Исправником в ту пору у нас титулярный советник Степан Осипович Мамеев был. Дом, что Михаила Михайлович Нарышкин занимал, - его дом, он строил. Ну приехал он, городничий тож. Мавра при начальстве поутихла. Слез Афоня - боже праведный! - в саже, перьями обвалян - там у нас на истовке-то!.. Стали разбираться. Повели Афоню на его подворье. Мавра впереди с кочергой на плече шагает, за ней исправник в блестящих сапогах, а меж исправником и городничим, босой, придерживая порты, семенит Афонюшка и все скороговоркой, скороговоркой что-то все объясняет начальству. Народищу на улице набежалось, как на пожар!
- Ну, где она? - спрашивает исправник.
- Вон, в курятнике! - указала Мавра.
Притащили супостатку, на чурбан к забору приставили, отошли малость, глянули - глаз не отвесть! Куды ни шагнешь в сторону, а она за тобой глазищами-то своими так и водит, так и водит! Вот чертовка какая! - прости меня царица небесная.
Посмотрел исправник, походил-походил да и говорит:
- Ну, вот что, Афанасий, сам видишь, дело твое плохо, супруга в ревности, так и быть, из уважения к служивому - вот тебе целковый, забираю я твою раздору с глаз долой.
Батюшки, как это прыгнет Афоня к портрету, схватит ево обеими руками да как завопит:
- Не дам!..
Ой, ой, что тут поднялось! Мавра-то, Мавра ашь зашлась вся в злорадстве!
- Ага-а-а! Во-о-на! Смотрите, люди добрые! Смотрите! От родной-то жены!.. Клятвопреступник! Иуда Искариотина!.. Не подходи! Во-о-на с маво двора!..
А сама на крыльце стоймя стоит, волосы в растрепе, рукава заскала и черной кочергой на Афоню указует.
Тут в ето самое время, смотрю, народ у калитки раздался, кого-то пропущает. Смотрю, а ето наш окружной судья пришел… Фамилия у ево такая чу́дная, не нашенская, хведская; говорили, что ево родитель еще царем Петром в полон был взят, так вот с тех пор и жили они тута. Степенный был человек, правильный, никово зря не обидит, не ославит… Вот запамятовала…
- Де Грави, Федор Иванович! - подсказал Дуранов.
- Во-во! Он, значит, сам и пожаловал. Грамотный был шибко, газету из Москвы ему присылали. Вот!
Очки этак он надел, строго так посмотрел на всех, подзывает к себе Афоню с портретом. И все это молча, молча. Посмотрел он на нее спереди, потом проверил нет ли что на оборотной стороне, потом опять спереди… А потом как захохочет!
- Ну что вы, право, на мужика напали? Мавра Яковлевна… Никакая это не Афонина мамзеля, а законнейшая жена аглицкого лорда… Гамильтоша!
- Английского лорда Гамильтона! - поправил учитель Немцов, поджимая от смеха тощий животик.
- Ну так! - охотно согласилась старушка. - Это, говорит, известнейшая Лида…
- Не Лида, маменька, я же тебе разъясняла: леди Гамильтон! - почти с обидой, покрывая смех, закричала Анна Васильевна. - Леди! Понимаешь, ну, навроде как у нас… тетенька!
- Ну бог с ней, бог с ней, пущай тетенька! - старушка заторопилась, боясь, что ей не дадут закончить, конец уж был близок, а тут все шумят, что-то говорят, а кому и что - не поймешь.
- Бросай, говорит, Мавра Яковлевна, кочергу, это, говорит, жена аглицкого лорда и… подружка знаменитого адмирала Нельсона! Не тваво Афоню, а, говорит, адмирала Нельсона она обожает!..
Так вить что вы думаете? Обиделась Мавра-то. А что, говорит, мой Афоня хуже тваво Нельсона? Да я, говорит, за десять адмиралов моего Афоню не променяю!.. Вот оно как повернулось-то!
Башмаков уже не сидел, ходил по средине комнаты, заложив руки за спину в своем темно-синем, до неприличия засаленном сюртучке с протертыми локтями, поминутно останавливаясь то перед школьными учителями, то перед карточным столиком, то перед креслом Степаниды Алексеевны, принимая живейшее участие в ее рассказе.
- А Мавра-то, пожалуй, права, - наконец, заговорил он, когда страсти улеглись и шум немного стих. - К тому времени, когда Нельсон познакомился с леди Гамильтон, он был уже без глаза и, кажется, без руки…
- Боже праведный, калека! - воскликнула старушка.
- Пожалуй, так, но он, как и наш Суворов, не проиграл ни одного сражения!
- Постойте, постойте! А зачем это мы об Афоне-то заговорили? - спросил Поникаровский. Все переглянулись. Никто ничего не понимал.
- Ах, да! - спохватился Дуранов. - Так вот этот самый Коцебу в своей книжке пишет об этом портрете леди Гамильтон… Он висел в его комнате… А про хозяина своего, Афоню-то, только и помянул, что от него постоянно несло… луком! Вы представляете! К тому времени Кузнецов вышел в купцы третьей гильдии, а тут!.. На всю Европу ославили!.. До самой смерти не мог он простить своему постояльцу…
- Простить? - как-то нехорошо улыбнулся Башмаков. - Кому простить?
- Вы что, Флегонт Миронович? - спросил Дуранов.
