Глава четвертая
Что я увидела
Кровать.
- Ох, Господи Иисусе! - я крикнула. - Да это ж как алтарь папистский!
Глава пятая
Кровать
Это была громадная кровать, о четырех столбах, и каждый столб толщиной со взрослого мужчину, и малиновый, тяжелый, бархатный полог свисал до полу, а снурки толстенные, что веревки на звоннице.
В жизни я не видывала громадной такой кровати.
А когда сдвинешь полог, видна сама постель, и на ней шелковое покрывало, черное, как ночь, и все расшитое звездами.
На нем с полдюжины белых подушек, лебяжьего пуха, не иначе, такие они пухлые, нежные, и много-много валиков, а перины так высоко навалены, что без лесенки на них и не залезть.
Ну, а простыни - до того громадные, роскошные, будто бы для них паруса содрали с испанского галеона какого из Великой Армады.
И семь черных свечей стояли в серебряных шандалах вдоль всего изголовья, а само изголовье было сплошь резное, и на нем нимфы и как будто бы козлы.
Только они были не козлы.
Я сразу поняла, едва мистер Шекспир согнулся и запалил те черные свечи.
Нет, не козлы были вырезаны на изголовье той кровати.
Скорее бесы.
Глава шестая
Подмостки
Вот я и крикнула: "Господи Иисусе, это ж как алтарь папистский!" - когда уставилась на эту жутко какую громадную кровать, которая чуть не всю комнату заполонила, темную от закрытых ставен, над лавкой живой рыбы, на Турнегейн-лейн, а мой супруг мистер Вильям Шекспир стоял, опершись на один из четырех ее столбов, и мне ухмылялся.
Он позажигал все свечи подле резного изголовья.
Глаза у него, как бусины, блестели в мерцании свечей.
Лицо было бледное, и по нему стекали капельки пота.
Я смотрела, как плюхался этот пот.
На туфли ему плюхался - кап-кап-кап-кап.
Туфли у мистера Шекспира были черные, и на них новехонькие, блестящие серебряные пряжки.
Лицо сияло в свечном свете.
Не только от пота.
Лицо его сияло оттого, что он на меня смотрел.
Свечной свет льстил мистеру Шекспиру, правда, голова, как и обыкновенно, казалась слишком велика по его телу.
Губы были сухие и потрескались.
Язык между них дрожал, как у гадюки.
В левой руке он все держал свой шарф.
Он этим шарфом утер лицо.
Он его заранее понюхал, потом опять понюхал, когда уже утер лицо.
Мой запах, что ли, вынюхивал в этом своем шарфе?
Или пот собственный хотел учуять?
- Не алтарь, - сказал мистер Шекспир. - Подмостки.
И стал тереть свой костистый нос дверным ключом.
Потом потеребил этим ключом усы.
Глава седьмая
Игра
- Я для тебя сюда театр перенес, - сказал мистер Шекспир.
И ткнул серебряным ключом в эту кровать.
А я смотрю на него хмуро, недоумеваю.
- Почем мне знать, похоже это на театр, не похоже ли, - говорю. - Я отродясь в театре не была.
Мистер Шекспир все ухмылялся.
- Так не пора ль это исправить? - говорит.
А я не понимаю.
И что-то мне делать надо, чтоб утаить свое смущенье.
Ну, сняла я этот гороховый плащ.
Стою, дрожу, свечи вокруг горят.
И что-то недоброе чует мое сердце.
Не было у меня охоты театры посещать, спасибочки.
Притон порока.
Скопище обмана.
Ложь сплошная.
Жизнь слишком коротка, чтоб еще по театрам шастать.
- Эта кровать, - сказал мистер Шекспир, - театр только для нас с тобой.
- Ух ты! - говорю. - И что ж мы в этом театре станем делать?
- Играть, - говорит мистер Шекспир, а сам улыбается.
Мой супруг.
Игривый мистер Шекспир.
Чего только не придумает.
Глава восьмая
Суть моей истории
Теперь ты небось думаешь - и зачем ей это надо: толковать про то, что было на уме у мистера Шекспира.
Такое небось мненье у тебя, Читатель, что зря, мол, вообще она взялась тебе описывать, что да как происходило у них в ту ночь на той постели.
И на другой день, на его деньрожденье.
И на другую ночь.
И во все те ночи, и те дни, и неделю целую, которая потом была.
А я вот расскажу, потому что было это не то чтобы обыкновенно.
