- А если он захочет узнать? - спросила она твердо, точно уже вознамерилась сказать отцу всю правду.
- Даже и в этом случае не следует ничего говорить. Правда иногда бывает преступлением и тоже убивает. Конечно, если для вас отец ничего не значит, скажите ему все, убейте его сразу - вы почувствуете облегчение, развяжете себе руки. - Эти слова он произнес торопливо, с чувством гнева, затем надел респиратор и тяжело опустился на стул.
Янка долго вглядывалась в доктора; на ее красивом похудевшем, бледном лице отражались то боль, то горечь воспоминаний, то беспокойство. Янка вдруг помрачнела, ее охватила глубокая апатия. Как видно, она решила покориться судьбе.
- Что вы думаете обо мне? - спросила она.
Ей захотелось услышать теплые слова утешения, сочувствия, прощения; она готова была открыть сердце, дать выход гнетущим ее чувствам, боли, броситься кому-нибудь на грудь и выплакать всю горечь своей жизни, накипевшую скорбь. В эту минуту она чувствовала себя такой слабой, беззащитной и обиженной, что слезы принесли бы ей облегчение. Но доктор долго молчал, тер свой нос, приглаживал волосы, смотрел в окно, наконец снял респиратор, пожал ей руку и сказал:
- Ты очень несчастна, дитя мое, и мне тебя искренне жаль, как собственную дочь.
- О… доктор!..
Больше она не могла вымолвить ни слова, прижала его руку к губам и, обессилев, упала на подушку; слезы, рожденные страданием, полились из ее глаз, и такой неожиданный прилив жалости почувствовала она к себе, что не заметила, как вышел доктор. Ничего не слыша и не понимая, она лежала без движения, почти без памяти, каждым нервом ощущая огромную скорбь и глухую боль.
Она очнулась только тогда, когда кухарка поставила обед на маленьком столике у ее кровати.
- Отнесите обратно, Янова, мне не хочется есть.
- Так вы же, барышня, со вчерашнего дня не брали ни крошки в рот. Слыханное ли дело морить себя голодом? Я вот тоже больна. И бок прихватило, мутит - прямо-таки свет не мил.
Янова опустила шторы, унесла еду и снова запричитала.
- И никаких-то средств нет против этой хвори. Может, ваше лекарство, барышня, мне поможет, а?
- Напейтесь водки, Янова, сразу все пройдет.
- Водки? А и то правда. Водки! Ох, люди добрые! Неужто и впрямь водки? А ведь я-то папаше вашему, благодетелю, обещала ни капли в рот не брать, да и дочь мне запретила, но уж коли вы говорите - поможет, значит, поможет.
- Будет, Янова. Ступайте, - нетерпеливо проговорила Янка.
- Иду, иду! Вот и дочь мне часто так говорит. Иду, иду! Водки! Ну да, если вместо лекарства самую малость, то греха не будет…
Она вышла. В ту же минуту скрипнула дверца буфета и звякнул стакан.
Янка прислушивалась к долетавшим из гостиной голосам.
Доктор пообедал. Вскоре пришел Орловский и стал его расспрашивать о Янке.
- Она чувствует себя хорошо, может вставать; впрочем, все, что надлежит ей делать и принимать, я написал вот здесь - возьми.
Орловский внимательно прочитал написанное.
- Все идет пока отлично, только ты не кричи на нее: возвращение болезни ее погубит, - сказал доктор. Увидев, что Орловский покраснел от гнева и приготовился спорить, он прикрыл рот респиратором и сел за стол.
- По-твоему, я готов ее погубить, из-за меня она болеет, а? Кричу на нее, да?
"Успокойся, больше всего виноват ты сам", - написал доктор карандашом на бумаге.
- Значит, по-твоему, виноват я, я! - закричал Орловский, скомкал записку, бросил на пол и растоптал. Он остановился посреди комнаты, вытянул руки, как бы собираясь протестовать, но вдруг сел у окна, забарабанил пальцами по стеклу, открыл форточку и крикнул рабочему, стоявшему на перроне:
- Сигнал из Стшемениц! Не слышишь, болван, пассажирский вышел! - Потом с треском захлопнул форточку, вернулся на прежнее место, закурил, но тут же со злобой швырнул папиросу в печь и принялся расхаживать по комнате. Его лицо покрылось красными пятнами. Он то и дело кусал кончик бороды, дергал плечами, беспокойно оглядывался вокруг и избегал смотреть в лицо доктору.
- Неправда! Все, что я делал для нее, все мои поступки имели одну цель - ее счастье. Неправда! Неправда! - крикнул он и яростно стукнул кулаком по столу.
"Ты выгнал ее из дому тоже ради ее счастья?" - написал доктор.
- Выгнал?! - простонал Орловский, бросив взгляд на записку. Эти слова будто ударили его; он отшатнулся, повел вокруг мутными глазами и сел.
- Это правда, - добавил он тихо. Ему ясно представилась та злополучная сцена, которая разыгралась в этой гостиной несколько месяцев тому назад.
Не в силах выдержать сурового взгляда доктора, он низко опустил голову.
- Ты совсем ее не знаешь, - заговорил опять Орловский. Он вскочил со стула и начал расхаживать по комнате, потом стал у двери и проговорил:
- Я расскажу тебе обо всем коротко. Весной ей сделал предложение Гжесикевич, ты знаешь его, он человек солидный и порядочный.
