Глава одиннадцатая
Клевéты
Теперь пора, по-моему, вам рассказать про те клеветы Джона Лейна.
Почему теперь?
А потому что я так сказала, вот почему.
Моя книга, как напишу, так и будет написано.
Это моя история, ну, конечно, еще история про меня и мистера Шекспира, и вот - играю я нынче утром на клавесине, обычай у меня такой, и вдруг меня как стукнет, что я ведь вам еще не рассказала про клеветы Джона Лейна, а давно уж обещалась, аж в главе восьмой первой части.
Ну вот и хватит вас обещаньями кормить.
А все случилось так. Слушайте меня внимательно.
Джон Лейн, сам он стратфордский, хозяйский сын из Алвестонского поместья, отсюда в двух милях вверх по Эйвону. Лейны эти и Шекспиры друг друга терпеть не могут.
Лучше не спрашивайте, с чего у них пошло, - вражда еще с дедов начиналась.
Джонов дед, Николас Лейн, как Крез богатый был, а однажды хотел судом, из кожи вон лез, содрать с отца мистера Шекспира деньги за одного поросенка.
Мать Джона Лейна, так та, стервь, язык высунет, бывало, и рожи корчит за спиной у миссис Шекспир, едва завидит на базаре эту святую женщину.
Скверные ругатели они, умом не вышли, Лейны, и вся семья такая.
Джон Лейн, меньшой, так тоже он папист и пьяница - яблочко от яблони недалеко падает.
Вы, верно, помните, что Сусанна наша названа в честь прекрасной героини из апокрифов. Той, которую в распутности напрасно обвинили.
Ну вот, так же в точности и на мою дочь возвел напраслину этот Джон Лейн, поганец.
Случилось это летом 1613 года, как раз когда уж мистер Шекспир отошел от дел в театрах, чтоб тихо-мирно век вековать со мною дома в Стратфорде.
На одном званом ужине, народу много было, Джон Лейн надрался.
Вино развязало ему язык, и изо рта у него уж такая дрянь поперла.
Когда рыбу подали, он плюхнулся лицом в тарелку, однако же успел пробормотать, люди слыхали, что у старшей, мол, у дочки мистера Шекспира в причинном месте теча.
Совсем совести нет у людей.
Под этой течей он сифилис подразумевал.
На гонорею намекал. Когда гноятся почки.
Болезнь венерическая. Дурная. Вот что он приписал нашей Сусанне.
(Если сомневаетесь, сами можете удостовериться по списку болезней, в порядке алфавита приведенном в предисловии к "Выбранным заметкам" по медицине моего дорогого зятя Джона Холла. Там под буквой "Г" первым делом так и стоит: "Гонорея, см. гноеистечение из мочеиспускательных каналов".)
И будто еще мало ему этого, Лейн, зла на него не хватает, ведь не угомонился, щекой в жареной семге лежучи, а выдумал такую пакость, что будто бы Сусанна прелюбодейничала с Ральфом Смитом в доме у Джона Палмера.
* * *
Ну, все вранье собачье, ни слова правды.
Тут что ж и толковать.
А правда та, что Сусанна тогда была, как и доныне остается, счастливая супруга и мать нашей внучки Елизаветы.
Правда та, что Джон Лейн - пьяница, а у злого, когда надерется, одно только зло на языке.
Милая, невинная Сусанна!
Как и ее тезка, она изобличила эту свинью Лейна, будучи благоразумна и премудра так, что и мужчинам впору, а те уязвлены похотью к ней и полны беззаконного умысла ее до себя унизить.
Оно конечно, пыль неба не коптит, к чистому поганое не пристанет.
И кто же Лейну этому поверит.
Но все равно, зачем спускать такое?
Нет в мире важнее доброй славы.
Доброе имя лучше большого богатства, и добрая слава лучше серебра и золота (Притчи, 22, 1).
Отнимите у человека доброе имя, и вы его погубите.
А потому Сусанна, с полным согласием своего отца и моим собственным, притянула Джона Лейна за его наветы.
В 1613 году, в июле месяце, она подала на него иск за клевету в Церковный суд при Вустерском соборе.
Главный свидетель за нее был Роберт Уоткотт, тот самый, что стал потом душеприказчиком мистера Шекспира. Уоткотт сидел тогда напротив Джона Лейна за столом и согласился подтвердить под клятвой, что слышал те поносные слова.
Да только не насмелился Джон Лейн на этот суд прийти.
Затаился где-то.
Не стал он защищаться.
Ну и дело проиграл, да он его так и так бы проиграл.
И отлучили его от церкви.
И сидит он теперь один-одинешенек, и пьет, и пьет.
Иной раз видишь: сидит, пьяный, у реки Эйвон, отражением своим поганым воду лебедям мутит.
Он и в винной лавке пьет, у Томаса Куини, под названьем "Клетка", на углу Мостовой и Главной.
Из-за этих его походов в "Клетку" у Юдифи с Сусанной теперь и вовсе дружба врозь.
Между собой почти не разговаривают. Если понадобится что, все через меня.
И ведь даже после этакого дела Джон Лейн не научился свой язык держать в узде.
На него уж иск в Звездную палату подавали, за непотребства и за клевету на нашего викария Томаса Уилсона.
И церковные старосты присягнули на суде, что он пьяница.
Ох, боюсь я, Куини, зятя моего, на ту же дорожку клонит.
А мой добрый доктор Холл, заметьте какой человек порядочный, при таком-то несогласии между сестер он лечил Куини от цинги, своим цинготным пивом пользовал, и вылечил.
Вот было б у него лекарство против пьянства!
Да только не открыли еще травы подобной и не откроют никогда.
Семя болезни этой лежит у человека в сердце и в душе. Болезнь эта - болезнь духа, и она смертельная.
Сусанна говорит, что в пьесах моего супруга много клевет возводится на женщин и на их природу.
То он ставит женщин на пьедесталы, всех уверяет в их полной чистоте, какой на свете даже не бывает, то он их боится, им не доверяет по причине их (обыкновенно напридуманной) неверности.
В пьесах у него женщины в полной власти у мужчин, то как невинные богини, то как бляди.
А по мне, так швырнуть бы его в реку с кулем грязного белья за такие вещи, а сперва бабой нарядить да избить за то, что печатно силой своей кичился, и пусть бы мальчики испорченные ему что надо прищемили за похоть его скверную и за многие его грехи против любви.
Глава двенадцатая
Секст
Как кончил он заниматься этой, с позволения сказать, любовью, мой супруг мистер Шекспир перекатился на спину на громадной постели.
Ноги скрестил и стал чесать коленки.
У него же руки неописуемо длинные были, я еще не говорила?
А потом, ни тебе "прошу прощенья", ни тебе "позволенья просим", стал трубочку курить.
Трубка у него была белая, глиняная, запах у табака приятный.
Я скушала одно яблоко и пять печений.
Лежу я себе и смотрю на балдахин, на свечи. Черный воск капал вниз, на похабную резьбу.
По правде сказать, эта резьба напомнила мне образы Страшного суда, какие были раньше на стенах Ратушной часовни здесь у нас, в Стратфорде. Их забелили, когда я еще девочка была, за то что чересчур папистские. Мой свекор Джон Шекспир тогда был казначей и отвечал за эту вымарку.
Помню, бывало, хвастался, что всего в два шиллинга побелка ему обошлась.
А помер он папистом.
Вот уж впрямь чужая душа потемки, да?
Лежу я и смотрю, как черный воск катится, густеет.
- Эта кровать, - вдруг я спросила, - во сколько же сонетов она тебе встала?
Я на спине лежала и ладонями простыни оглаживала.
Мягкие, как масло.
Мистер Шекспир не вздрогнул, хоть мой вопрос был грубый.
Сосет себе свою длинную трубку. И бровью не повел.
- Ни одного сонета, - говорит. - Только две поэмы.
- Скажите! - говорю. - И длинные?
Мистер Ухмыл пыхнул трубкой, кивнул.
- Довольно длинные, - говорит. - Да я тебе покажу.
Тут мой супруг отложил трубку и поднырнул под одну пуховую перину. Как будто вплавь пустился. И даже пятками брыкал. А когда вынырнул, в каждой руке держал по книге.
Два тонких томика, с золотым обрезом, в четверть листа размером.
И всучил их мне, очень собою гордый.
Такие книги я только у богачей в библиотеках и видала.
Это вам не то что грошовые листы, тетрадки, книжицы.
(Потом уж я узнала, что все-то издание тех книг не столь изящное. Эти два тома были переплетены особо для моего супруга: от покровителя в подарок.)
"Венера и Адонис" - одна книга называлась.
Другая - "Поругание Лукреции".
И на каждой книге, на первом листе, большими буквами означено: Вильям Шекспир.
И на каждой посвящение Высокочтимому Генри Ризли, графу Саутгемптону и барону Тичфилду.
Читаю и на ус мотаю.