Солнце стояло в зените, лучи его падали отвесно, почти без теней. Страшный светлился, как расплавленное олово. Мерира сидел в узкой тени от венца исполинского рухнувшего столпа - двойной головы Телицы Гатор. Тень у ног его сокращалась так быстро, что, казалось, можно было следить за нею глазом: только что весь был в тени, и вот уже солнце обожгло ему ноги. Видел, как пробежал скорпион в пыльной траве; но не шевельнулся, оцепенел. Тупо ныл левый висок, точно рыбья косточка была продета сквозь глазные яблоки. Тошнило. Во рту был вкус смерти.
Черные точки, как мухи, плыли в мреявшем от зноя воздухе и таяли, как червячки стеклянно-прозрачные. Один из них начал расти и вырос в дряхлого Сфинкса с лицом Ахенатона; если бы человек промучился в аду тысячу лет и снова вышел на землю, у него было бы такое лицо. Медленно проплыл, истаял; но опять вернулся, сгустился, отяжелел, стал на четвереньки; задние лапы львиные, а вместо передних - человечьи руки. Побежал, застучал ногтями отвратительно.
Точно разрывая со страшным усильем невидимые путы на руках и ногах, Мерира очнулся, встал и пошел.
Теми же подземными ходами, как некогда Дио, спустился в большую, низкую, на низких четырехгранных столпах, гробничную палату, или святилище. Посередине стояло гробовое ложе; на нем лежал мертвец.
Сводчатая впадина в стене, где некогда на ложе из пурпура, в сияньи лампад, покоился великий Амонов овен, была темна и пуста: он только что издох, и тело его отдали умастителям.
Мерира велел выйти двум бывшим в палате жрецам, подошел к ложу, на котором лежал мертвец, стал на колени и нагнулся к нему. Мертвец открыл глаза, живые, молодые, бессмертные; губы его разжались и зашептали, зашелестели, как сухие листья:
- Ты, Мерира?
- Я.
- Благословен будь Единый, Истинный! Семь лет ждал я тебя, сын мой, знал, что придешь, - не умру, не увидев тебя. Что же так долго не шел? Думал, не прощу? Все прощу. Ну, говори же, с кем ты, со мной или с ним?
- О, если б я знал, если б я знал, отец! Оттого-то семь лет и мучился, что не знаю, с кем. Может быть, ни с тобой, ни с ним…
- Между нами быть нельзя.
- Честному нельзя, а подлому все можно. Семь лет я только и делал, что подличал, лгал себе и другим. О, не мучай же меня и ты, отец, не спрашивай, с кем я, - сам реши!
- Если решу, не поверишь! Помнишь клятву?
- Что мне клятвы? Я преступил их давно.
- Нет, хотел преступить, но не мог. Сам знаешь, вместе вам в мире быть нельзя: или ты, или он; если не его - себя убьешь.
- Да, может быть, себя. Или так: сначала его, а потом себя… Можно, отец, убить, кого любишь?
- Можно. Тело убить, чтобы душу спасти.
- Ну вот, так я и… А может быть, и не так: не из любви убью, а из зависти. Нищий - богатому, подлый - честному, мертвый живому завидует. Сэт Озириса, брат брата, убил из зависти. Да и как не завидовать? Он есть - меня нет: он жив - я мертв. Он убивает, истребляет меня на веки веков.
- Зачем же не приходил? Что у него делал?
- Что делал? Думал, одолею, обману, запутаю в сеть, и вот сам…
Не кончил, тихо усмехнулся и спросил:
- А что, отец, хорошо ли, что Сэт убил Озириса?
- Что спрашиваешь? Сам знаешь: не хорошо для людей, слепых щенков. Озирис - жизнь, Сэт - смерть для них, а для нас, мудрых, не так. Мучимый мучает, закланный заколает, убитый убивает мир. Озирис - Аменти - вечный запад, солнце мертвых, конец мира: он над миром взойдет, и потухнет солнце живых; бог с сердцем небьющимся мир победит, и сердце мира биться перестанет. Благ, и благостью своею ловит мир, как птицу - птицелов. Говорит: "жизнь вечная", и вот, вечная смерть. От начала мира Сэт с Озирисом борются, но мир еще не знает, кто победит.
- Как похоже на него говоришь, отец! Один волосок отделяет тебя от него…
- Да, истину от лжи отделяет один волосок. Знаешь тайну? Был Озирис первый - будет второй, этот - только тень Того: этот сказал - Тот сделает.
- Что сделает?
- Погубит мир.
- А может быть, мир за Него погибнет и счастлив будет?
- И ты будешь счастлив?
- Может быть, и я.
- Так любишь Его?
- Люблю. Разве можно Его не любить? Он прекраснее всех сынов человеческих. Знал диавол, чем людей соблазнить. Люблю и тень Его, царя Ахенатона; люблю и ненавижу вместе. И он это знает - знает, что хочу его убить…
Птамоз молча снял с руки своей перстень и надел его на руку Мериры.
Царь Тутмоз Третий, прапрадед царя Ахенатона, подарил этот перстень великому жрецу Амона, Хатузенебу. Чашечка с ядом была в нем под огненно-желтым карбункулом - "Амоновым оком". Царь завещал, умирая, отравить этим ядом того из царей Египта, кто изменит Амону.
