* * *
2. II.1916
Поговорили о Гоголе, обсуждали разные стороны его, и у него мелькнули две вещи:
- Всякая вещь существует постольку, поскольку ее кто-нибудь любит. И "вещи, которой совершенно никто не любит" - ее и "нет".
Поразительно, универсальный закон.
Только он сказал еще лучше: что "чья-нибудь любовь к вещи" вызывает к бытию самую "вещь"; что, так сказать, вещи рождаются из "любви", какой-то априорной и предмирной. Но это у него было с теплом и дыханием, не как схема.
Удивительно, целая космогония.
И в другом месте, погодя:
У Гоголя вещи ничем не пахнут. Он не описал ни одного запаха цветка.
Даже нет имени запаха. Не считая Петрушки, от которого "воняет". Но это уже специально гоголевский жаргон и его манерка. Т. ч. это тоже не запах, а литературный запах.
Он такие говорит, что Гоголь отвратителен, неинтересен и невыносим. И что у него кроме выдумки и сочинения ничего нет.
(С Тиграновым Фаддеем Яковлевичем)
У него мать и прелестная жена, блондинка (кожа) и светлокудрая: бледный, бессильный цвет волос, с переливом в золото. Он сказал, что это древнейший корень Армении, что именно в старейших и захолустных местностях - сплошь рыженькие крестьянки. "Благодарю, не ожидал". Сам он черный жук, небольшого роста, - теоретик и философ.
* * *
5. II.1916
И на меня летят "опавшие листья" с моих читателей. Что им мое "я"? Никогда не виденный человек и с которым по дальности расстояния (городок Нальчик, на Кавказе) он никогда не увидится.
И сколько отрады они несут мне. За что? А я думал разве "за что", даря "кому-то", безвестному, с себя "опавшие листья"? Ибо я дал не публике, а "кому-то вон там".
Так взаимно.
И как рад я, чувствуя, как коснулся лица росток с чужого далекого дерева. И они дали мне жизнь, эти чужие листья. Чужие? Нет. Мои. Свои.
Они вошли в мою душу. Поистине, это зерна. В моей душе они не лежат, а растут.
На расстоянии 2-х недель вот 2 листа:
"18/I.916. Томск.
"Как понятна мне грусть "Уединенного", близка печаль по опавшим листьям… Их далеко разносит вьюга, кружа над мерзлою землей, навек отделит друг от друга, засыпав снежной пеленой", - пела моя бедная Оля и умолкла в 23 года. Холодно ей жилось! - моя вина, моя боль до самой смерти. Однажды в темную осеннюю ночь пришла ко мне грусть как внезапное предчувствие грядущих несчастий - мне было 5 лет. С тех пор она часто навещала меня, пока не стала постоянным спутником моей жизни. Полюбила Розанова - он чувствует грустных, понимает тоскующих, разделяет нашу печаль. Как Вы метки в определении душевных состояний в зависимости от обстоятельств и возраста - мой метафизический возраст, полный воспоминаний и предчувствий, в счастьи я язычница была. Не верить в будущую жизнь значит мало любить. Всю жизнь хоронила - отец, мать, муж, все дети умерли; тоска, отчаяние, боль и отупение владели душой - после смерти последней моей дочери Оли я не могу допустить мысли, что ее нет, не живет ее прекрасная душа. Если прекрасные и нравственные не умирают, не забываются в наших душах, то сами-то по себе неужели они перестают существовать для дальнейшего совершенствования? Какой смысл их жизни? Закрыть трубу, чтобы сохранить тепло, когда дрова сгорят сами, целесообразно, а если огонь еще пылает и от него людям тепло и светло - закройте трубу, получится угар и чад. Кто-то вносил огонь жизни в нас и не определил продолжительности его горения - есть ли право гасить его? Бывает иногда, что дрова сгорят, но остается головня, которая никак не может сгореть, тогда я не выбрасываю ее, но тотчас употребляю на растопку другой печи или заливаю и после тоже как матерьял для топлива употребляю - пусть на тепло идет; моя душа тоже обгорела в огне страданий, но еще не сгорела до конца - она темна и уныла, как эта головня - у нее нет ни красок, ни яркости, нет своей жизни - идет на подтопку, а Ваша - теплый, светлый огонь - нельзя трубу закрывать.
Спасибо же Вам, родной, хороший, за слезы, которыми я отвела душу, читая "Уединенное" и "Опавшие листья" - они для меня как дождь в пустыне. Ах, какая жизнь прожита мучительная и полная превратностей, на что она мне была дана, хотелось бы понять
А.Коливова"
Другое:
"1-е февраля.
Случайно натолкнулась на случайно неразрезанные страницы в первом коробе "Опавших листьев". Обрадовалась, что есть непрочитанное. О Тане. Как Таня прочла Вам стих-ие Пушкина "Когда для смертного умолкнет шумный день", прочла во время прогулки у моря.
Как хороши эти Ваши страницы. Хорошо - все, все - сначала. Какая она у Вас чудесная - Танечка. Разволновалась я. Так понятно и хорошо все, что Вы рассказали. Потом прочла последние строки - Мамины слова: "Не надо на рынок". Правда. Только ведь не всякая душа - рынок. Василий Васильевич, дорогой мой, ведь 9/10 ничего, ничего, ну ничего не понимают! Знаете, как о Вас говорят? "Это тот Розанов, что против евреев?" Или - "это тот, что в Новом Времени?"
Нужно громадное мужество, чтобы писать, как Вы, ведь это большая обнаженность, чем Достоевский".
~
~
"Родной мой и любимый Василий Васильевич, я получила Ваше письмо давно, оно дало мне громадную радость, сразу хотела писать Вам, да не пришлось, а потом Ириночка заболела, а сейчас, вот 2-ю неделю, Евгений болен, сама ухаживаю за ним. Замоталась совершенно.
Вчера ожидала людей, а Евгений говорит: "Спрячь Розанова". Я поняла и убрала Ваши книги в комод. Не могу им дать. Не могу. Залапают. Обидят. Есть книги, которые никому дать не могу. У Вас есть слова о том, что книги не надо "давать читать". Это совершенно совпало с нашим старым, больным вопросом о книгах. За это - нас бранят и обвиняют все кругом. Если книгу не убережешь - увидят - надо дать только - пускай уже лучше не возвращают совсем - ибо "потеряла она от чистоты своей". Люди никак не могут понять, что дать книгу - это в 1000 раз больше, чем одеть свое платье.
Но мы иногда даем, даем с нежной мыслью отдать лучшее, последнее, и это никогда, никогда не бывает понято: ведь книга - "общее достояние" (так говорят). Спасибо, дорогой и милый, за ласку, спасибо, что пожалели меня в Вашем письме, от Вас все принимаю с радостью и благодарностью. Как теперь Ваше здоровье?
Преданная и любящая Вас
Надя А."