Не кончил, и она опять поняла: "Не могу переступить через веру отцов, через кровь отца". Знала, что отец его, старый жрец Амона, был убит в народном восстании против нового бога Атона.
Слезы задрожали в голосе его, когда он сказал "не могу"; но он заглушил их и заговорил спокойно:
- Не выходи сегодня из дому.
- А что?
Он подумал и сказал:
- Может быть бунт.
- Полно, какой у вас бунт! - рассмеялась она. - Вы, египтяне, самые мирные люди на свете.
Посмотрела на него как на маленького мальчика и спросила:
- И ты бунтовать пойдешь?
- Пойду, - ответил он все так же спокойно, но что-то блеснуло в глазах его, что опять напомнило ей, что отец его умер в бунте.
- Нет, не ходи, милый! - проговорила она с внезапной тревогой.
Он ничего не ответил и снова тихо запел, перебирая струны:
Ныне мне смерть, как мирра сладчайшая,
Ныне мне смерть, как выздоровление,
Ныне мне смерть, как дождь освежающий,
Ныне мне смерть, как отчизна изгнаннику!
- Ай-ай-ай! Что это? - закричала спавшая тут же, в беседке, девочка.
Сидя на верхушке дерева, маленькая ручная обезьянка ела какие-то желтые стручки и кидала шелуху в беседку, стараясь попасть в девочку или в спавшую у ног ее, тоже ручную, газель-сосунка. Долго не попадала. Наконец, повисла, уцепившись одною лапкой за ветку, а другою - кинула горсть шелухи и попала в газель. Та вскочила, заблеяла, подошла к девочке и лизнула ее языком в лицо.
Девочка тоже вскочила и закричала в испуге:
- Ай-ай-ай! Что это?
Ей было лет тринадцать. В тонком и гибком, как змейка, бронзово-смуглом тельце, сквозившем сквозь призрачно-прозрачную ткань - "тканый воздух", странно сочетались ребенок и женщина. Бронзово-розовые кончики сосцов, уже крепко, по-девичьи, круглившихся, подымали, точно пронзали, остриями ткань, а в глазах была еще детская шалость, и в толстых, точно надутых, губках - детская жалобность. Крошечным казалось под огромною шапкою тускло-черных, пушистых, синею пудрою напудренных волос личико, некрасивое, прелестное и опасное, как змеиная мордочка.
Mируит была одной из лучших плясуний, учениц Пентаура; на ее примере он учил Дио.
Заломила руки над головою, потянулась и сладко зевнула, все еще не понимая, что случилось. Вдруг новая горсть шелухи упала к ногам ее. Глянула вверх - поняла.
- А-а, чертовка голозадая! - закричала опять и, схватив глиняный кувшинчик из-под гранатовой наливки - напилась ею давеча, за полдником, оттого и уснула так сладко, - бросила его в обезьянку.
Та злобно зашипела, защелкала зубами, - перескочила на соседнюю пальму и спряталась в листьях - только веера их сухо зашуршали.
- Что это, право, за наказанье! Только что начнет что-нибудь хорошее сниться, непременно разбудят, - проворчала Мируит.
- А что тебе снилось? - спросила Дио.
- Мало ли что! Такое хорошее, что и сказать нельзя… Вдруг подошла к Дио, нагнулась и зашептала ей на ухо:
- О тебе. Будто ты меня… Нет, нельзя при нем, подслушает, выдерет за уши…
- Выдеру и так, егоза! Думаешь, не знаю, куда каждый день шляешься!
- Вот, спасибо, напомнил. Опоздала, опоздала! Ждет меня купец мой, ругается, а как раз обещал ожерелье. Мое-то вон как обшмыгалось, стыдно надеть.
- Скверная девчонка, распутная! - закричал на нее Пентаур с внезапною злобою. - Со псом нечистым снюхалась, с необрезанным!
- Пес, да кормилец, не свят, да богат, а из вашей святости похлебки не сваришь! - огрызнулась девочка бойко и дерзко, подражая старым колотовкам на рынке. - Ни муки, ни крупы, ни пива, ни масти - вот уже пятый месяц, шутка сказать! Подвело нам животы на голодном пайке, отощали, как саранча на Соляных Озерах. Сытый бес крепче голодного бога; и чужой Вааль душу напитал, а свой Овен смирен, да не жирен!
- Ах ты, негодница! В яму захотела?
- В яму? Нет, господин, руки коротки! Времена нынче не те, чтобы в яму невинных сажать. Тронь только пальцем, убегу - не поймаешь! Я - вольная птица: где корм, там и дом.
Птицы Аравийские,
Миррой умащенные! -
запела она, закружила бубен над головой и побежала к лестнице. Газель, как собачонка, за нею.
На верхней ступени Мируит столкнулась с Дииной старою нянею, Зенрою, и едва не сшибла ее с ног.
- Ах, чтоб тебя, коза шалая! - выругалась та, подошла к Дио и подала ей письмо. Дио распечатала его и прочла:
"Еду завтра. Если хочешь со мною, будь готова. Сегодня, до захода солнца, мне надо тебя видеть. Буду ждать в Белом Доме. Пришлю за тобою лодку. Да хранит тебя Атон. - Твой верный друг Тутанкатон".
- Посланный ждет. Что сказать? - спросила Зенра.
- Скажи, буду.
Когда Зенра ушла, Дио взглянула на Пентаура.
