки, так быстро и так близко, что разглядеть их толком не было возможности.
- Рондавель хорошо идет, - сказал Джон, - и этот вот, гнедой, мне нравится.
Флёр лениво проводила их глазами, она слишком остро чувствовала, что она одна с ним - совсем одна, отгороженная чужими людьми от взглядов знакомых. Она напрягла все силы, чтобы успеть насладиться этим мимолетным уединением. Она просунула руку ему под локоть и заставила себя проговорить:
- Я даже нервничаю, Джон. Он просто обязан прийти первым.
Понял он, что, когда он стал наводить бинокль, ее рука осталась висеть в воздухе?
- Отсюда ничего не разберешь. - Потом он опять прижал к себе локтем ее руку. Понял он? Что он понял?
- Пошли!!
Флёр прижалась теснее.
Тишина - гам - выкрикивают одно имя, другое! Но для Флёр ничего не существовало - она прижималась к Джону. Лошади пронеслись обратно, мелькнуло яркое пятно. Но она ничего не видела, глаза ее были закрыты.
- Шут его дери, - услышала она его голос, - выиграл!
- О Джон!
- Интересно, что мы получим.
Флёр посмотрела на него, на ее бледных щеках выступило по красному пятну, глаза глядели очень ясно.
- Получим! Ты правда хотел это сказать, Джон?
И хотя он двинулся следом за ней к паддоку, по его недоумевающему взгляду она поняла, что он не хотел это сказать.
Вся компания, кроме Сомса, была в сборе. Джек Кардиган объяснял, что выдача была несообразно низкая, так как на Рондавеля почти никто не ставил, - кто-то что-то пронюхал; он, по-видимому, находил, что это заслуживает всяческого порицания.
- Надеюсь, дядя Сомс не увлекся свыше меры, - сказал он. - Его с "Золотого кубка" никто не видел. Вот здорово будет, если окажется, что он взял да ахнул пятьсот фунтов!
Флёр недовольно сказала:
- Папа, вероятно, устал и ждет в машине. Нам, тетя, тоже пора бы двигаться, чтобы не попасть в самый разъезд.
Она повернулась к Энн.
- Когда увидимся?
Энн взглянула на Джона, он буркнул:
- О, как-нибудь увидимся.
- Да, мы тогда сговоримся. До свидания, милая! До свидания, Джон! Поздравь от меня Вэла, - и, кивнув им на прощание, Флёр первая двинулась к выходу. Ярость, кипевшая в ее сердце, никак не проявилась, нельзя было дать заметить отцу, что с ней происходит что-то необычное.
Сомс действительно ждал в автомобиле. Столь противное его принципам волнение от "Золотого кубка" заставило его присесть на трибуне. Там он и просидел два следующих заезда, лениво наблюдая, как волнуется внизу толпа и как лошади быстро скачут в один конец и еще быстрее возвращаются. Отсюда, в милом его сердцу уединении, он мог если не с восторгом, то хотя бы с интересом спокойно разглядывать поразительно новую для него картину. Национальное времяпрепровождение - он знал, что сейчас каждый норовит на что-нибудь ставить. На одного человека, хоть изредка посещающего скачки, очевидно, приходится двадцать, которые на них ни разу не были, но все же как-то научились проигрывать деньги. Нельзя купить газету или зайти в парикмахерскую, без того чтобы не услышать о скачках. В Лондоне и на Юге, в Центральных графствах и на Севере все этим увлекаются, просаживают на лошадей шиллинги, доллары и соверены. Большинство этих людей, наверно, в жизни не видали скаковой лошади, а может, и вообще никакой лошади; скачки - это, видно, своего рода религия, а теперь, когда их не сегодня-завтра обложат налогом, - даже государственная религия. Какой-то врожденный дух противоречия заставил Сомса слегка содрогнуться. Конечно, эти надрывающиеся обыватели, там, внизу, под смешными шляпами и зонтиками, были ему глубоко безразличны, но мысль, что теперь им обеспечена санкция царствия небесного или хотя бы его суррогата - современного государства, - сильно его встревожила. Точно Англия и в самом деле повернулась лицом к фактам. Опасный симптом! Теперь, чего доброго, закон распространится и на проституцию! Обложить налогом так называемые пороки - все равно что признать их частью человеческой природы. И хотя Сомс, как истый Форсайт, давно знал, что так оно и есть, но признать это открыто было бы чересчур по-французски. Допустить, что человеческая природа несовершенна - это какое-то пораженчество; стоит только пойти по этой дорожке - неизвестно, где остановишься. Однако, по всему видно, налог даст порядочный доход - а доходы ох как нужны; и он не знал, на чем остановиться. Сам бы он этого не сделал, но не ополчаться же за это на правительство! К тому же правительство, как и он сам, по-видимому, поняло, что всякий азарт - самое мощное противоядие от революции; пока человек может заключать пари, у него остается шанс приобрести что-то задаром, а стремление к этому и есть та движущая сила, которая скрывается за всякой попыткой перевернуть мир вверх ногами. Кроме того, надо идти в ногу с веком, будь то вперед или назад - что, впрочем, почти одно и то же. Главное - не вдаваться в крайности.
В эти размеренные мысли внезапно вторглись совершенно не размеренные чувства. Там, внизу, к ограде направлялись Флёр и этот молодой человек. Из-под полей своего серого цилиндра он с болью глядел на них, вынужденный признать, что это самая красивая пара на всем ипподроме. У ограды они остановились - молча; и Сомс, который в минуты волнения сам становился молчаливее, чем когда-либо, воспринял это как дурной знак. Неужели и вправду дело неладно и страсть притаилась в своем неподвижном коконе, чтобы вылететь из него на краткий час легкокрылой бабочкой? Что кроется за их молчанием? Вот пошли лошади. Этот серый, говорят, принадлежит его племяннику? И к чему только он держит лошадей! Когда Флёр сказала, что едет на скачки, он знал, что из этого получится. Теперь он жалел, что поехал. Впрочем, нет! Лучше узнать все, что можно. В плотной толпе у ограды он мог различить только серый цилиндр молодого человека и черную с белым шляпу дочери. На минуту его внимание отвлекли лошади: почему и не посмотреть, как обгонят лошадь Вэла? Говорят, он многого ждет от нее - лишняя причина для Сомса не ждать от нее ничего хорошего. Вот они скачут, все сбились в кучу. Сколько их, черт возьми! И этот серый - удобный цвет, не спутаешь! Э, да он выигрывает! Выиграл!
- Гм, - сказал он вслух, - это лошадь моего племянника.
Ответа не последовало, и он стал надеяться, что никто не слышал. И опять взгляд его обратился на тех двоих у ограды. Да, вот они уходят молча, Флёр впереди. Может быть… может быть, они уже не ладят, как прежде? Надо надеяться на лучшее. Но боже, как он устал! Пойти подождать их в автомобиле.
Там он и сидел в полумраке, когда они явились, громко болтая о всяких пустяках, - глупый вид у людей, когда они выигрывают деньги. А они, оказывается, все выиграли!
- А вы не ставили на него, дядя Сомс?
- Я думал о другом, - сказал Сомс, глядя на дочь.
- Мы уж подозревали, не вы ли нам подстроили такую безобразно маленькую выдачу.
- Как? - угрюмо сказал Сомс. - Вы что же, решили, что я ставил против него?
Джек Кардиган откинул назад голову и расхохотался.
- Ничего не вижу смешного, - буркнул Сомс.
- Я тоже, Джек, - сказала Флёр. - Откуда папе знать что-нибудь о скачках?