Лодка врезалась в чащу папирусов. Зонтичные верхушки их затрепетали, как живые; зашуршали, зашелестели стебли и, раздвинутые носом лодки, наклонились, как две высоких, зеленых стены. Горьким миндалем и теплой водой пахли желтые цветы амбаки, сладким анисом - розовые лотосы, некхэбы. Непрерывным звоном звенели голубые стрекозы над плавучими листьями. Ихневмон, остромордый зверок с торчащими усиками, полукрыса, полукошка, крался по спутанным стеблям папируса, а птица-матка, порхая над гнездом, отчаянно хлопала крыльями, чтобы отогнать хищника. Вдруг где-то очень далеко раздался как бы трубный звук: то ревел гиппопотам, выбрасывая воду из ноздрей водометом, как кит.
Тучами носились водяные птицы: священные цапли-бэну, с двумя, на голове, откинутыми назад длинными перьями; священные ибисы, лысоголовые, белые, с черным хвостом и черными концами крыльев; дикие утки, гуси, лебеди, журавли, колпики, зуйки, лысухи, удоды, потатухи, пустошки, чемги, нырцы, шилоклювки, пеликаны, бакланы, бекасы, гоголи, чибисы, сорокопуты, рыболовы, дождевестники и множество других. Все это пело, щебетало, чирикало, кричало, крякало, скрипело, свистело, свиристело, кудахтало, курлыкало, вавакало.
- Вепвэт! - позвал Мерира, и огромная, рыжая, с изумрудными глазами, охотничья кошка, спавшая на дне лодки, прыгнула к нему, села рядом с ним, на носу, и навострила уши.
Он бросил изогнутую, плоскую, из носорожьей кости дощечку, оружье незапамятной древности. Она полетела, ударила в цель и, описывая в воздухе дугу, вернулась, упала к ногам его. Кошка прянула в чащу и принесла убитую птицу. Бросил опять - опять принесла, и скоро лодка нагрузилась дичью так, что начала тонуть.
Подплыли к островку, отовсюду окруженному высокими, втрое выше человеческого роста, ярко-зелеными, райски свежими стенами папирусов. Древле мать Изида вскормила младенца Гора в таком папирусном гнезде.
Причалили и вышли на берег. Здесь, протянутые на кольях, сушились рыбачьи сети. Под навесом из сухих пальмовых листьев было камышовое ложе. Дио села на него, и Мерира - у ног ее. Кошка жадно ела рыбу.
- Нюх у нее, пожалуй, не хуже, чем у покойной Руру, - сказал Мерира.
- Как покойной? - удивилась Дио.
- А ты разве не знаешь? Убили намедни бедняжку. Тута плакал о ней, как о родной дочери, заболел от горя.
- Кто же убил?
- Не знаю. Ночью нашли мертвую в саду. Кто-нибудь взлез на дерево и подслушивал в окно, а она учуяла, кинулась на него, и он распорол ей брюхо ножом.
- Да кто ж это был?
- Сыщик, должно быть, страженачальника Маху.
- Не может быть. Маху знает, что Тута верный раб царя. Кому за ним нужно следить?
- Мало ли кому. Все мы при дворе только и делаем, что друг за другом следим.
- И ты за мной?
- И я. Помнишь, ты обо мне говорила с царем, ночью, в пустыне? Я все знаю - знаю, что ты меня предаешь.
Он посмотрел на нее долго, пристально.
- Нет, Мерира, - сказала она тихо, - не я тебя предаю, а ты сам себя. Обманываешь себя: хочешь ненавидеть его и не можешь - любишь…
- Не знаю. Может быть, и люблю. Но ведь и любовь бывает зла - злее, чем ненависть. Сказано: крепка любовь, как смерть; люта ревность, как преисподняя; стрелы ее - стрелы огненные, великие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее. Ты это знаешь?
- Знаю. Ты и меня любишь так?
- Что тебе до моей любви? Зачем спрашиваешь? Обмануть хочешь?
- Нет. Если б и хотела, не могла бы: мы друг о друге знаем все.
- Все ли? Конца души не найдешь, пройдя весь путь, - так глубока.
- Конец души - любовь: кто любит, знает все… Мучаешься очень?
- А ты меня очень жалеешь? Знак плохой: женщины, кого жалеют, не любят.
Помолчал и потом заговорил, не глядя на нее, изменившимся голосом:
- Я о тебе и другой сон видел, нехороший. Только не знаю, сон ли. Может быть, ты знаешь, что это было, сон или не сон?
Она опустила глаза, чувствуя на себе его взгляд: точно пауки забегали по ее голому телу; стыдно было и страшно, как тогда, во сне.
- Нет, Дио, я тебя не люблю. Чтобы любить женщину, надо ее чуть-чуть презирать. Я мог бы тебя любить, сонную, мертвую, - вот как тогда, во сне. Ты тогда говорила: "Сладко быть слабой, сладко быть только женщиной!" А ведь этого ты наяву не скажешь? Зачем же лжешь? Все-таки - женщина: от одежды моль, а от женщины лукавство женское. Если бы ты сказала тогда "уйди", я ушел бы. И теперь уйду - только скажи…
Она положила ему руки на плечи и сказала тихо, просто:
- Слушай, брат мой, из-за меня уже погибло трое; я не хочу, чтобы и ты погиб…
- Не из-за тебя, не бойся: я и до тебя его ненавидел.
