Копылов строго кашлянул. Готовился крикнуть: руки вверх! Но вместо этого не совсем уверенно сказал:
- Дай-ка нам… розового масла…
- Не имею такого, - равнодушно ответил Дуванов.
- Ну, какое имеешь… Духовитого, словом сказать!
- Есть репейное. На разные цены: в пятнадцать, в четвертак… есть за сорок…
- Давай за сорок!
Дуванов не спеша поднялся с табурета, подошел к полкам и выбрал один из розовых флаконов. Копылов взял его в руки, нерешительно повертел. Потом коротким ударом о стойку отбил горлышко. С некоторым недоумением, но молча и выжидательно Дуванов глядел, как он палил масла на ладонь, помазал голову, усы и молча передал флакон Терпугу. Терпуг поднес флакон к носу, понюхал, потом поставил на полок и сказал грустным голосом:
- Пахучая вещь!
- Мажь голову! - наставительно сказал Копылов. Но Терпуг не обратил внимания на его слова, нахмурился и сказал мрачно:
- Давай кассу, Григорий Степаныч!
- По доброй совести! - тотчас же прибавил Копылов сурово и, нагнувшись к голенищу, вытащил нож.
- Видал? - спросил он коротко, слегка потрясая им. Брови его были сдвинуты, но в глазах прыгал смех, готовый прыснуть во всякую минуту. Дуванов изменился в лице и попятился в угол. Было несколько секунд молчания, когда экспроприаторы и их жертва глядели друг на друга в недоумении и выжидательно. Потом Дуванов с усилием улыбнулся, но губы его конвульсивно дергались.
- Экспроприаторы, что ль? - выговорил он глухо, стараясь свести дело на шутку.
- Искроприятыри! - вызывающим тоном ответил Копылов.
Он подбадривал себя и, боясь, что Дуванов добровольно не исполнит их требования, строго прибавил:
- Без лишнего разговору!
- Доставай кассу! - повторил угрюмо Терпуг. Дуванов встретил его горящий взгляд исподлобья и прочитал в нем нечто столь выразительное, что заставило его молча и поспешно выдвинуть ящик с деньгами.
- Вот касса! - сказал он глухо и покорно и поставил ящик на полок.
Копылов своими толстыми рабочими пальцами сгреб серебро в кучу и в два приема высыпал горстями в карман. Одну маленькую монетку он долго усиливался ухватить и не мог - мозолистые, набухшие пальцы лишь двигали ее по дну ящика. Крепко выругался и, опрокинувши ящик, вытряхнул ее на полок. Монетка проворно покатилась и с мягким, смешливым звоном упала на пол, за прилавок. Копылов крякнул и сказал с искренней досадой:
- Ну, нехай уж в твою пользу!..
VI
Успех действует обаятельно. Покоряет сердца, собирает вокруг себя поклонников, сразу обрастает легендой и сразу же порождает тайную зависть. Когда в станице к вечеру узнали, что Терпуг и Копылов добыли товару и денег у купцов, то прежде всего удивились и прониклись невольным уважением к героям, точно им удалось перешагнуть, наконец, заколдованную черту, за которую многие давно хотели бы заглянуть, да мешала смутная робость. А потом позавидовали им - искренно и простодушно.
Вокруг подвига создалась легенда. Шесть аршин кашемиру выросли в шесть кусков. Касса Дуванова, в которой оказалось 18 рублей 43 копейки, исчислялась тысячами. Даже тот сапожный нож, который прятал за голенищем Копылов, принял, со слов пострадавшего Рванкина, чудовищные размеры: что-то необычайное по величине и таинственному ужасу, в нем заключенному. К ночи история приобретения кашемира на две рубахи приняла пугающий, жутко захватывающий облик разбойного нападения с кровью, криком, гиком и чудесным спасением Федота Лукича при участии небесной силы.
- Значит, не дошел мой час… Господь не попустил, - кротко говорил Рванкин, отвечая па расспросы,
Ему, впрочем, мало сочувствовали. Даже одобрительно смеялись, когда какой-нибудь шутник начинал в лицах представлять тот немой, но красноречивый испуг, который пережил благочестивый купец.
А облики неожиданных героев, так хорошо всем знакомые и казавшиеся обыкновенными, теперь обволоклись пугающей тайной новизны и дерзкой отваги.
Шел покос. Рабочее население станицы было в степи. В окошки небольшой новенькой хатки Копылова, где загуляли герои, с осторожным и боязливым любопытством заглядывали только женские и детские лица. Кроме самого Копылова и Терпуга, за столом сидели: Северьян-коваль, забредший на песни и огонек, старый бобыль и пьяница Дударев, который тоже обладал удивительным нюхом насчет выпивки, и однорукий Грач. Было шумно и пьяно, но не похоже па веселье. Охмелевший Терпуг кричал угрожающим голосом:
- Нет, достаточно! Терпели - и будет!..
- Нет, мой милый, терпи! - нежно, льстивым голосом, уговаривал его совсем ослабевший, блаженно улыбавшийся Дударев. - Терпи, мой болезный! Послухай меня, старика: горько - не горько, молчи и глотай. Терпи! Жизнь наша слезами обмыта, терпеньем повита…
- Поди к черту, хвост старый! Чего ты понимаешь?..
- А уж если не против мочи - выплюнь… Дело такое…
- У меня давно охота на них! - бестолково кричал пьяный коваль. - Ну, такая охота, такая охота…
- Теперь бы хоть маленькой войпишки, - бубнил сумрачный голос Грача. - Мы бы тогда сумели показать предмет…
- Ничего ты с одной рукой не покажешь! - грубо-пренебрежительно возражал Копылов. - Вот я знаю один предмет - это предмет! Только ежели бы сонных капель добыть… А был бы сундук в наших руках!..
- Сундук, сундук… поди ты!.. - закричал Терпуг, - Разве этого надо добиваться? Я бою добиваюсь, а ты с сундуком… одно знаешь!..
Он выругался и вдруг заплакал, уронив охмелевшую голову на руки.
- Пойду, говорит, я к знатным и богатым… Они знают закон, говорит… Дайте разверту моей душе! - горьким, умоляющим голосом закричал Терпуг, ударяя себя в грудь.
Но его не слушали. Кружился по избе пьяный, жужжащий, бестолковый гомон, бубнил и мутным плеском бился в радужные стекла окошек. Говорили все сразу, хвастались, объяснялись в любви, клялись в дружбе, бранились, пели песни.
Пришел полицейский с медалью на груди - Григорий Возгряков, так называемый Топчигрязь. Это был первый представитель власти, напомнивший им одной своей фигурой о том, что они совершили нечто против закона и порядка. И тон у него поначалу был взыскательно-строгий, не послабляющий.
- В правленье, молодцы!
- Че-го?! - независимо отозвался Копылов.
- В правленье - "чего"! Там того… поговорят с вами… Проспитесь мало-мало…
Терпуг поднял голову и остановил на полицейском пьяный, остеклевший взгляд.
- А ты кто такой? что за фигура?
- Это - опричник! - мрачно сказал Грач…
- Семен! Дай ему в едало!
Копылов засучил рукава. Но оробевший Топчигрязь смирно и резонно сказал:
- Воля ваша, господа… А только посланцу голову не секут…
Показался убедительным не столько этот довод, сколько неожиданно-смирный топ носителя власти. Опричника пощадили. Даже поднесли стакан водки. Принимая его, Топчигрязь сказал прочувственным и убежденным голосом:
- Всякий человек должен жить по своему произволу… Но у всех должно быть одно сердце…
И ушел - с тем, впрочем, чтобы снова вернуться через полчаса уже в рядах внушительного отряда полицейской стражи.
Во главе отряда шел сам Фараошка, станичный атаман. Правым крылом, состоявшим из двух сидельцев-малолетков, командовал староста Семеныч. На левом крыле двигалась вооруженная с ног до головы, согбенная фигура ночного обходчика Бунтиша. В правой руке у него торчал длинный, но оструганный шест с тупым косырем на конце - пика. Сбоку висела шашка. За очерченной полукругом спиной - старое ружье-дробовик.
Шествие замыкал Топчигрязь, а в толпе баб и ребятишек, сгрудившейся сзади, к перекрестку, приостались и оба потерпевшие - Рванкип и Дуванов.
Отряд остановился против ворот Копылова и стоял довольно значительное время в нерешительности. Семеныч произвел рекогносцировку через окошки хаты. В торжественной тишине ожидания, водворившейся среди любопытствующей толпы, почувствовалось нечто не шуточное и внушительное. И пьяный гомон, беззаботно жужжащий в хате Копылова, вырос вдруг в своем значении и облекся тайными страхами.
- Ну что? - спросил атаман у Семепыча, когда он вернулся от окна.
- Да пьяные, вашбродь.
- Пьяные?..
- Дударев вряд и через губу переплюнет…
- Надо взять! А то кабы не сожгли станицу… Ножей не видать при них?
- В руках не видать, а так думаю: должны быть при них ножи…
- Надо осторожно. У тебя, Игнат, ружье - так ты уж иди передом…
- Ружье-то ружье, вашбродь, да кабы заряжено! - прискорбным голосом отозвался Бунтиш. - Пистонов нет. Заходил к Кузьмичу пистонов взять - нет подобных пистонов…
- Тогда дай свисток - пущай на всякий случай подойдут прочие…
- Сзывай лезервы, Бунтиш! - послышался веселый женский голос из толпы.
- Куче-то их можно голыми руками забрать! - уверенно сказал Бунтиш.
- Ну, играй тревогу? Не проводи время! - опять раздался из толпы нетерпеливый голос, и дрожали в нем веселые ноты добродушного зубоскальства.
Старик достал из-за пазухи свисток и надул щеки. Засвистел. Послышался странный, сиплый, глухой звук.
- Э?! - насмешливо воскликнул кто-то в толпе.
- Засорил…
Старик подул еще - опять бессильно прошипел сиплый, простуженный звук.
- Разучился!..
- Чего разучился? Засорил…
- Горошина застряла! - сказал старик, сердито обернувшись на критикующие голоса. И стал стучать свистком о ложу своего дробовика. Стучал томительно долго. Потом, набравши побольше воздуха, опять подул. Веселый, журчащий, клекочущий звук побежал в чуткую тишину, а ему тотчас отозвались еще два-три свистка в разных концах станицы. Бунтиш победоносно оглянулся кругом.
- Ловко! - послышался льстиво-одобрительный голос Рванкина.