"Порядочный хам, хотя внешне образован", - написал доктор.
- Ну и что ж. Главное не в Гжесикевиче, а в ее упрямстве: она наотрез отказалась выйти за него замуж. Не помогла и моя просьба; сказала "нет" и настояла на своем.
- И была права: она не любила его.
- Любовь? А что это такое? Вздор! Глупость! - Орловский пренебрежительно махнул рукой. - Нет, не поэтому: она хотела сделать мне назло, сделать по-своему - и сделала.
"Но ведь и ты хотел настоять на своем, тиранил, приневоливал", - быстро написал доктор и подсунул ему записку.
- Нет, нет! Ее не приневолишь! Просто я не в меру вспылил, ну и в раздражении причинил ей боль; но разве непременно надо было в ту же минуту бежать из дому? И разве после всего, что произошло между нами, она должна была бросить отца и дом? И зачем? Чтобы поступить в театр? Слышишь? Девушка из порядочной семьи, моя дочь - и на сцене, в театре! - крикнул Орловский, сделав особое ударение на последних словах.
"Ты ее выгнал, вот она и должна была чем-нибудь заняться".
Орловский, прочитав записку, даже подскочил. Глаза его забегали, борода и губы затряслись от сильного возбуждения, он заметался по комнате, как зверь в клетке; потом бросился в кресло так, что затрещали пружины.
На минуту воцарилось молчание. В окна врывался лязг железа - рабочие меняли где-то рельсы; монотонно стучал по стеклам дождь. Глухие, однообразные звуки фортепьяно просачивались сквозь стены, расплывались в воздухе.
Доктор спокойно следил за мухами, жалкими, последними осенними мухами, лениво ползавшими по белой скатерти.
- Выгнал… Но она ушла, даже не оглянулась; ушла и не сказала на прощание ни слова; ушла на сцену, к комедиантам, в шайку ублюдков и распутниц; ради них она покинула меня, своего отца! Негодная, негодная, негодная! - Его душила злоба. - Выгнал!.. А она не написала мне ни единого слова за четыре месяца! Ты старый холостяк, у тебя нет детей, и ты не можешь понять, какие муки они приносят отцам. Четыре месяца один! В постоянной тревоге за ее судьбу, окруженный всеобщим презрением, а!.. а!..
Гнев сдавил ему горло: он не мог произнести больше ни слова.
"Надо было поехать за ней, простить и забрать к себе", - написал доктор.
- Я должен был ехать, прощать, унижаться перед ней? Я? - он ударил себя кулаком в грудь. - Я? Никогда! Чтоб меня черти взяли!
"Тебя-то они не взяли, а вот ее взяли!"
Орловский прочитал и закрыл лицо руками.
- Я ждал, надеялся, что в ней проснется моя дочь и она вернется, - со слезами в голосе начал он после продолжительного молчания. - Ждал хотя бы письма, думал - напишет, попросит денег; она там терпела страшную нужду. Одно ее слово, и я бросил бы все, поехал и простил - ведь она единственное мое дитя, кроме нее у меня никого нет. Я старый, очень старый, а одинокая старость горька, ох, как горька! Этого я не в силах тебе даже высказать. Да и вообще, для чего мне жить, если я не могу жить для нее? А две недели тому назад я получил из Варшавы телеграмму. Вот она, смотри, я ношу ее при себе: "Панна Орловская больна. Больница младенца Иисуса. Просит приехать. Глоговский". Я поехал. Застал ее без сознания. Она отравилась. Ты об этом знаешь, сам потом спасал ее и спас. Зачем она так поступила? Мне до сих пор непонятно.
Доктор взглянул на Орловского исподлобья.
- Я отыскал ее и вновь потерял. Если б ты не спас ее, я пустил бы себе пулю в лоб. Она сделала это мне назло, да, назло, чтобы убить меня. Ах, подлая, подлая! - Он не находил себе места: кусал руки и метался по комнате как безумный. Минуту спустя он успокоился, застегнул мундир на все пуговицы и машинально натянул белые перчатки.
- Тебе известно, почему она пыталась отравиться, из-за кого? - спросил он тихо, но голос его дрожал. Глаза его смотрели угрюмо. - Скажи мне все, я прощу ее. Но если в этом замешан мужчина - убью, да поможет мне бог и все святые! - процедил он сквозь зубы.
- Я не в курсе дела, - поспешно ответил доктор, снимая респиратор, - знаю только, что она боялась вернуться к тебе. Чего ты хочешь? Она твоя дочь и готова, как и ты, скорее погибнуть, чем смириться. Она тебя любит. Ты ее тоже. Зачем вы мучаете друг друга, зачем?
- Да, да, зачем? Столько лет, столько страданий!
- Поезд подходит! - крикнул дежурный, просовывая в дверь голову.
- Да, зачем? - повторил тихо Орловский, поцеловал доктора и быстро направился к выходу.
Доктор заглянул к Янке, но она не заметила даже его появления. Он вышел на цыпочках и уехал. Меж тем на Янку нашло то самое оцепенение, при котором человек все слышит, чувствует, даже видит, но ничего не понимает: отзвуки внешней жизни отзывались в ней отдаленным эхом. Она смотрела куда-то вдаль и машинально повторяла слова доктора: