- К вечеру на другой день, когда я приехал к Штомову, квартира его была пуста. Никто ничего мне не мог сказать. Только у полкового командира, наконец, немного прояснилось: где-то после обеда, когда Штомов еще изволил почивать, к нему приехал фельдъегерь с корпусным адъютантом, ничего не объясняя, посадили в крытую карету и ускакали.
- Что у вас вчера произошло? - спросил меня полковник.
Я рассказал.
- Впрочем, все это мне уже известно, - тихо сказал он. - Боюсь, что капитану нашему не миновать Сибири.
Дня два-три мы были в совершенном неведении. Потом стороною дошло до нас, что по повелению императора капитан Штомов отдан в монахи.
- В монахи! - раздалось сразу несколько удивленных голосов!
- В монахи, - повторил Башмаков. - Рассказывали, что когда Павлу доложили о сей проделке, он поначалу развеселился. Потом попросил графа Палена оставить бумагу жалобщика-отца и сам несколько раз перечитал ее и тут вознегодовал страшно! Не знаю, что лучше: Шлиссельбург или Сибирь - но и то и другое уже приуготовлено было нашему храброму капитану.
После сего Павел, выйдя из кабинета и проходя вестибюлем, увидал подле мраморной статуи Клеопатры некоего Коцебу, известного в те времена немецкого драматурга. Говорили, будто бы незадолго перед тем Павел высылал его в Сибирь, а потом вернул и наградил щедро. Охотно верю, ибо сие было в натуре нашего монарха. Да, так вот этот Коцебу нес у него при дворце какую-то службу, что-то там описывал…
Павел остановился подле статуи и долго смотрел на нее.
- Я полагаю, что все-таки эта прекрасная копия?
- Несомненно, ваше величество! - ответил Коцебу.
- Смотрите, в ее подножие входят несколько сортов мрамора; каковы их названия?
- Хорошо, я узнаю это.
- Признаюсь вам, что я почасту останавливаюсь перед ней: меня восхищает ее героическая смерть!
- Осмелюсь высказать свое мнение, ваше величество, что ежели бы Август не пренебрег ее прелестями, то едва ли она лишила себя жизни.
- Да? - император более чем внимательно посмотрел на Коцебу и вдруг спросил:
- Господин Коцебу, что вы скажете, если мой офицер самозванно присваивает себе священнический сан и отправляет требы?
- Трудно ответить сразу, ваше величество, потому как подобные проступки столь редки… Но коль скоро все-таки это так, то, наверное, надобно признать в нем… наклонность к сему, ибо ведь не каждый сможет отправлять требы…
- Прекрасная мысль! - сказал император. - Именно так!
Участь Штомова была решена: на докладную записку легла резолюция царя: "В монастырь!"
Наступила пауза. Башмаков устало возился с платком; дворовая девка Агашка убирала кофейную посуду. И в этой нечаянной сумеречной тишине особенно заметно было тяжелое, астматическое дыхание Дуранова.
- Позвольте, Флегонт Миронович, а уж не тот ли это Коцебу, что жил у нас в Кургане? - спросил Летешин.
- Коцебу в Кургане? - удивился Попов.
- Представьте себе, поручик!
- Но каким образом?
- Самым прямым!
- Не совсем прямым, через… Тобольск, - поправил Дуранов.
Тут все присутствующие обратились к Дуранову.
- Матушка, помнишь ли ты, как нам о том Евгений Андреевич Розен читал? Книжка-то была по-немецки, так он нам читал и тут же переводил…
- Батюшки! Так неужто нонешний-то рассказ это о нашем Федоре Карпыче? - до странности оживилась Степанида Алексеевна.
- Какой еще Федор Карпыч! - едва сдерживаясь, почти закричал Летешин. - Август Фридрих фон Коцебу - вот его точное имя. У меня пиесы его есть…
- И, милый, заладил свое - Август, Август! Это, может, по-ихнему там, а мы ево тута Федором Карпычем величали.
- У меня пиесы!..
- Экая невидаль, пиесы! А я по утрам молоко ему таскала!.. Жили-то мы через улицу, насупротив Кузнецовых, у которых он сымал домик, ну вот, бывалоча, матушка как подоит, так я и несу, пока еще теплое… А он меня Степкой звал. Обходительный такой, тихий, все больше у окошка сидел и книжки читал, али гулял подле Тобола. Смотришь, а он идет… В цветном халате, в тапках домашних… И книжка в руке. Остановится, почитает и далее идет… Батюшки, а уж до чего обходительный был! Бывалоча, возьмет меня за руку, в глаза заглянет, спросит:
- Штопка, ты о чем мешталь? - картаво так, ну так картаво, что прямо смех. И расхохочешься! Он спрашивает, а меня смех заводит… Да и то сказать, шешнадцатый только шел - глупа была. Однова пригласил меня в комнату, открыл стол и достал оттудова зеркальце. Говорит: "Штопка, посмотрель себя". Ну я посмотрела… А он говорит: "Штопка, ты красавель!" И вот те крест, взял вот так обеими руками мою руку и поцеловал! Вот как! А подарок-то ево я и по сей день берегу.
