- Кто? Полковник Перейра? Вождь "пятой колонны"? Какой ужас! Этого не может быть!
- Он займет место Бруно. Зачем я дожил до такого позора?!
По небу покатилась звезда. Раздался голос Изабел:
- Мало ли чего хочет полковник Перейра… Ты ведь не согласишься на это? Ведь не согласишься, дедушка, миленький? Ты не допустишь, чтобы так обошлись с моим крестным?
Педро улыбнулся. На душе у него стало легче.
- Конечно, дед не допустит. Что-нибудь придумает, но не допустит.
Нет, Эвандро Нунес дос Сантос не стал неприкаянным одиноким стариком, никому не нужной развалиной, ожидающей смерти. Он поднял голову, когда Изабел повторила:
- Нужно что-то сделать, миленький!
"Ничего мы не можем сделать: этот человек - один из тех, кто нами правит, - сказал Эвандро на кладбище президент Академии, - разве осмелится кто-нибудь стать у него на пути, вступить с ним в бой?" С похорон старый Эвандро вернулся разбитым и несчастным.
- Ты прежде никогда не уклонялся от драки, дед, - услышал он звонкий голос Педро.
Да, он не уклонялся от драк - он сам их затевал. Ничего нельзя сделать? Не найдется человека, который станет у полковника на пути? Ах, как вы ошибаетесь, сеньор президент: есть кому выступить против гнусной кандидатуры и вступиться за поруганную честь Академии, защитить оскверненную память Бруно! Забыв про свою трость, старик поднялся - высокий, худой, величественный.
- Вы правы, дети мои! Нужно что-то сделать. Пойду позвоню Афранио.
Изабел вскочила на ноги, чтобы помочь ему, но дед отстранил ее. Педро смотрел, как он идет меж темных деревьев. Вот тебе и хромой старичок… Внук подобрал его отброшенную трость.
Афранио Портела намеревается уйти из Академии
…Хрустальные люстры, фарфоровые безделушки, фаянсовые сервизы, опаловые чаши, картины мастеров Школы изящных искусств, развешанные по стенам, - все в этой богато убранной комнате свидетельствовало об изысканном и несколько старомодном вкусе ее хозяина. Ужин был накрыт при свечах. Горничная унесла тарелки: Афранно Портела, молчаливый, уставившийся неподвижным взглядом в окно (по стеклам скользили отблески фар проносившихся по Прайа-до-Фламенго машин), едва притронулся к еде. Встревоженная Розаринья - она же дона Мария до Розарио Синтра де Магальяэнс Портела - хотела предложить ему какое-нибудь лекарство, но не решалась. За сорок лет их супружества она редко видела мужа таким подавленным и угрюмым.
Антонио Бруно был им больше чем другом. Когда-то грезящий о литературе юнец приехал в Рио поступать на юридический факультет и в один прекрасный день без зова явился к своему земляку - Афранио к тому времени уже был известным писателем, - чтобы показать ему свои стихи и рассказы. "Стихи хороши, рассказы отвратительны". Такой приговор произнес Афранио, покуда дона Розаринья ставила на стол еще один прибор. С того дня на целых тридцать лет появилось у Бруно свое постоянное место за этим столом. Бездетная чета Портела полюбила дерзкого школяра-поэта как родного сына. Дона Розаринья не была на панихиде, не пошла и на погребение… Уж лучше закрыть глаза, представить, что Бруно сидит за столом, говорит о Париже, рассказывает, что опять влюбился - на этот раз окончательно и бесповоротно…
- Ты бы выпил, Афранио…
- …коньяку. Это как раз то, что мне нужно. Распорядись, пожалуйста.
Афранио начал неторопливо и подробно повествовать о панихиде и похоронах. По общему мнению, не было в Рио-де-Жанейро более увлекательного рассказчика. "Если бы он писал так же искусно и изящно, как говорит, то стал бы первым прозаиком мира", - съязвил один острый на язык собрат по перу. Вот и не правда: творчество Афранио Портелы, хоть и было в последние годы немного оттеснено на задний план шумными манифестами модернистов и представителями "поколения тридцатых", вызывало восхищение критиков, которые видели в авторе "Аделии" смелого и проницательного летописца столичного общества двадцатых годов. На унылом фронте литературы того времени он выделялся острым психологизмом, великолепным стилем, увлекательно повествуя о нравах так называемой элиты. Первым в Бразилии он применил психоанализ, описывая чувства своих героев, вернее сказать, героинь, мечущихся между влечением и предрассудком.
Только в одной книге - в первом романе - описал он прииски и рудники своей родины. Противоборство могучих и естественных чувств, первобытная любовь, дикая девственная природа - все это так и осталось островком в море его элегантных и легковесных "городских" романов, но небольшой по объему том оказался главным в его литературной судьбе. Бесстыдная и невинная Малукинья, едва прикрытая лохмотьями, - героиня его первого романа - все больше завладевала сердцами читателей, покуда утонченные, боязливые, замученные комплексами персонажи других его книг бессильно барахтались в альковах адюльтера.