Долго молчала она; наконец, спросила еще тише:
- За что ты его ненавидишь?
- Будто не знаешь? Да ты что, веришь, что царь Ахенатон и есть Тот, Кому должно прийти?
- Нет, я знаю, он только тень Его.
- А ведь сам-то он верит?..
- Нет, и сам не верит. Это твой соблазн, твоя сеть, но он уже разорвал ее…
- Не разорвал, - не разорвет никогда! Я соблазнил его, говоришь? Да разве без него самого я мог бы его соблазнить? Я только сказал, что он думал; тайну его ему же открыл. И разве можно сказать: "Я - Он", и покаяться? Кто кого соблазнил, он - меня или я - его, не знаю. Но все равно, нет на земле соблазна большего, как человеку сказать: "Я - Бог". Да, этот - только тень Того; этот сказал: "Зажгу огонь", а Тот зажжет. Но, может быть, еще успеем потушить…
- Нет, не потушите. Его огонь - любовь: "любви не потушат и великие воды", это ты сам сказал. Нет, Мерира, ты на него не восстанешь!
- Думаешь, боюсь его?
- Не его, а Того, Кто за ним.
- Лжец, убийца, дьявол - вот кто за ним. Если бы Он и сам пришел, я на Него самого восстал бы!
Вдруг зеленые стены раздвинулись, и выплыла царская лодка. Царь стоял на корме с Маху и что-то говорил ему, указывая на островок.
- Смотрит, смотрит на нас, - прошептал Мерира в ужасе. - Спрячемся!
Оба зашли за чащу папирусов. Лодка проехала мимо.
- А ведь, кажется, твоя правда, Дио, я на него никогда не восстану, - молвил Мерира с тихой усмешкой и провел рукой по глазам, как бы просыпаясь от сна. - Может быть, на себя восстану, но не на него…
И, помолчав, спросил:
- Не скажешь ему, о чем мы с тобой говорили?
- Не скажу, - ответила она и, взглянув на него, поняла так ясно, как еще никогда: "Он враг".
IV
Заакера давал пир. Столпная палата дворца, где собрались гости, выходила на открытые сени, а сени - на реку. Пальмовидные столпы с чешуйчатым, по золотому полю, узором из разноцветных стекол искрились в огнях многолампадных свещников - пылающих кустов, точно изваянные из драгоценных камней, а между ними зияли черные провалы в ночь. Там ржавый серп ущербного месяца сеял на зубцы Ливийских гор свой темный свет и тускло-медным столбом отражался в черной зыби реки, так широко разлившейся, что трудно было поверить, что это река, а не море.
Ночь была тихая, но, как часто во время половодья, свежая. Тихое, с севера, веянье веяло так ровно, что огни лампад наклонялись, все в одну сторону.
Синий, с золотыми звездами, сквозил потолок сквозь белые дымы курильниц, как настоящее небо сквозь облака.
Гости сидели полукругом в свободном от столпов четырехугольнике: царь - посредине; справа от него - наследник Заакера с супругой, старшей царевной Меритатоной; потом - Рамоз, Тута, Айя; а слева - царица; рядом с нею было пустое место для Мериры, еще не пришедшего; далее - Маху, Дио и другие. Члены царского дома и старшие сановники сидели в креслах и на складных стульцах, а младшие - на полу, на коврах и циновках.
Внутри полукруга стоял большой, круглый, на одной ножке алебастровый стол; на нем - хлебы в виде пирамид, конусов, шаров и священных животных; блюда с яствами, закрытые свежими листьями от мух, и груды плодов; исполинские, в локоть длиною, гроздья ливийских лоз, редкие плоды шахарабы, пятнистые, как шкура леопарда, и червоно-золотые, яйцевидные, с четырехлепестковой чашечкой плоды персеи, такие душистые, что их нюхали вместо цветов. Вокруг стола возвышались четыре увитых цветами, деревянных, из перекрещенных планочек, поставца с пивами и винами.
Девочки-нубиянки в белых одеждах из прозрачного льна - "тканого воздуха" или совершенно голые, только с узким пояском немного повыше пупа, разносили в чашках яства и питья. Мясо, нарезанное мелкими кусками, ели пальцами, умывая руки в душистой воде после каждого блюда. Пиво и вино сосали через камышовые трубочки.
Непрерывно колыхались опахала из страусовых перьев и мухогонки из шакальих хвостов: если бы остановились, заела бы ночная мошкара.
На голове у каждого гостя была наполненная благовонною мастью чашечка с продетым под нею стеблем лотоса, так что цветок свешивался на лоб. Медленно, от жара огней и теплоты тела таявшая масть стекала на белую ткань одежд, оставляя на ней жирные, желтые полосы; чем больше их было, тем лучше: значит, гость употчеван. Когда же масть истощалась, девочки подавали новую чашечку, предлагая на выбор "царское помазанье", Кэми, или "росу богов", Анти, от которой кожа лица золотится и оно становится подобным утренней звезде.
- Где же Мерира? - спросил царь.
- Обещал быть, да вот что-то не идет. Все ему неможется, бессонница замучила, - ответил Заакера, наследник, молодой человек с прекрасным лицом, грустным и тонким, как лунный серп, бледнеющий в утреннем небе.
- Что же ты его не вылечишь, Пенту? - сказал царь.
- Верное лекарство от бессонницы одно, государь, - ответил Пенту, врач.
- Какое?
- Чистая совесть.
- А у него разве не чистая?