- Зарезали Коцебу!
Женщины вскрикнули, кто-то вскочил. Так неожиданно и жутко прозвучали слова эти.
- Неужто никто из вас о сем не слыхивал? - холодно спросил Башмаков. - Странно! О сем известии писали все европейские газеты… Столько толков было! Император Александр был шокирован, потому как Коцебу числился у него на службе.
- Когда же это произошло и кто убийца? - Поникаровский так и впился взглядом в Башмакова. Наступила полнейшая тишина.
- Убийца?
- Что вы так смотрите? Ну что? Мне интересно?..
- Вы дрожите? У вас озноб? - Башмаков положил руку ему на плечо.
Поникаровский поморщился, дернул плечом, и тут же от Башмакова его взгляд вскинулся на Дуранова. Тот прямо, немигающими тяжелыми глазами смотрел на него и улыбался.
- Нервы, сударь, нервы! Вам нельзя вести… подобные дела, хотя, возможно, они и выгодны!
- Не понимаю-с! - резко сказал Поникаровский. - Я всего лишь столоначальник и соображаюсь с буквою закона-с! И только-с!
- Кто спорит? Я то ж и говорю… - тихо сказал Башмаков.
- Браво, Флегонт Миронович! - хлопнул ладошкой по столу Дуранов.
Наступило неловкое молчание. Каждый по-своему расценил слова Башмакова и реплику Дуранова, все знали о чем речь… Но никто не хотел говорить о деле. Только письмоводитель полиции Логинов, выставив вперед острый, плохо выбритый с крупной бородавкой подбородок, высокомерно оглядел всех и как-то уж очень недобро усмехнулся. И сделал это так явно, что все тотчас же почувствовали в этом какое-то скрытое намерение. Напряжение нарастало с каждой секундой, но тут послышался голос Степаниды Алексеевны.
- Батюшка, Флегонт Миронович, я ведь свечку в церкви за упокой Федора Карпыча ставила… Помнится, места себе не находила, на Тобол убегла и там ревела. А вот как убили, бедного… нешто и вправду зарезали? - подбирая кулачки к подбородку и заглядывая снизу на Башмакова, почти страдальчески заговорила она.
- Представьте… Тут вмешалась и политика и литература в лице некоего студента Карла Занда, из Эрлангена. Замыслив убийство, сей Занд оделся в народное платье и отправился из своего городка в Мангейм, где в то время жил Коцебу. Прямо с дороги, не мешкая, пошел к своей жертве. К нему вышла служанка; он с приятною улыбкою представился ей, сказав, что зовут его… Генрихом Митау. Да, так! Служанка ответила, что Коцебу нет дома и попросила прийти к четырем часам. И что вы думаете? Как потом стало известно, Занд преспокойно отправился осматривать достопримечательности Мангейма, потом его видели в гостинице, где он за общим обеденным столом жарко спорил о реформе Лютера и о прочем. Каково хладнокровие?.. Пообедал и не спеша опять явился в дом литератора. Тут его провели в рабочий кабинет хозяина, куда через минуту вошел и Коцебу. Занд учтиво поклонился ему и сказал в таких случаях общую любезность, вроде того, что, прибыв в Мангейм, считаю долгом засвидетельствовать… Потом неожиданно выхватил из левого рукава кинжал и ударил Коцебу! Вот и все.
Помню, с интересом читал я потом показания юноши. Он говорил, что Коцебу не успел сказать ни единого слова и тут же упал на левый локоть, и только страшно вращались при этом глаза его…
В самое мгновение убийства в другую дверь вошел ребенок… Представьте себе, все сие злодейство было на его глазах. Ребенок страшно закричал… Занд бросился вон из кабинета, дважды пытаясь при этом заколоть и себя, но безуспешно. На крики первыми прибежали лакей и дочь несчастного… На ее руках Коцебу тут же и умер.
- Царствие ему небесное! - с жаром сказала старушка, крестясь.
- А что с Зандом?
- Ему отрубили голову… Казнь свершилась рано поутру на дороге, ведущей из Мангейма в Гейдельберг при огромном стечении народа. Особливо оплакивали его женщины: он был красив и молод! И потом… - Башмаков запнулся, помолчал, добавил с раздумьем: - И потом, принять смерть за идею…
Он покачал своей старческой белой головою, как-то вкривь пожевал губами и замолчал совсем, как будто что-то придавило его.
И все сидели молча. Задумались. И вдруг что-то стукнуло. Где, что? Собравшиеся встрепенулись, удивленно взглянув друг на друга. Стук повторился. Теперь его слышали все. Он шел откуда-то из-за боковой двери, но в то же время чувствовалось, что рожден этот стук не за дверью, а где-то дальше, может, за стеной, на улице.
- Агашка! - крикнул Дуранов.
Агаша, свеженькая, румяная, подвижная, как колобок, лет двадцати, с большими и сильными мужскими руками, накинув шубенку, тотчас же выскочила вон, и слышно было, как она гремит у калитки железным запором. Затем послышался глухой говор, смех, и вот уже чьи-то тяжелые шаги в сенях.
Пришел Лбов, Андрей Иванович, секретарь Земского суда.
- Чегой-то ты скребешься под окнами, как домовой! - проворчала Степанида Алексеевна.
- На огонек! На огонек! Знаю, вечеряете, а калитка-то на запоре-с!..