- Дух мой на тебе да будет, сын мой, и дух Сокровенного! - молвил Птамоз, положив руки на голову Мериры. - Отныне великий жрец Амона - ты, Мерира, сын Нехтанеба. Горе врагам твоим, Господи! Тьмою покрыто жилище их, вся же земля во свете твоем; меркнет солнце тебя ненавидящих, и восходит солнце любящих.
Замолчал, закрыл глаза и долго лежал, не двигаясь. Вдруг слабый трепет пробежал по телу его. Глубоко-глубоко вздохнул; грудь поднялась, опустилась и уже не подымалась. Но ничто не изменилось в лице.
Долго Мерира вглядывался в него, не мог понять, жив он или мертв. Взял руку - холодна; пощупал сердце - не бьется.
Кликнул жрецов и сказал:
- Великий ясновидец, Урма, пророк всех богов юга и севера, великий жрец Амона, Птамоз, вознесся к богам!
II
- Дело начато, надо кончать; нечего плакать над прокисшим молоком, как сказала одна умная девушка, сделав то, чего исправить нельзя, - проговорил вельможа Айя, и все рассмеялись.
- Скоро ли выйдет указ об истребленьи богов? - спросил Тута.
- Дней через десять, - ответил Пареннофер, хранитель царской печати.
- Поторопить бы, - возразил Тута. - Ведь с этого все и начнется…
- Как бы только не началось такое, что нам и голов не сносить, - пробормотал начальник царского дома, Ахмес.
- Чего же милость твоя бояться изволит? - опять спросил Тута.
- Мало ли чего. С богами шутки плохи…
- Ну, боги сами за себя постоят, а нам о своей шкуре подумать надо. Все мы в этой проклятой дыре, уделе Атона, как мыши в мышеловке, и деваться некуда. Перережут нас, как баранов, когда уравненье начнется…
- Какое уравненье?
- Будто не знаешь? Царь только о том и думает, как бы уравнять бедных с богатыми. А ну как и вправду подымется чернь?
- Нет, черни я не боюсь, - возразил Ахмес. - Чернь-то, пожалуй, и с нами будет, а вот наш же брат, сановник, носы нам чик-чик…
- "Лучше с головой без носа, чем с носом без головы", как говорил один удалец, которому нос отрезали, - сказал Айя, и все опять рассмеялись.
- А с Заакерой как быть? - спросил Пареннофер.
- Да никак: с ними эфиоплянка справится, - возразил Айя.
У Заакеры, наследника, было триста шестьдесят пять жен, по числу дней в году, одна лучше другой, но он, как уверяли, предпочитал им всем старую, безобразную эфиоплянку, которая, будто бы, била его по щекам и делала с ним все, что хотела.
- Никому верить нельзя, - заключил Ахмес, оглядывая всех угрюмо. - Слово царя Аменемхета помнить изволите? "Брату не верь, друга не знай, ибо в день страха нет стража. Я подавал милостыню нищему, хлеб - голодному; но евший хлеб мой поднял на меня пяту свою". И еще кто-то неглупо сказал: "Где шесть заговорщиков, там один предатель".
Все замолчали, переглянулись: их было больше, чем шесть.
Собрались в Тутином летнем доме, только что достроенном, но еще необитаемом, в верхнем жилье, где никто не мог помешать: дом окружен был садом, затопленным теперь, во время половодья, так что можно было подъехать к крыльцу только на лодке.
Тута, встречая гостей, подводил их к плите омовений, усаживал на низкое, широкое и длинное, во всю стену, крытое коврами ложе, предлагал благовонную шишку для головы и придвигал поставец с прохладительными напитками в тинтирийских сосудах из освежающей пористой глины.
Ночь была темная, жаркая: жаркий ветер, пахнувший водою, тиною, рыбою, дул внезапными порывами; где-то очень далеко, как будто на краю света, запевал он свою унылую песенку, похожую на волчий вой или детский плач, - все ближе, ближе - и вдруг налетал с бешеным свистом, визгом, ревом, гулом, грохотом, и так же мгновенно затихал: слышно было только, как плещется вода о стены дома да листья пальм шуршат за окнами, словно кто-то шепчется.
Дверь, в одно из таких затиший, открылась беззвучно, и вошла в нее, как тень, огромная черная кошка, полупантера. Подойдя к Туте, начала она ластиться к ногам его с громким мурлыканьем. Он встал, чтобы закрыть дверь, но в нее вошел Мерира.
Тута кинулся к нему навстречу, хотел поклониться в землю, как великому жрецу Амона; но тот обнял его и поцеловал в уста. Хозяин начал усаживать гостя на почетное кресло, но Мерира сел рядом с ним, на пол, медленно, с тихой усмешкой обвел всех глазами и сказал:
- Продолжать извольте, господа, я слушаю.
- Речь за тобой, отец: как велишь, так и будет, - возразил Тута.
- Нет, сами решайте. Все ли знают, зачем собрались?
- Все.
- Ну, так и говорить больше не о чем.
- "Нечего плакать над прокисшим молоком!" - повторил Айя и, помолчав, прибавил: - Лучше, чтобы один человек умер за всех, нежели, чтоб весь народ погиб.
- Кто же подаст чашу? - спросил Мерира.
- Трое, по чину возлияний, могут подать: ты, я или Тута, - ответил Айя. - Не кинуть ли жребий?