Кошка, глядя на высокое, под самым потолком, длинное и узкое, как щель, окно с палочной каменной решеткой, жалобно-яростно мяукала. Вдруг огромным, через всю комнату, прыжком, как настоящая пантера, прыгнула к окну, вцепилась когтями в решетку, прильнула к ней мордой и хотела просунуть лапу, но не могла: решетка была слишком частая. Замяукала еще яростнее, жалобнее, соскочила на пол и заметалась по комнате, черная, гладкая, скользкая, как змея.
- Что с нею? - сказал Мерира. - Уж не взбесилась ли? Вон как зубы скалит, глаза точно свечи горят. У-у, дьявол! И охота держать в доме такую гадину. Берегись, Тута, вцепится тебе когда-нибудь, сонному, в горло!
- Чует, должно быть, кого-нибудь, - проговорил Айя, глядя в окно.
- Да кому же быть? Вода кругом, не пройти. Птица разве или обезьяна, - сказал Тута.
Только что ревевший ветер вдруг опять затих, и сделалась такая тишина, что слышно было, как за окном плещется вода о стены дома да листья пальм шуршат.
- А может быть, они!.. - прошептал Пареннофер, бледнея.
- Кто?
- Неупокоенные. Гробы-то нынче недаром оскверняют. Много, говорят, всякой нечисти по ночам бродит.
- Ох, не надо, не надо об этом! - взмолился Тута, чувствуя, что у него от страха начинает болеть живот.
- Да выгони же, выгони ее, сделай милость! - воскликнул Мерира с отвращеньем.
Тута схватил кошку за ошейник и потащил вон из комнаты. Но она не шла, упиралась. Он едва с нею справился; наконец, вытащил и запер дверь на задвижку. Но и за дверью она продолжала мяукать, скрестись.
- Ну, так о чем, бишь, мы? - начал опять Мерира.
- О жребии, - напомнил Тута.
- Да. Не знаю, как вашим милостям, а мне кажется, умным людям недостойно быть рабами случая. Вольно решим. Айя, хочешь ты? Нет? Тута? Тоже нет? Ну, так, значит, я.
В глубине горницы был бронзовый жертвенник с деревянным складнем - изображеньем царя Ахенатона, приносящего жертву богу Солнца. Мерира подошел к нему, взял складень, ударил им об угол жертвенника так, что складень раскололся пополам, и воскликнул:
- Горе врагам твоим, Господи! Тьмою покрыто жилище их, вся же земля во свете твоем; меркнет солнце тебя ненавидящих, и восходит солнце любящих. Ахенатону Уаэнра, богоотступнику, смерть!
Все повторили, соединив руки над жертвенником:
- Смерть богоотступнику!
Мерира подошел к Туте, взял его за руку, подвел к креслу, усадил и сказал:
- Бога всевышнего, Амона-Ра, царя богов, первосвященник, пророк всех богов юга и севера, великий тайнозритель неба, Урма Птамоз завещал мне, умирая, избрать царем всей Земли Тутанкамона, сына царя Небмаара Аменхотепа, сына Горова. Все ли согласны, мужи-братья?
- Все. Да живет царь Египта, Тутанкамон!
Неферхепера, царский ризничий, подал Мерире золотую солнечную змейку, Уту.
- Властью, данной мне от Бога, венчаю тебя царем всей земли! - произнес Мерира, возлагая змейку на голову Туты.
- Царь да живет! - воскликнули все, падая ниц.
Вдруг лицо Мериры исказилось.
- Кошка опять! - прошептал он, уставившись в темный угол палаты.
- Кошка? Где? - спросил Тута, быстро оглядываясь.
- Вон, в углу, видишь?
- Ничего там нет.
- Да, ничего. Должно быть, почудилось…
Он провел рукой по лицу и усмехнулся:
- Заги, Хехеки, пантеры сокологлавые, крылатые, с человечьим лицом на спине, с распускающимся лотосом вместо хвоста, с брюхом в острых сосцах, как в зубьях пила, - много, говорят, по ночам этой нечисти бродит… А может быть, ничего и нет? Бабьи сказки, бабьи сказки… Хехеки-хехеки! - вдруг тихо рассмеялся он таким страшным смехом, что у Туты мороз прошел по спине. - Вон, вон, опять, смотри! Только это уж не кошка, - это он, Уаэнра! Видишь, какое лицо, дряхлое, древнее, вечное. Если бы человек промучился в аду тысячу лет и снова вышел на землю, у него было бы такое лицо… Смотрит на меня, смеется - знает, что хочу его убить, думает, не смею… А вот, погоди-ка, ужо тебя!
Пошатнулся, едва не упал. Все кинулись к нему. Но он уже оправился. Лицо его было почти спокойно, только в углу рта что-то дрожало непрерывною дрожью и тихая усмешка кривила губы.
Вдруг за окном раздался неистовый визг, вой; листья зашуршали, и что-то тяжело шлепнулось в воду.
Все побежали в нижние сени, выходившие в сад, и увидели плававшую в воде окровавленную кошку с распоротым брюхом.
- Плохо дело, - сказал Айя.
- Почему плохо? - спросил Мерира.
- Кто-то подслушивал.
- Что из того?
- Как что? Царю донесут.
- Пусть. Я его лучше вашего знаю: своими ушами услышит, своими глазами увидит и не поверит, - нам же головой выдаст доносчиков.
