Глава двадцать вторая
Ризли
- Ну как? - я спросила у мистера Шекспира. - И шел там дождь?
- О чем ты? - он не понял.
- В этом сонете летнем, - говорю. - Шел там дождь?
Мистер Шекспир нахмурился.
Смотрю: перебирает в голове весь этот свой сонет, вовсю старается припомнить, какая в нем погода.
- Нет, пожалуй, - насилу вспомнил. - Нет-нет, там нет дождя.
- Понятно, - говорю.
Он прямо вылупился на меня.
- Какого черта, - говорит, - при чем тут дождь?
- Так, - говорю, - просто вот подумала, вдруг ты сонеты пишешь, чтоб плащи получше продавались. Вдруг подумала, не изготовляет ли, часом, твой благодетель плащей.
Тут мой супруг смахнул мою руку со своего локтя.
И на ладонь подул, как будто обжегся моими этими словами.
- Между прочим, - сказал мистер Шекспир, - человек, о котором у нас с тобою речь, высокого рожденья.
Тут я не удивилась.
Я ж вам говорила, что знатных он любил.
Мистер Шекспир всегда был сноб.
- Понятно, - говорю. - И богатый он?
Мистер Шекспир пожал плечами.
Я уж не раз тут поминала о том, как он плечами пожимал, но, сказать по правде, мне следовало бы писать только, что, как мне кажется, он пожал плечами.
Я вам уже поминала про его модный камзол.
А теперь я заметила, что плечи у этого камзола до того уж вздутые, что понять никак нельзя: пожал ли человек плечами, не то он передернулся.
Я люблю, чтобы все точно.
Пожми мистер Шекспир плечами, это бы показывало, что ему безразлично, богат его этот друг, нет ли. По крайней мере, что он передо мной прикидывается, будто ему это безразлично.
Ну, а если передернулся человек - это скорей показывает его смущение.
Или досаду, что я насмелилась задать такой вопрос.
И скорей всего, плечи мистера Шекспира как раз досаду и выказывали.
Я опять взяла его под ручку.
Мне было обидно, чудно, непонятно, но хотелось до сути докопаться.
Я решилась искать в этом деле светлую сторону.
Я всегда во всем ищу светлую сторону.
- Ты не беспокойся, - говорю. - Я рада за тебя.
- Правда? - спросил мистер Шекспир с эдаким сомнением.
- Правда, - говорю.
- Честное благородное слово? - мистер Шекспир спрашивает.
- Честное благородное слово, - я ему в ответ. - Поэзией не больно-то прокормишься, верно? Любая поэтова жена тебе это скажет. Поэту нужно покровителя. Тебе повезло еще, что ты себе такого человека приискал.
- Генри мне больше, чем покровитель, - сказал мистер Шекспир. - Генри мне друг.
- Генри? - говорю. - Его, стало быть, так зовут? Генри?
- Генри Ризли, - сказал мистер Шекспир.
Мы постояли, чтобы телега, которая сворачивала во двор пивоварни, нас не задавила.
Я под шумок бросила вишню остатнюю в сточную канаву.
А потом мы пошли дальше, мимо Корнхилла, под ручку.
- Генри Ризли, - повторил мой супруг, - граф Саутгемптон.
- Да погоди ты, - говорю.
- Что такое? - удивился мистер Шекспир.
- Вот, хочу соскрести конское дерьмо с подметок, - я ему ответила.
Мистер Шекспир на меня смотрел, пока я соскребала.
- И барон Тичфилд, - он прибавил, потирая свой длинный нос.
Я отчистила свои новенькие, чудные башмачки, и мы снова двинулись в сторону Бишопсгейта.
- Граф Саутгемптон, - я за ним повторила, - барон Тичфилд. Вот это покровитель!
- Я уж сказал тебе, Анна, - скривился мой супруг. - Генри мне не то что покровитель…
- Ах да, я позабыла, - говорю. - Он же больше похож на летний день, да?
Давным-давно, еще девчонка я была, стояла я на Стинчкомб-Хилл, под вишнею в цвету.
Только-только рассвело.
Я подняла руку. Пальцем поманила.
И лепесточек один упал мне на ладонь.
Все только начиналось.
Джон говорит, что это был удар.
У мистера Шекспира в голове чересчур много было гемм.
И левая височная артерия стала очень толстая, Джон говорит.
Джон его лечил припарками - возьмет ласточкино гнездо, грязь, навоз и прочее, прокипятит в масле ромашки, лилии, накрошит, провеет через сито, а потом добавит одну унцию дерьма белой собаки.
Да ведь его же херес убил и мадера, его мальвазия убила и мускат.
А еще этот Дрейтон виноват, и этот Джонсон. (Да и раньше, перед ними, от этого Куини не было добра большого.)
Эти поэты даже на похороны не остались.
Простыня вся в дырьях сделалась, где он ее кусал.
Я белье его грязное постирала.
Я на глаза ему монетки положила.
Я матерью ему была, я была его жена, и вот пришлось мне стать его вдовою.
Глава двадцать третья
Я прошу прощения
Ну вот, Читатель!
Вот мы и добрались до жилья мистера Шекспира!
Прощенья просим, долгонько пришлось добираться.
Эдакой медленной ходьбы ты небось еще в жизни не видывал.
Сто тридцать шесть страниц в моей прекрасной книге, пергаменом переплетенной, ушли на то, чтобы нам с мистером Шекспиром от Лондонского моста доплестись до двери его лондонского жилья.
Прощенья просим.
Да, писатель из меня не сказать, чтобы хороший.
Какой уж из меня писатель.
Мистер Шекспир, о, тот бы в мгновенье ока тебя сюда перенес.
Взмахнул бы своей волшебной палочкой из слов, раз - и ты уж здесь, Читатель.
А у меня волшебной палочки-то нету.
У меня только мое правдивое гусиное перо.
Какое же сравнение - я и мистер Шекспир! Все равно что сравнивать поэзию и правду.
Я не темню, я ничего не опускаю.
Мне надо все пересказать, все-все, как оно было.
Все-все я напишу. Все объясню. Все растолкую. Уж я-то не придумаю красивых слов, чтоб тешить тебе слух.
Но это ж надо! Идти по Лондону на ста тридцати шести страницах!
В последней-то главе я уж старалась было немного ускорить дело.
Не по нутру мне это, но я старалась.
И в надежде нахожусь, что ты заметил, нет?
Все эти он сказал и я сказала.
Как пишут настоящие писатели.
Но когда эдак пишешь, кое-что и упустишь, нет?
К примеру, когда дошли мы до куска насчет того, что его друг Ризли, оказывается, граф Саутгемптон и барон Тичфилд, и я тебе напомнила, что мой супруг всегда льнул к знатным, у меня мелькнуло было в голове, что тут бы кстати помянуть эту историю с сэром Томасом Люси, которая еще здесь, в Стратфорде случилась.
Но слово - серебро, молчанье - золото, а уж такой позор в особенности - зачем и ворошить.
Украсть оленя у человека за то, что он не пожелал покровительство тебе оказывать!
Вот я и решила - лучше опущу, для пользы моего супруга. Неохота мне в этом деле твоему любопытству потрафлять.
Зачем я стану повторять навет этого паршивца Люси. И так уж надоело до смерти.
Хотя насчет наветов - Джона Лейна, того я не забыла. Понимаешь ли, есть истории, которых, хочешь не хочешь, а приходится касаться заодно с нашей историей.
В этой книге - история про поэта, про его жену, про лучшую кровать и про кровать, которую назвали второй по качеству.
Но это еще немножко история про Джона Шекспира, который начинал отведывателем эля для стратфордского Совета, а кончил горьким пьяницей, и про Марию Арден, его жену (святую), и про Сусанну, мою лебедь, и про Юдифь, мою гусыню, и про доктора Джона Холла, моего бесценного ученого зятюшку, и про второго моего зятька Томаса Куини (нечестивца этого).
Когда рассказываешь истинную историю по всей правде-истине, приходится и другие истории рассказывать.
Я тебе одну историю рассказываю, а с нею вместе и другие, куда денешься.