Последний его роман, "Женщина в зеркале", вышел в свет в 1928 году одновременно со "Свалкой" никому не известного тогда Жозе Америке де Алмейды, появившейся в каком-то бедном провинциальном издательстве штата Параиба. Не это ли событие побудило Афранио оставить романы и заняться публицистикой и историей литературы? Пожалуй, дотошный критик сделал слишком смелый вывод: скорей всего, это просто совпадение, потому что писатели Северо-Востока, пошедшие по следу Алмейды, получили полную поддержку и горячее одобрение Афранио Портелы. Книга о Кастро Алвесе, исследования о Грегорио де Матосе и Томасе Антонио Гонзаге не позволили читателям забыть громкое имя Афранио Портелы - местре Афранио, как называли его коллеги и почитатели.
Дона Розаринья слушает красочный рассказ - он становится все выразительней, живей и злей. Уж она-то знает, что этот рафинированный интеллигент так и остался в душе упрямым и стойким жителем сертанов .
Афранио делает короткую паузу и произносит:
- Приготовься, сейчас я расскажу тебе о неслыханной подлости.
Дона Розаринья удивлена: в мягком голосе мужа зазвучало вдруг неприкрытое отвращение. Очевидно, случилось кое-что пострашнее смерти Бруно. Местре Афранио продолжает рассказ, и утонченная сеньора Розаринья воочию видит, как печатает шаг полковник Перейра, как он отдает честь и навытяжку стоит у гроба лишнюю минуту, чтобы фотографы успели сделать снимок. Все это въяве предстает перед нею: она в курсе всех академических интриг и следит за перипетиями каждого избрания, a в иных даже принимает участие.
- Ты думаешь, он осмелится баллотироваться?
- Можешь считать, что он уже избран. "Свалить его невозможно", - сказал мне Лизандро Лейте на кладбище, и он прав. Ты только представь себе: похвальное слово Антонио Бруно, автору "Песни любви покоренному городу", произнесет полковник Перейра?! Мороз по коже…
- Какой ужас! Этот… - дона Розаринья замялась, подыскивая нужное слово, но так и не нашла, - …считает, наверно, что его сапожищи вполне подходят к мундиру академика. - Ее задумчивый взгляд скользнул по обиженному лицу мужа. - Ну а ты что собираешься делать, Афранио?
- Разумеется, я проголосую "против". Таких, как я, наберется человека три-четыре. На церемонию приема я не пойду, да и вообще после этих выборов в Академии мне делать нечего. Хватит с меня!..
Дона Розаринья своего мнения высказать не успела - появившаяся в дверях горничная сообщила, что сеньора Мария Мануэла спрашивает, сможет ли академик Портела принять ее.
- Ты выйдешь?
- Нет. Без меня она будет чувствовать себя свободней. Ты, наверно, забыл, Афранио: ведь я делаю вид, что мне ничего не известно?
Необычная гостья
Посреди просторного кабинета, от пола до потолка заставленного книгами, стояла бледная и прямая Мария Мануэла. Отказавшись присесть, она горящими глазами пристально взглянула на Афранио Портелу - старого друга, единомышленника, поверенного всех тайн покойного Бруно. Услыхав утром по телефону, как отчаянно она рыдает, Афранио не стал ее успокаивать - не нашел слов утешения, если такие слова вообще существуют. Он подождал, пока она сама справится со своим отчаянием, и лишь тогда воззвал к ее благоразумию: теперь, когда риск лишен всякого смысла, необходимо быть особенно осторожной. Он пообещал, что вскорости разыщет ее и они вместе вспомнят ушедшего друга, вспомнят его смех, шутки, стихи.
- Я умоляю вас, Афранио… Пообещайте мне, что не допустите этого… Я не смогла уберечь его от смерти, но от позора вы должны его спасти… - Она говорит отрывисто, с заметным лиссабонским акцентом, голос ее дрожит от волнения. - Я иностранка, я помню об этом, но границ больше нет… Война для всех одна… - Женщина в полном расцвете красоты, "тридцатилетняя богиня, спустившаяся с Олимпа", гордо вскинула голову: теперь она не умоляла, а требовала. - Фашист не имеет права наследовать Бруно. Я хочу услышать от вас, что этого не будет! Если палач, если нацист станет преемником Антонио, - она усилием воли подавила рыдание, - это все равно, что убить его во второй раз!
Подумать только - в десяти своих романах Афранио описывал чувство женщины…
- Откуда вам все это известно?
- Я заподозрила недоброе еще на панихиде и тогда же хотела вам сказать… А только что по радио передали сообщение… Я ведь ничего-ничего не могу сделать, а вы можете!