- Отложить бы?.. - робко начал Тута; у него так болел живот от страха, что он едва стоял на ногах и даже свою любимицу Руру жалеть позабыл.
- Отложить! Отложить! - заговорили все.
- Трусы, подлецы, изменники, - закричал Мерира в ярости. - Если отложите, я сам донесу!
- Да ведь мы же для тебя, Мерира, - сказал Айя. - Болен ты, лечиться надо…
- Вот мое лекарство! - воскликнул Мерира, указывая на перстень с ядом, блестевший на руке его. - Как решили, так и будет: через три дня - всему конец!
III
- Не суди меня, Боже, за грехи мои многие, я человек, самого себя не разумеющий! - шептал Мерира.
- Что ты шепчешь? - спросила Дио.
- Ничего.
Он стоял на носу лодки, держа в руках двуострый гарпун, а она, сидя на корме, гребла коротким веслом или отталкивалась, на мелких местах, длинным шестом. Плоскодонная лодка-душегубка только для двух пловцов, такая шаткая, что нельзя было пошевелиться в ней, чтобы не накренилась, связана была из длинных папирусных стеблей, залитых горной смолой.
На Мерире был древний охотничий убор; двулопастый передник, шенти, из белого льна, широко-лучистое, из бирюзовых и корналиновых бус, ожерелье, приставная бородка из черного конского волоса и парик мелко-кудрявый, черепитчатый; все остальное тело - голое; в таком уборе воскресшие охотятся в блаженных полях Иалу, в папирусных чащах загробного Нила.
Млечно-белое небо раннего утра чуть-чуть сквозило голубизною невинною, как улыбка ребенка сквозь сон. Тихи были воды Нила, как воды пруда: утреннее веянье - так слабо, что гладь реки еще не рябила; но уже реяли по ней, как птицы, лодки с широко раскинутыми парусами. Медленно плыли плоты сплавляемых с Ливана кедров и сосен. Маленькие, как муравьи, человечки волокли бечевой огромный дощаник с гранитным обелиском и пели унылую песню; тишина от нее казалась еще тише, и гладь реки - еще беспредельнее. Белые домики Города Солнца, рассыпанные, как игральные кости, в узкой зеленой полосе пальмовых рощ, исчезали вдали.
- Что с тобой? - спросила Дио Мериру. - Весел, счастлив? Нет, не то… Никогда я тебя таким не видала!
- Хорошо выспался, - ответил Мерира. - Часов шесть спал без просыпа.
Жадно вздохнул всею грудью. Был уже рад, когда пахло только пометом летучих мышей, а не дохлой крысой и не тухлой рыбой; а сегодня - какая радость! - ничем, только утренней свежестью.
- Да и все хорошо, - заговорил еще радостнее. - Вон какое половодье! Разве не хорошо?
- Хорошо, очень! - согласилась она.
- Шутка сказать, шестнадцать локтей восемь пяденей, этакой воды лет десять не видано! - продолжал Мерира. - Земля спасена, если только бунтовщики на юге не перережут каналов. Вон, смотри, ослик в поле не смеет ступить ногою в канавку, - перешагнул, умница, - а люди глупее ослов!
Помолчал и прибавил:
- Сон мне хороший намедни приснился…
- Какой?
- О тебе. Будто ты маленькая, и я тоже: вместе гуляем в каком-то чудесном саду, лучше Мару-Атону, - настоящий рай, и ты будто мне говоришь что-то хорошее. Проснулся и подумал: как сказала, так и сделаю.
- Что же сказала?
Он покачал головою, молча.
- Опять нельзя сказать?
- Нельзя.
Отвернулся, чтобы не увидела, что слезы блеснули у него на глазах.
- Не суди меня, Боже, за грехи мои многие, я человек, самого себя не разумеющий! - прошептал, как давеча.
Вдруг ударил в воду гарпуном с такою силою, что лодка едва не зачерпнула, и Дио вскрикнула. Когда вынул гарпун из воды, на обоих зубьях его трепетало по рыбе: на одном - ин, с прямоугольным, похожим на крыло, спинным плавником, волшебно отливавшим рубином, сапфиром и золотом, а на другом - ха, с чудовищной головой муравьеда, посвященный богу Сэту. Сбросил обеих рыб к ногам ее, и долго она любовалась, как они бились, умирая.
- Почему ты говоришь, что меня таким не видала? - спросил.
- Не знаю. Ты все смеешься - усмехаешься, а сегодня, кажется, вот-вот улыбнешься. Совсем как…
- Как кто?
Она замолчала, потупилась; хотела сказать: "совсем как Таму", но вдруг сделалось страшно и жалко - жалко и этого, как того.
- Тоже нельзя сказать? - спросил он, улыбаясь.
- Нельзя.
- Вон, вон, смотри! - указал он на что-то валявшееся на песчаной отмели, похожее на черно-зеленое осклизлое бревно.
- Что это?
- Крокодил. На ночь зарылся в песок, а теперь вылез, будет греться на солнце; а в полдень, как подует северный ветер, - разинет на него пасть, чтоб прохладиться. Умная тварь. А от ибисова пера цепенеет, и тогда можно с ним делать все, что угодно.
Говорил нарочно о другом, чтобы скрыть волненье, но продолжал улыбаться, совсем как Таму.