Старушка, одушевленная рассказом, помолодевшая, звонкая, как весенняя бабочка, враз снялась со своего кресла и выпорхнула в другую комнату, откуда тотчас же заспешила обратно, боясь, что прервут, не дадут высказаться, али хуже того - отмахнутся.
- Вот, смотрите! - в сухоньких ладошках Степаниды Алексеевны тускло поблескивало прямоугольное зеркальце в широкой медной оправе. Зеркальце пошло по рукам.
- Тут что-то написано, - склоняясь ближе к лампе, сказал Летешин. - Готика!..
- Читайте! - попросил Башмаков.
- Легко сказать, буквы совсем стерты. Вы, Степанида Алексеевна, видать, часто чистили его?
- Дык как часто? Ну, вот как перед праздником самовар чистишь, ну и рамочку чуток толченым кирпичиком…
- Dominus vobiscum, - наконец прочитал Летешин.
- Это латынь, - сказал Башмаков. - "Да будет с вами господь".
- Матушка, а помните ли вы деда Афоню?
Дуранов пытался держаться, но смех захватывал его все более и более, и он, наконец, захохотал в открытую, широко, трясясь всем своим плотным телом и широкой кудлатой головою.
- Батюшки, ну как же дедушку Афоню не знать, он, чай, на войну ходил… Вот уж голова-то старая, запамятовала… Он отоля эту, как ее, ну ихнюю-то, тьфу ты, прости меня господи! Лиду Гамильтошу привез, вот!
- Боже, маменька, какую Лиду? - вступилась Анна Васильевна.
Дуранов совсем упал на стол, обхватив голову, зашелся в утробном, всхлипывающем визге. Еще не зная что к чему, но уже предчувствуя что-то необычное, начали, глядя на хозяина, похохатывать гости.
- Матушка!.. - прорываясь сквозь смех, пытался говорить Дуранов.
- Матушка…а…а! Ну расскажи ты им… Ну про… Лиду-то! Ха-ха-ха-ха! Мавра-то? Бабушка Мавра-а-а!.. - наконец, в изнеможении Дуранов махнул рукой, встал и, захлебываясь смехом, неверною походкою пошел на кухню.
Меж тем Степанида Алексеевна была строга и невозмутима. Она с укоризной проводила глазами зятя и, пряча в ладошки свое драгоценное зеркальце, поджав сухонькие губки, заговорила:
- Что ж тут! Тута каво ни коснись, каждого сумление возьмет. Вот он, этот дед Афоня-то, как пришел с войны, ну в первое дело в переднем-то углу, под образами, и повесь эту Лиду Гамильтошу.
- Маменька! - пыталась было остановить ее дочь, но старушка уже не слушала ее.
- Ну, человек, чай, с войны пришел, народ собрался - цельная горница, и все глаза-то на нее пялят, особливо мужики. Я как прослышала, тоже к им побегла - мы жили-то супротив, чуток так наискось, через улицу, на Береговой. И впрямь, Лида эта - красавица писаная! Платье, что те у царицы, жаром золотым горит, лицо белое с румянами, а глаза - во-о-о-т какие, черные и пронзают сквозь. А шея, что у лебедушки, а в ушах серьги, как сосульки, светятся. Глянула я, так и обмерла, прямо ангел небесный! Внизу что-то писано не по-нашему…
А тут, значит, вот что далее-то произошло. Бабушки Мавры поначалу дома не было. Прибегает, Афоне на шею! Слезы, радость для бабы… Ну в запале-то от счастья глаза застило, никаво помимо Афони не видит, а ближе к вечеру, после гостей уж, когда жар-то первый спал, слышим - шум у Кузнецовых. Покуда подумали что да отчего, видим, несется служивый в одних исподних портах прямо к нам, а за им Мавра с кочергой длинной.
- Алексей, - кричит Афоня, - выручай!
Заскочил в сенцы, дверь на задвижку, а сам на истовку и за трубой притих. Мавра-то баба была в силе, да и годков-то ей тогда всего, может, тридцать али чуть поболее было - это уж потом мы бабкой-то ее звать стали, - вот она как хватит кочергой в дверь - запор в щепы!
- Где он, - кричит, - супостат аглицкий! Я ево вона сколь годов ждала, сколь горючих слез выплакала, сколь молитв за него сотворила, а он, кобель… - тут старушка поперхнулась малость, зарозовела и виновато стихла.
- Да что она взъерепенилась-то? - спросил кто-то.
- Дык вить что? - Степанида Алексеевна поежилась в кресле, развела ручками. - Знамо что. Афоня-то мужик видный собою был. На такова бабы, как пчелы на мед… - Она смущенно улыбнулась. - А тут нате, привез портрет своей… мамзельки! - решительно закончила она и тоже засмеялась, довольная собою.
- Да что же это за мамзелька? - сквозь хохот прокричал Летешин.
- То-то и оно, - успокоительно сказала старушка. - Мавра-то разошлась, Афоню вниз требует, а тот лестницу втянул к себе, кричит батюшке моему, чтоб за исправником бег. Я, говорит, человек казенный, царю служил, и она, говорит, не смеет меня притязать!