Как все жрицы Великой Матери, она была искусною врачихою; видала, как люди умирают, и помнила ту роковую печать - знак смерти, который иногда является на лицах перед близким концом.
Вдруг почудился ей этот знак на лице Пентаура. "Молод, здоров, никакой опасности… Бунт? Нет, вздор!" - подумала, вгляделась - и знак исчез.
- Едешь? - спросил он тихо, но так твердо, что она поняла, что нельзя обманывать.
- Тута едет завтра, а я еще не знаю. Может быть, и не поеду…
- Поедешь. Сама хотела поскорей.
- Хотела, а вот, вдруг забоялась.
- Чего?
- Не знаю. На костре тогда не сгорела, а теперь - точно из одного огня в другой… Помнишь, ты мне говорил о царе…
- Не надо, Дио. Зачем? Ведь все равно поедешь…
- Нет, надо. Гаур, брат мой милый, если любишь меня, скажи все, что знаешь о нем. Я хочу знать все!
Взяла его за руку, и он уже ее не отнимал.
- Все равно поедешь, поедешь, - повторял уныло. - Любишь его, оттого и боишься; знаешь, что не уйдешь; как мотылек, летишь на огонь. В том огне не сгорела - в этом сгоришь…
Помолчал и спросил:
- К Птамозу пойдешь?
- Пойду непременно, без того не уеду.
- Ступай. Он все знает - лучше моего скажет.
Птамоз, первосвященник Амона, злейший враг царя Ахенатона, давно уже звал к себе Дио, но она все не шла и только теперь, перед отъездом, решила пойти.
- Что мне Птамоз? - продолжала она. - Я от тебя хочу знать. Ты прежде любил его, за что же теперь ненавидишь?
- Я не его ненавижу. Знаешь, Дио, мне иногда кажется… Он посмотрел на нее с тою улыбкою, с которою очень испуганные дети смотрят на взрослых.
- Ну, говори же, не бойся, я все пойму!
- Мне иногда кажется, что он - не совсем человек…
- Не совсем человек? - повторила она с удивлением: что-то было в лице и голосе его знающее, видящее.
- Есть такие куколки, - продолжал он, все так же улыбаясь, - дернешь за ниточку, пляшут. Вот и он так: сам ничего не делает, а кто-то за него. Не понимаешь? Может быть, когда увидишь, поймешь.
- А ты его часто видел?
- Часто. Вместе учились у гелиопольских жрецов. Он, я и Мерира, нынешний великий жрец Атона. Мне было тогда тринадцать, а царевичу четырнадцать. Очень был хорош собой, весь тихий-тихий, как бог, чье имя - "Тихое Сердце".
- Озирис?
- Да. Полюбил я его, как душу свою. Он часто уходил в пустыню молиться, а может быть, и так просто, побыть одному. Вот раз ушел и долго не возвращался. Искали, искали, думали, совсем пропал. Наконец, нашли у пастухов, на Ростийском поле, где пирамиды и Сфинкс - древний бог солнца, Атон. Лежал на песке, как мертвый, должно быть, после падучей - тогда у него и начались припадки. А как привезли в город, я его не узнал: он и не он, точно двойник его, оборотень, или вот, как я давеча сказал: не совсем человек. Может быть, там, в пустыне, он в него и вошел…
- Кто он?
- Дух пустыни, Сэт.
- Диавол?
- По-вашему, диавол, а по-нашему, другой бог. Ну вот, с этого все и началось…
- Постой, - перебила она. - Ты говоришь, Атон - древний бог?
- Древний, древнее Амона.
- И вы его чтите?
- Чтим, как всех богов: все боги - члены Единого.
- Из-за чего же спор?
- А ты думала, из-за этого? Полно, не такие мы дураки, чтобы не знать, что Амон и Атон - один бог. Лик Солнца видимый - Атон, сокровенный - Амон, но Солнце одно, один бог. Нет, спорят не Атон с Амоном, а Сэт с Озирисом. Сэт Озириса убил и растерзал: убить, растерзать хочет и святую землю Египта, тело Озириса. Для того и вошел в царя…Ты меня не слушаешь, Дио?
- Нет, слушаю. Но ты все говоришь о том, кто в него вошел, а сам-то, сам-то он кто? Или просто злодей?
- Нет, не злодей. В том-то и хитрость диавола, что не в злодея вошел, а в святого. Погибает земля в войне братоубийственной, нивы запустели, житницы разграблены, кожа людей почернела, как печь, от жгучего голода, матери варят детей своих в пищу себе, и это все сделал он, святой. И хуже сделал: Бога убил. "Нет Сына, сказал, я - Сын!"
- Никогда, никогда он этого не говорил! - воскликнула Дио, и глаза ее загорелись таким огнем, как будто и в нее вошел Сэт. - "Не было Сына - Сын будет" - вот что он говорит. Был или будет, был или будет - в этом всё!
- Проклят, кто говорит: Сына не было! - сказал Пентаур и побледнел.
- Проклят, кто говорит: Сына не будет! - сказала Дио, тоже бледнея.
И оба замолчали - поняли, что прокляли друг друга.
Он закрыл лицо руками. Она подошла к нему и молча поцеловала его в голову, как мать целует больного ребенка. Вгляделась в лицо его, и вдруг опять почудилось ей, как давеча, что на нем - знак смерти: