Бунтиш засвистел опять, и снова дружеским приветствием откликнулись ему другие свистки - все с того же расстояния, ни дальше, ни ближе. Должно быть, сидели себе старички где-нибудь на завалинках и дремали.
Заслышали ли эти свистки в хатке Копылова или просто надоело сидеть в духоте, но вдруг пьяный гомон из стен ее выбежал сначала па двор, затем к воротам, на улицу. Две черные, колеблющиеся фигуры, бестолково галдевшие, качаясь, подвигались вперед порывистыми толчками. Кричали, размахивали руками, ругались.
Толпа, стоявшая поближе к перекрестку, сразу подалась назад, точно ветер вдруг подхватил се и погнал вдоль по улице. Дрогнул и отряд полиции. Страх всегда заразителен… Всем почему-то представились ножи, о которых так много наговорил Рванкин. Уже издали послышался командующий голос Фараошки - голос у него был большой, а дух малый:
- Взять их!..
Но даже тяжеловооруженный Бунтиш, прикрывавший отступление, был уже на таком расстоянии, что не видел, как обе шатавшиеся фигуры, - это были коваль в Дударев, - братски обнявшись, ткнулись вдруг в кучу золы около плетня и, после нескольких безуспешных попыток подняться, покорно отдались во власть мутного, пьяного сна.
Бунтиш слышал буйные, вызывающие крики, доносившиеся все с того же зачарованного ужасами места. Иногда улавливал отдельные слова или обрывок неналаживающейся песни. И так прошло несколько длинных, томительных минут. Стал опять стягиваться рассыпанный отряд полиции. Из переулка вынырнул несколько сконфуженный Фараошка, а за ним кучка босоногих баб. И все молча, выжидательно всматривались в серый полог ночной дали, закутавшей от глаз буйствующих, таинственно-грозных гуляк.
Вон как будто что-то вырисовывается и мелькает между черными валами улицы. Как будто ближе подвигаются пьяные голоса. Один все запевает песню и бросает. Звонко отпечаталось в воздухе крепкое слово. Два голоса вместо запели песню и расползлись врозь. Присоединился третий - подголосок. Он нашел верную ноту, полился широко и красиво. Вот они - близко…
Фараошка опять неслышно нырнул в переулок, громко заплескали вслед за ним бабьи юбки. За бабами подался и остальной отряд. Бунтиш держался некоторое время на виду, но потом спрятался за угол и, осторожно выглядывая из-за него, следил за движением неприятеля.
Ему теперь видно было, как певцы медленно переступали ногами, останавливались, дирижировали руками и головами. Видимо, влагали в песню много чувства.
… Уж ты думай, моя головушка, думай думу, по продумайся!
Ты советуй, мое сердечушко, с крепким моим разумом…
Ножей в руках не видать. Пьяны крепко, но настроены, по-видимому, мирно… Как будто даже на скорбно-покаянный лад…
И когда они подошли ближе и стало несомненно, что ножей у них нет, Бунтиш, перекрестившись, выступил из-за угла и произнес обычное:
- Кто идет?
Широко расставив ослабевшие ноги, они остановились перед ним. Долго молчали, вглядываясь с удивлением в его воинственную фигуру, и были смешны, но не страшны. Наконец Копылов радостно прохрипел:
- Дядюшка!.. Игнат Ефимыч!.. Это ты?.. Болезный мой!.. Вот, ребята! - растроганным голосом воскликнул он, - Польшу человек асмирял! Ка-ва-лер! И сейчас царю-отечеству служит!.. Дядюшка! милый мой! сердешный! Я тебе в ноги за это поклонюсь…
И, растопырив руки, точно нащупывая ими пространство, Копылов с трудом, медленно стал нагибаться. Потом качнулся вперед порывисто и сразу ткнулся головой в колени Бунтишу. Долго и трудно вертел задом, стараясь подняться. Поднявшись, обнял старика и троекратно облобызал с обеих сторон его спутанную бороду.
- Извини, сделай милость… выпили… - сказал он виноватым тоном.
- Выпили, так на спокой надо!
В голосе Бунтиша была отеческая строгость.
- Дай мне власть - я с ней поговорю! - угрожающим, пьяным голосом закричал вдруг Терпуг.
- На спокой пора! Нечего булгачить станицу!..
- Атамана мне дай сюда, я спрошу у него отчет! Куда недоуздки станичные делись? А жито из общественного магазина, а?..
- Какое там жито? Вот в клоповку тебя завтра! - сердито возразил Бунтиш.
- А в едало не хошь?
Это очень обидело старика. Какой-то молокосос, равный годами его правнукам, смеет оскорблять георгиевского кавалера! Старое сердце закипело…
- Ах, ты… распроделать тебя в кадык…
Он вдруг широко размахнулся своей пикой и не ткнул, а просто плашмя треснул ею по голове, но попал не в обидчика, а в Копылова, который стоял слева. Копылов в ответ спокойно, точно это была игра, молча, не спеша взмахнул кулаком и ударил Бунтиша по его лохматой папахе. Буптиш одно мгновение как будто раздумывал, упасть или нет, потом медленно, словно нехотя, повалился. Еще три раза над ним, уже лежавшим, молчаливо поднялся и опустился кулак Копылова. Потом все трое - Терпуг, Копылов и Грач, - обнявшись, пошли медленным, неспешным шагом дальше и снова запели ту самую песню, которую оборвали.
Бунтиш полежал с минуту, медленно поднялся, постоял в раздумье. Потом коротко ругнулся и засвистел в свисток заливисто и звонко. Опять далеко, в двух местах, отозвались ему такие же свистки: не спим, дескать! Через несколько минут к нему боязливо, с опаской подошли три-четыре сочувствующих бабы.
- Вот арестанты, сукины сыны! - эпически-спокойным топом говорил старик. - Прямые арестанты!..
- Я говорила тебе: не трожь! Чего с пьяными связываться? - сказал назидательно бабий голос.
- Говорила, говорила… Поди ты к… Кабы мне кто подержал их, я бы им… Говорила!..
- А больно?
- Шею повернуть нельзя…
- Подержи-ка их, поди… Теперь до атамана, слыхать, пошли - они ему отпоют про недоуздки-то…
- Ну, ничего, дедушка! И ты его пикой-то… Бунтиш вдруг захрипел от смеха, вспомнивши свой звонкий удар.
- Я думала: из пистоля кто вдарил! Тарарахнуло, как из орудия!..
- Я колоть не стал, - с трудом выговорил старик сквозь душивший его радостный смех, - Я взял вот таким манером, как д-дам!
И все залились вместе с ним долгим, задушевно-веселым смехом. Довольны были…
VII
Терпуг проснулся на другой день поздно, уже в завтрак, и долго не мог сообразить, где он есть? Лежал он не в хате, а под сараем, на кучке старого, сухого конского навоза. В головах был старый полушубок, свернутый шерстью вверх, - кто-то все-таки, видимо, позаботился о нем. В прорехи старой крыши сарая лезли горячие лучи солнца. Светлые, чистые колонны пыли, разрытой курами, стояли косыми рядами, наклонившись в сторону улицы. Мухи роем вились над мутной, больной головой, тяжелой, как свинец. Было все странно, удивительно и незнакомо…
Медленно выползали из полушубка воспоминания, отрывочные, бессвязные и невероятные. Вот разместились они в ряд, вперемежку с золотыми столбами пыли, и Терпуг замычал вдруг от стыда, как от невыносимой зубной боли. Дико, нелепо и смешно как все вышло… Милые, восторженные мечты о красивом подвиге, о славной молве… прощайте. Засмеют теперь на всех перекрестках, загают… И это он смел мечтать о Гарибальди, он, Никишка Терпуг, сырой, необработанный пень?!
Он стиснул зубы и зашипел от жгучего ощущения непоправимого позора.
Пришла мать.
- У-у, непутева голова! - начала она придавленным, обличающим голосом. - С этих-то пор пьянствовать, вешаться? Честь закупаешь? Мало тебе: вклюнулся в табак - и с водкой снюхаться захотел? И-ы бесстыжая твоя морда!
Долго выговаривала, попрекала, стыдила. Он молчал, уткнувшись лицом в полушубок, и был неподвижен как камень. Только когда она, понизив голос, с заговорщицким видом спросила: "Деньги-то хочь целы ли? давай приберу!" - он поднял голову и с загоревшимся, злым взглядом обругал ее нехорошими словами.
- У-у, статуй, черт! - сказала старуха уходя. - Хочь бы мальчонке-то гостинца принес, кобель бесстыжий!..
Это был единственный упрек, правильность которого признал в душе Терпуг. Дениске следовало бы принести что-нибудь. Но всем распоряжался Копылов, и черт его знает, куда он дел и деньги и товар?.. Не хотел этого знать Терпуг, не этого он добивался…
- Земля, возьми меня! - с горечью отчаяния мысленно воскликнул он и опять глухо застонал от мучительного стыда.
В обеды пришел полицейский Топчигрязь и с ним трое сидельцев - два старика и длинный молодой парень с желтым, больным лицом. Топчигрязь с некоторым опасением вошел в хату, помолился на образа и сказал ласково:
- Ну, Микиша, пойдем в правление. Приказано представить…
Старуха встревожилась, положила ложку и заплакала. Терпуг, не спеша и не глядя на полицейского, продолжал есть. Топчигрязь стоял у порога. Казаки заглядывали в хату из чулана. Ждали. А Терпуг молчал и равнодушно хлебал ложкой вареную калину. И было как-то чудно, странно. Сидельцы постояли и вышли во двор. Послышались оттуда их ленивые, скучные голоса и пощелкиванье семячек.
- Пообедаю, сам приду! - сказал, наконец. Терпуг угрюмо и коротко.
- Велел представить… за приводом… - нерешительно, тоном извинения, возразил Топчигрязь.
- Сказал: приду, - ну и приду! А за приводом ежели - не пойду! Чего вы со мной сделаете? Раскидаю всех, как коровье…
Топчигрязь вздохнул и вышел. На дворе долго совещался с сидельцами. Казаки были хуторские, смирные, робкие. Должно быть, и у них не нашлось решимости исполнить в точности приказ атамана, потому что Топчигрязь опять вернулся в избу и топом убедительной просьбы сказал:
- Так ты гляди же, Микиша… ты того… приди!..
- Сказал… чего ж тебе?..