И в этой самой необыкновенности, в ней как раз и есть вся суть моей истории.
Глава девятая
Овчинный кафтанчик
Я мистеру Шекспиру на деньрожденье привезла из Стратфорда подарок.
И вот решила я его распаковать.
Это кафтанчик был, из овечьей кожи, черной и белой, под холодную погоду.
Подарок, возможно, и не по сезону, и вещь не то что модная.
Однако в моем выборе была забота любящей жены, поскольку я не предвидела, чтоб он со мною дома встретил следующую зиму, да и любую зиму, если на то пошло.
А славный был кафтанчик.
Сшит прекрасно.
И саржею подбит.
Я его показала своему супругу.
- И ты своими руками это сделала? - он меня спросил.
А я возьми да и соври.
- Ну да, - говорю. - С деньрожденьем тебя.
Тут мистер Шекспир меня поцеловал.
Потом взял кафтанчик мой, ну и его поцеловал.
Знал ведь, что не по мне дела такие.
Знал, что не швея его жена.
- Примерь, - я ему говорю.
Примерил.
Надел он на себя овчинный мой кафтанчик.
Стоит, улыбается, как дурак, возле постели той громадной.
Только вот улыбался-то он зря.
Я разглядела черные обломанные зубы.
Жидкие волоса свои он начесал вперед, чтобы залысины прикрыть.
- Вот я и волк, - сказал мистер Шекспир. - Волк в овечьей шкуре.
А потом он снял с меня платье, и рубашку мою льняную, и чулки, и уложил он меня на ту кровать, и мы любились.
Глава десятая
Любовные утехи
Любовь у нас не очень сладкой вышла.
Я, по совести сказать, не удивилась.
С самого начала, и даже в самый первый тот разок в Уэлфорде, у мельничного пруда, всегда одно воображение, одна мечта все чувства чаровали у мистера Шекспира.
Вкус у супруга моего, как дойдет до главного блюда, оказывался можно сказать, что пресный. Самого смака он не разбирал.
Сахарный-то мой - в кусок вонзиться не умел.
Ну, да ничего, марципанчик мой меня обрюхатил, за милую душу заделал нашу Сусанночку возле того пруда.
Я на четвертом месяце была, когда мы обвенчались.
- О, моя любовь, - он вздыхал, - о, жизнь моя.
- О, жизнь моя, - я вздыхала, - о, моя любовь.
Любовь?
Да ну, уж какая там любовь.
Не мог он просто.
А я не хотела.
Вот и всё.
Супруг мой в трудах любовных всегда был не совсем мужчина.
Все вам выкладываю, как есть.
Как это ни печально.
Бог мне свидетель, наше брачное ложе сроду не было прекрасно.
Ни тебе блаженства, рая и покоя.
Не так, как полагается.
Ах, да и в самый первый тот разок, в длинной траве, под теми сережками, когда сперва он половил форель руками, с нею поигрался, а уж потом принялся за меня, когда, уж кажется, могла бы новизна его зажечь…
Нет, и не зажгла.
Без обиняков вам скажу.
Той форели, известно, в сравнении со мной побольше радости досталось.
Помереть мне на этом месте, если вру.
Не больно он горячим оказался в тот день в Уэлфорде.
Не сильно меня потряс мистер Шекспир, да и тряс не сильно, если на то пошло.
Ха-ха! (Скорей - увы!)
Сама фамилия-то у него - сплошная шутка.
Ну, и моя тоже, помните?
Да, любезный мой Читатель, и пришлось мне самой потрудиться, даже главную работу взять на себя.
Чтобы от девственности этой избавиться, будь она неладна.
(Я подарила ему самое дорогое, что только может подарить девушка.)
Ну, ясное дело, волновался он. От ожиданья весь дрожал.
Но потом-то я очень скоро убедилась, что желанье у него всегда было не в соответствии с тем, что получалось.
Ну как бы это объяснить?
Весь жар у мистера Шекспира уходил в пар.
Хотелось сладенького, а не умел куснуть.
Не очень он меня своими трудами ублаготворял.
И теперь, в ту ночь на той постели, в ту ночь перед его тридцатым деньрожденьем, сперва я думала, что все так у нас и получится, как всегда.
Дух бодр, плоть же немощна.
Господи Боже, ну прямо цветочек нежный-тонкий.
- Анна? - он закричал в тревоге.
- Да, - я соврала с досадой.